Стр. 47

1 апреля, суббота, вечер

Вместе с присланным от батюшки конюшим обрыскали мы вчера и сегодня утром всех англичан и даже неангличан, и я успел попасть на гулянье в свое время.

Народу было бездна, но блистательных экипажей и упряжек не было: берегут для святонедельных гуляний. Главнокомандующий два раза проехал со всею свитою. Знакомых встретил мало; но тем, которых встретил, был рад-радешенек и завтра, по приглашению, поеду обедать к ним:

И пусть над мною неизбежный Судьбы свершится приговор.

А тут и рифма кстати: вздор! Разумеется, вздор! Пообедаем, порезвимся, меня поласкают, надо мной потрунят; спросят, не из рыбьего ли сукна мой фрак? — и только. Да чего же больше? Я уверен, что если б могло быть больше, было бы меньше. Разгадка этой загадки — моя тайна, а другим до ней нет дела.

Такой лошади, какая нужна отцу моему, у англичан не нашли, но у графа Орлова, Загряжского и Давыдова видели несколько лошадей, которых конюший облюбовал и говорит, что именно такого жеребца и приказано купить. Больше всех понравился нам жеребец у Загряжского: бурый в масле, большого роста, широкий, ноги плотные, шея лебединая с зарезом, голова небольшая, уши вострые, глаза навыкате и оскал такой, что в ноздрю хоть кулак суй; хвост и грива жиденькие, но зато мягки, как шелк, — признак породы. Конечно, дорог: меньше 800 руб. не отдадут, да еще придется давать на повод, однако ж делать нечего, купить необходимо: весна на дворе. Дай только Бог угодить отцу.

Видели у Банкса: Даппля от Дельпини и Гартоф-Ока от Метеора; у Ив.Смита: Сер-Роуланда от Вальпута и Фона от Волонтира; у Жаксона: фаворита московских охотников Тромпетера от Трумпатора. Все лошади отличные, но Даппль — царь лошадей. Тромпетер очень красив, но мал и

Стр. 48

тонок. Да, у Москвы свой собственный вкус. Теперь мода на рыжих лошадей с фонарями, то есть с проточинами. Каковы бы они качеством ни были, цена им вдвое.

6 апреля, четверг

Лыковский староста привез от матушки письмо, которым уведомляет о кончине добрейшего Ивана Николаевича и поручает мне выбрать ему надгробный памятник, на покупку которого крестьяне миром посылают 400 руб. Такая сумма для деревни в 60 душ немаловажна. Приходский священник придумал для памятника и надписи; с одной стороны: «Благодетельному помещику (имярек) от благодарных крестьян», а с другой: «Бе человек послан от Бога, имя ему Иоанн».

Первую вырезать можно и должно; но последняя ни к селу ни к городу: этот текст пригоден был для надгробного слова Собиескому, но для надписи Ивану Николаевичу, которого христианская деятельность заключалась в кругу весьма ограниченном, он слишком не у места. Прикажу вырезать просто: память праведного с похвалами*.

И точно: дядя Ваня, как я называл его в детстве, был совершенно праведный муж, хотя образ жизни его и весь он сам казались непостижимо странными. Уступив женатому брату, по его настоятельной просьбе, из отцовского наследства более 400 душ, со всею почти движимостью, он оставил себе одно небольшое имение в 60 душ и жил в версте от него, в лесу, в сообществе единственной своей прислуги: старого псаря Климыча и брюзгливой старой стряпухи; три борзые собаки и несколько вятских лошадок, за которыми ходил и присматривал сам, составляли все его движимое имущество. Он был или казался страстным псовым охотником и часто приезжал к деду на условленные полеванья. Как теперь вижу его лысую голову, его большие навыкате глаза, его смелый, решительный взгляд и эту вечную добродушную улыбку; как теперь слышу его громкую и отрывистую поговорку и почти беспрерывный хохот, увлекавший к безотчетной веселости всю беседу.

Помню синий патенкоровый его кафтан и зеленый с откладными полями картуз, длинный, в серебряной оправе охотничий нож и огромную коренковую, домашнего

Стр. 49

изделия, с коротким чубуком трубку, служившую ему кистенем и дубинкою; помню неразлучных его спутников — двух больших псовых собак Пожара и Пылая и соловую лошадку, на которую он, старый Немврод, сажал меня, пятилетнего баловня, к ужасу моей няни и прочих приставниц, соблазнявшихся его издевками.

Помню, как все домашние всегда радовались его приезду, с которым как будто водворялось благословение Бо-жие не токмо в доме, но и в целом селении, какая-то свобода и миролюбивые между всеми отношения: дедушка не кричал на приказчика, приказчик не тузил мужиков, дворовые люди сидели все налицо безотлучно в передней, девки не таскались по застольным — и все принимало вид какого-то праздничного порядка, как будто бы наступало другое светлое воскресенье.

Памятны мне все разговоры домашних, гостей и соседей, когда, проводив Ивана Николаевича, начнут толковать, что другого подобного ему не сыскать, что он, кажись, так, старичонок-непосед, сегодня здесь, а завтра там; собачник и хохотник, без проказ ни на час, а между тем что ни затевает, все к добру и все добром сводит; что он Филатьева помирил с женою и заставил их жить душа в душу; что у князя Одоевского выпросил сыну прощение и ввел опять в дом; что бедному Владычинскому отхлопотал землю, которую отнимали ябедники; что попа, отца Евдокима, которого оклеветали и чуть было не отрешили, отстоял пред владыкою; что макарьевского однодворца, на которого насел голова с волостным писарем и повез без очереди в рекруты, вынес из беды на плечах; что нащо-кинских крестьян, добивавшихся в суде воли под предлогом, что они из поляков, и не ходивших на барщину, отхлестал поодиночке из своих рук арапником, так что и забыли думать о вольности; а между тем помещику шепнул: «Отпусти, брат, людей: ведь они подлинно не твои», — и тот отпустил, переведя их прежде, как будто в наказание, в степную деревню. Все эти толки я живо помню — и вот, наконец, этого праведника не стало! Мир праху твоему, почтенный старец, почивший в благословениях!

Едем в собор на умовение ног поучаться смирению. От Души помолюсь об усопшем и о себе: что-то давно не было так грустно.

Стр. 52

тать — куда тебе! — никто из нас не в состоянии был сжать губ от смеха. Мы рассмеялись — и вот мы обезоружены. И мы не то чтоб смеялись, но буквально находились в припадке истерического конвульсивного смеха. Неистовые крики «браво, браво!», топанье ногами, стучанье палками — словом, все обыкновенные принадлежности театрального восторга сопровождали каждую фразу Снегиря-Nemo и почти не давали ему говорить; все находившиеся на сцене актеры не могли воздержаться от хохота.

Но вот кой-как доплелся Nemo до сцены поцелуев; с каким-то бешенством бросился он на бедную мадам Штейнсберг и начал — не то чтоб целовать ее, а просто грызть и повис у ней на шее. Что происходило за сим — я не умею того выразить. Вся праздничная публика вышла совершенно из себя, так что умный и ловкий полицеймейстер Волков, хотя и сам помирал со смеху, принужден был обратиться к публике с просьбою об умерении своего восторга. По окончании пьесы мы отправились за кулисы взглянуть на нового дебютанта и нашли, что мадам Штейнсберг в слезах, a Nemo, приложа руку к челюсти, охает: она только что пред нами отвесила ему прежестокую пощечину. «Что, каково? — спрашивает дебютант. — Ведь я говорил, что произведу необыкновенный эффект!» — «Да, — отвечали мы, — но когда же играешь опять?» — «Нет, довольно: кажется, я в два часа постарел двадцатью годами». Слава Богу! А ведь свистков не было и принят с восторгом. Штейнсберг великий знаток человеческого сердца!

Гулянье под Новинским началось блистательно. Время стоит прекрасное: экипажам счета нет и кавалькад много. Из числа первых более всех обратила на себя внимание карета какого-то Павлова: голубая, с позолоченными колесами и рессорами, соловые лошади с широкими проточинами и с гривами по колени, в бархатной пунцовой, с золотым набором, сбруе. Чрезвычайно нарядно! Коренные, как львы, развязаны на позолоченных цепях, а подручная беспрестанно на курбетах. Из кавалькад лучшею показалась мне та, в которой видел я графа П.И.Салтыкова: немногочисленна, но все лошади — прелесть! Иван Петрович Поливанов также отличался в ней, и его старушка Бетси до сих пор считается самою красивою лошадью в Москве.

Стр. 53

13 апреля, четверг

Гулянье под Девичьим было чрезвычайно многолюдно. Но все это хорошо только для нового человека, а то приглядишься не только к лошадям и экипажам, но даже и к тем фигурам, которые в них сидят и стоят на запятках; все одно и то же — однообразно и скучно, и тем более скучно, что почти в каждой физиономии едущего или едущей напоказ в публику заметно одно чувство: желание блеснуть и возбудить зависть в других своим достатком или вкусом. Я это заключаю, право, не из какой-нибудь мизантропии, в мои лета непростительной и даже невозможной, но из тех самодовольных взглядов, улыбок, киваний головами, маханий руками, которые заметил я у всех почти владельцев раззолоченных экипажей. Какая разница в физиономии щеголей, едущих на гулянье казать себя, и тех, которые едут смотреть других из одного любопытства или по обязанности; говорю «по обязанности», потому что, как мне толковал умный Нил Андреевич Новиков, всякий коренной москвич обязан быть на известных гуляньях во избежание заключений о нем, точно так же как и всякая московская барышня обязана не пропускать на балах ни одного танца. Я не бывал на гулянье 1 мая в Сокольниках, но говорят, что при хорошей погоде это гулянье восхитительно и превосходит все другие. Нынешний год не пропущу его. По случаю сегодняшнего гулянья под Девичьим во всех домах, находящихся на Пречистенке, начиная с Всеволожского до Хитровых, назначены большие вечера. Это для тебя не новость, потому что так ежегодно бывает; но вот одна достойная твоего любопытства и которой ты не ожидаешь: Катерина Евдокимовна Б-ва, у которой был назначен также вечер, неожиданно в обед разрешилась от бремени, после двадцатичетырехлетнего неплодия. Муж очень доволен тем, что это случилось именно в четверг, когда в ожидании гостей он должен был поневоле оставаться дома; иначе он был бы в отчаянии, потому что такой казус воспрепятствовал бы ему ехать по обыкновению в Английский клуб. Крестины новорожденного и празднество серебряной свадьбы родителей назначаются в один день.

Стр. 54

18 апреля, вторник

Я полагал, что сам князь Одоевский в целый месяц не получит от всех своих корреспондентов столько вестей, сколько получишь ты от одного меня в несколько дней, а ты еще все пеняешь и вопишь! Я описываю тебе только то, что сам слышал и видел, и рассказываю собственные свои похождения; чем богат, тем и рад; не сочинять же мне для тебя романов вроде толстого романа толстейшей барышни Извековой, за который недавно бедняга проглотила такую злую и обидную, хотя и не совсем острую эпиграмму:

И—ой роман с И—ой и сходен: Он так же, как она, дороден И так же ни к чему не годен!

Уж не уведомлять ли тебя о двух американцах, муже и жене, которых балаганщики, налощив черным воском, называют гуронскими дикарями и заставляют глотать какую-то мерзость; или о молодом, прекрасном — как опубликовано — мужчине о трех руках? Очень нужны тебе подобные сведения!

Однако ж за гуляньями и другими подобными недосугами я не успел рассказать тебе в подробности о праздничных своих визитах. Объездил всех: важных и неважных, угрюмых и приветливых — словом, от аза до ижицы. Нигде не скучал, но от Ивана Петровича Архарова и его семейства просто в восхищении. Пусть толкуют что хотят, а без сердечной доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что не нужных.

Графа И.А.Остермана случилось мне в первый раз видеть во всех великолепных атрибутах его звания. Настоящий канцлер! До сих пор я видел его не иначе, как в малиновом тулупе и в желтых туфлях. Застал у него множество известных лиц: доброго пузанчика губернатора Аршеневс-кого, с сыном которого я был в пансионе у Ронка; генерала князя Лобанова-Ростовского, такого проворного и живого, как ртуть; Н.Н.Бантыша-Каменского и помощника его А.Ф.Малиновского, автора «Старинных святок» и издателя театральных пьес Коцебу, которые заставлял он переводить молодых людей, служащих в архиве; этим пье-

Стр. 55

сам князь Горчаков дал общее название «коцебятины»; были также пастор Гейдеке, старик А.А.Юнн, известный своею службою в Сибири и уваженный великою Екатериною за примерное свое бескорыстие, и еще очень замечательное лицо, или, вернее, личико, А.П.Нечаев, крошечный, худенький, на тоненьких, как спички, ножках старичок, такой, что его без затруднения спрятать можно в ридикюль Натальи Дмитриевны Офросимовой, и что ж, эта тщедушная куколка был — как тут рассказывали — в молодости красавец и такой необъятно-огромной тучности, что, будучи адъютантом графа З.Г.Чернышева, имел один из всей свиты исключительную привилегию: сопровождать его в особенной карете или коляске, между тем как другие, по обязанности, должны были ехать верхами. Нечаев подтвердил это с каким-то приятным воспоминанием.

В этот раз старый дипломат обошелся со мною ласковее и даже рекомендовал меня Бантыш-Каменскому, заметив, однако, что в архиве служить не советует, потому что молодые люди в нем балуются и не привыкают к труду. Граф чрезвычайно хвалил историю дипломатических сношений наших с Китаем от самого их начала, собранную Бантыш-Каменским, и советовал всем прочитать ее; но автор заметил, что она не напечатана и что в качестве начальника архива коллегии иностранных дел он без разрешения высшего начальства не считает себя вправе делать свою компиляцию известною.

21 апреля, пятница

Поручик нашенбургского полка Сементовский, встретив какую-то уличную барышню, хотел тотчас же увезти ее, но не удалось. Начальство узнало об этой проделке: молодец остановлен и посажен под арест. Спрашивают: «Что побудило вас к этому насилию?» — «Понравилась». — «Знаете ли вы коротко эту девушку?» — «Вовсе не знаю». — «Как зовут ее?» — «Не знаю». — «Где и у кого живет она?» — «Не знаю». — «Какое было ваше намерение?» — «Жениться». — «Как же вы хотели жениться, если ее совсем не знаете?» — «Я узнал бы после». — «Но она не хотела ехать с вами». — «Что мне за дело до ее хотенья, у меня своя воля!» Поручик недель шесть высидел под арестом, забыл о краса-

Стр. 56

вице и вышел как встрепанный, а между тем цыгане на этот случай тотчас сложили песню на голос «Пряди, моя пряха», которую записной цыганофил Андрей Новиков ввел в моду под названием «Верные приметы». Мы ездили слушать ее. Степанида, что твой соловей — так и разливается. Вот эта песня:

— Ах, зачем, поручик, Сидишь под арестом, В горьком заключеньи, Колодник бесшпажный?

— Ах, затем я, бедный, Сижу под арестом, Что свою милую Любил очень больно.

— Кто ж твоя милая

— Княжна иль графиня, Простая ль дворянка, Фрейлина ль какая? Дай снесу поклончик!

— Ах, моя милая

Без гнездышка пташка, Без племени, рода; Любит свою волю, Волю удалую. Узнаешь милую: Она по бульвару Все ходит да бродит Немецким развальцом, В шелковом наряде; Талийка с прихватцом; В вязаных перчатках, С алым ридикюлем; Ходит да гуляет, Головкой кивает, Себя забавляет, Народ потешает... Узнаешь милую — Так отдай поклончик.

От песни перейдем к элегии. Ты, вероятно, слыхал о Саше Давыдовой, прелестной и преисполненной талантов девушке, которую все так любили; она скончалась в прошлом году, вскоре после бала в Благородном собрании. Неутешные отец и мать поставили в Даниловом монастыре над прахом милой дочери прекрасный памятник, на кото-

Стр. 57

ром после имени, фамилии и лет ее приказали, вместо эпитафии, вырезать незабудку. Буринский, по желанию брата покойницы, написал на этот случай экспромтом премиленькие стихи, а Нейком положил их на музыку, исполненную чувства и немецкой мечтательности. Посылаю тебе этот романс: мелодия очаровательна, и все знакомые твои певицы скажут за него спасибо.

На ее могиле есть цветок незримый;

Всюду разливает он благоуханье;

Он цветок заветный, он цветок любимый.

Он воспоминанье!

И вечно душистый, цветок неизменный Не боится бури, не вянет от зною. Сторожит сохранно имя преселенной

К вечному покою!

Когда Снегирь-Nemo, переставший мечтать об актерстве, сделал подстрочный перевод этих стихов для Нейкома, тот, обрадовавшись, сказал: «Так и веет Матисоном».

25 апреля, вторник

Из университета с лекций завернул я в Хамовники к счастливцу Степану Шиловскому. Он не перестает ковать деньги и третьего дня выиграл еще пять тысяч рублей у генерала Измайлова, который заплатил ему деньги не только без неудовольствия, но еще в придачу подарил ему славного горского полевика. Каюсь, любезный, что мне как будто стало завидно. Я подумал: сколько на эти деньги накупил бы книг и эстампов, каких бы завел лошадей! И проч., а Шиловский вовсе не дорожит своим выигрышем и говорит, что, может быть, сегодня же опять спустит все до последней копейки.

Он, по дружбе, предлагал взять меня в маленькую долю без проигрыша. Очень заманчиво, да страшно: будешь только думать о приобретении, а сверх того тяжело войти в обязательство, которое может сделаться гробом независимости. Я не решился, но зато не в состоянии был отказаться от предложения ехать с ним на гусиный и петушиный бой к князю Ивану Сергеевичу Мещерскому. Мне чрезвычайно показалось любопытным взглянуть на это состязание птиц.

Стр. 58

Посреди большой залы устроена была арена, обнесенная кругом холстинными кулисами в три четверти аршина вышины; хозяин и все приглашенные гости сидели вокруг, а другие любопытствующие охотники всякого звания, купцы, мещане и дворовые люди, стояли как и где кто мог поместиться. Прежде пустили в арену белую гусыню, которая тотчас же начала жалобно гагакать. Один из сермяжников обратился с уверениями к хозяину, что «это-де редкая самка-с для евтова делас».

«Ну, где же Варлам? — спросил кривошея-князь Д.П.Голицын. — Подавай Цицерона!»

И вот огромный гайдук вынул из мешка прематерого, белого с сизыми крыльями гуся и пустил его в арену.

«Так как же, Петр Петрович, — продолжал горделиво князь Голицын, обращаясь к одному толстому и рябому господину, сидевшему против него, — угодно вам будет спустить охоту вашу или нет?»

«Почему же бы и не спустить, ваше сиятельство? — отвечал рябой господин. — Только как велик будет заклад?»

«Я держу пятьдесят рублей».

«Больше двадцати пяти рублей я не могу».

«Остальные придерживаю я», — решил хозяин, и партия состоялась.

«Манушка, давай Туляка!» — крикнул Петр Петрович, и мальчик в сером казакинчике тотчас же притащил темно-серого гуся и также пустил его в арену.

Сначала состязатели около десяти минут ходили вокруг гусыни, которая не переставала гагакать, потом стали мало-помалу вытягивать шеи с каким-то шипеньем и, наконец, после всех этих проделок, бросились друг на друга. Туляк, будучи поменьше и попроворнее, первый поймал Цицерона за правое крыло и начал жестоко его жевать; потом и Цицерон ухитрился ухватить Туляка за правое же крыло и также начал его мять и жевать, кружась около гусыни. В этом обоюдном жеванье и круженье заключалось все единоборство бедных птиц, и только одно гагаканье царицы гусиного турнира да невольные по временам восклицания посторонних охотников, державших заклады: «Ну, Цицерон! Ну, Туляк!» или «Аи да молодец! Аи да варвар!» — прерывали однообразие этого жеванья. Кончилось тем, что

Стр. 59

Цицерон прежде покинул крыло своего соперника и Туляк провозглашен победителем. Владелец Цицерона был неутешен: с сложенными крест-накрест на груди руками и с плачевною миною он обращался к охотникам с уверениями, что он сам всему виноват и что «Цицерона окормили, право окормили, истинно окормили!» и проч.

«Ну ж охота!» — подумал я и собрался уехать; но Ши-ловский просил подождать его и посмотреть на сражение петухов, которое, по уверению его, должно было быть поживее и позадорнее.

Если первое единоборство есть пошлая глупость, то петуший бой можно назвать сущею жестокостью, не менее отвратительною, как и медвежья травля. Выпущены, предварительно свешанные, два петуха с остриженными и обдерганными шеями и хвостами, так что каждое перышко представляло какую-то иглу. Ноги были вооружены косыми острыми шпорами. Они тотчас же бросились друг на друга с необыкновенною яростью и, несмотря на наносимые друг другу раны, продолжали биться до тех пор, пока у одного не были совсем выбиты глаза и он не ослабел совершенно от истекавшей крови. Бедняга упал и подняться не мог, но соперник не переставал бить и терзать его до тех пор, покамест он не остался без всякого движения. Их не разнимали, потому что условием заклада был бой насмерть.

Сказывали, что за победителя-гуся предлагали рябому господину сто рублей, а триумфатор-петух, принадлежавший купцу их Охотного ряда, несмотря на свои раны, был продан за двести рублей.

Прекрасное употребление денег и времени! Впрочем, о вкусах не спорят.

28 апреля, пятница

Вот прешарлатанское объявление французских актеров о представленных вчера пьесах: «Les deux soeurs», «Fabrice et Caroline» и «La Cloison». Эти люди считают нас, право, невеждами, что позволяют себе подобные выходки; «Из всех представленных в Москве пьес эти две, бесспорно, написаны лучше всех прочих и потому не могут не заслужить одобрения истинных знатоков и любителей француз-

Стр. 60

ского репертуара. Позволяем себе объявить публике, что в минувшую субботу «Перегородка» прошла с полным успехом. Жалеем только, что не было достаточного количества зрителей, чтобы восхищаться этим очаровательным произведением, достойным внимания московских дворян, и мы приглашаем их, до разъезда по деревням, почтить своим присутствием еще несколько представлений этого спектакля».

Несмотря на восписуемые похвалы двум первым пьесам, последняя мне лучше нравится и разыгрывается очень мило. Не мудрено, что Duparai в ней хорош: он хорош везде, где ни играет; но странно, что и другие актеры, от первого до последнего, от него не отставали и так же были хороши.

Москва в больших приготовлениях к гулянью 1 мая. В Сокольниках разбиваются пренарядные палатки и устраиваются кавалькады. Скачка назначена на другой день и, говорят, будет блистательна, потому что записано много отличных лошадей. Увидим.

2 мая, вторник, утро

Сколько народу, сколько беззаботной, разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок и проч.; сколько богатых турецких и китайских палаток с накрытыми столами для роскошной трапезы и великолепными оркестрами и простых хворостяных, чуть прикрытых сверху тряпками шалашей с единственными украшениями — дымящимся самоваром и простым пастушьим рожком для аккомпанемента поющих и пляшущих поклонников Вакха, сколько щегольских модных карет и древних, прапрадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжи и веревочной сбруи, прекрасных лошадей и претощих кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких донкихотов на прежалчайших росинантах! Нет, признаюсь, я и не воображал видеть такое многочисленное, разнообразное и живописное гулянье, на какое, наконец, попал я вчера в Сокольники!

Погода стояла бесподобная: теплая, тихая, светлая — настоящий день для праздничной встречи весны. Утренний дождь сделал его еще приятнее, потому что освежил зелень и уложил пыль, столь обыкновенную на песчаной

Стр. 61

дороге гулянья и столь несносную не только для самих гуляющих, но и для тех, которые в качестве зрителей оградили себя более или менее разными навесами и завесами.

Нас заманил к себе в палатку знакомец и сосед твой, гостеприимный Ефим Ефимович Ренкевич, у которого нашли мы прекрасное общество и роскошное угощение. Палатка его поставлена была на самом бойком месте: несколько наискось против палатки главнокомандующего и других вельмож; отсюда все гулянье на всем его протяжении в обе стороны было видно. Между тем народ, наиболее тут толпившийся, нетерпеливо посматривал к стороне заставы и, казалось, чего-то нетерпеливо поджидал, как вдруг толпа зашевелилась и радостный крик: «Едет! Едет!» пронесся по окрестности; и вот началось шествие необыкновенного торжественного поезда, без которого, говорили, гулянье 1 мая было бы не в гулянье народу.

Впереди, на статном фаворитном коне своем, Свирепом, как его называли, ехал граф Орлов в парадном мундире и обвешанный орденами. Азиатская сбруя, седло, мундштук и чепрак были буквально залиты золотом и украшены драгоценными каменьями. Немного поодаль, на прекраснейших серых лошадях, ехали дочь его и несколько дам, которых сопровождали А.А.Чесменский, А.В.Новосильцев, И.Ф.Новосильцев, князь Хилков, Д.М.Полторацкий и множество других неизвестных мне особ. За ними следовали берейторы и конюшие графа, не менее сорока человек, из которых многие имели в поводу по заводной лошади в нарядных попонах и богатой сбруе. Наконец, потянулись и графские экипажи: кареты, коляски и одноколки, запряженные цугами и четверками одномастных лошадей. Этот поезд графа Орлова, богатого, знатного, тучного и могучего вельможи, с такою блестящею свитою, с таким количеством нарядных служителей, с таким множеством прекрасных лошадей и разнородных экипажей, представляет, точно, необыкновенно великолепное зрелище и не может не действовать на толпу народную. Впрочем, сказывают, что граф Орлов и не одним своим богатством и великолепием снискал любовь и уважение москвичей, что он доступен, радушен и, как настоящий руский барин, пользуясь любимыми своими увеселениями —

Стр. 62

скачками, бегами, цыганскими песнями, плясками и прочим, обращает их также в потеху народа и как будто разделяет с ним преимущества, судьбою ему предоставленные. А.А.Чесменский, проезжая мимо палатки Ефима Ефимовича, приглашал всех находящихся в ней дам на сегодняшнюю скачку и предлагал послать за билетами для входа в галерею к какому-то коллежскому комиссару Гавриле Ершову, живущему у графа Орлова. Многие тотчас же воспользовались этим предложением.

4 мая, четверг, утро

Скачка была отличная по количеству и качеству лошадей, и погода чрезвычайно ей благоприятствовала. Галереи наполнены были московскою знатью обоего пола, и тут в первый раз мне удалось видеть князя Прозоровского. Вообще молодые люди и много дам были большею частью верхами и ездили внутри скакового круга. На приз в 500 руб., пожертвованный, как публиковано было, одним охотником (вероятно, самим графом или Д.М.Полторацким), скакало девять лошадей: графа Орлова, Полторацкого, Чемоданова, братьев Мосоловых, Савеловых, Загряжского, Муравьева и еще не помню чьи-то две лошади. Дистанция назначена была два круга, то есть четыре версты с перескачкою. Этот приз выиграл г. Муравьева гнедой жеребец Травлер, родившийся в Англии, обскакав двукратно своих соперников; второю лошадью в оба раза приходила лошадь Мосоловых; ездоком на Травлере был крепостной мальчик Муравьева Андрей, достигший цели с оборванным стременем, но не потерявший его; иначе, по недостатку веса, он должен бы считаться проигравшим скачку. Когда взвесили мальчика, многие из присутствовавших давали ему деньги за мастерское или удачное сохранение веса. Второе состязание было на подписку четырех охотников по 50 руб. с каждого; из четырех лошадей, графа Орлова, Полторацкого, Савелова и Мосолова, выиграла кобыла Добрая, принадлежащая последнему, оставив прочих весьма далеко, чуть не за флагом.

Засим скакало несколько благородных охотников на кубок в 50 руб. по подписке, ими сделанной. На дистанции одного круга, или двух верст, князь Ив.Ал.Гагарин, ска-

Стр. 63

кавший на лошади, купленной им у англичанина Шмита, оставил всех своих состязателей за флагом, и это случилось будто бы оттого, что их лошади не были по надлежащему приготовлены. Я, право, не понимаю, зачем же было и пускать их в скачку? Это nonsens (бессмыслица, нонсенс). После скачки пред беседкою гр. Орлова пели и плясали цыгане, из которых один немолодой, необычайной толщины, плясал в белом кафтане с золотыми позументами и заметно отличался от других. Оттого ли, что он богатым костюмом своим обращал на себя более внимания, чем другие, или точно был мастер своего дела, только этот толстяк показался мне чрезвычайно искусным, даже красноречивым в своих телодвижениях. Он как будто и не плясал, а так просто, стоя на месте, пошевеливал плечами, повертывая в руках шляпу, изредка пригикивая и притопывая по временам одною ногою, а между тем выходило прекрасно: ловко, живо и благородно. После цыганской пляски завязался кулачный бой, в который вступая, соперники предварительно обнимались и троекратно целовались. Победителем вышел трактирный служка из певческого трактира, Герасим, ярославец, мужичок лет 50, небольшой, но плечистый, с длинными мускулистыми руками и огромными кулаками. Говорили, что он некогда был подносчиком в кабаке и сотоварищем нынешних знаменитых откупщиков-богачей Р. и Ч., которых колачивал напропалую. Этого атлета лет восемь назад отыскала княгиня Е.Р.Дашкова и рекомендовала графу Орлову.

По окончании всех этих проделок граф сел с дочерью в подвезенную одноколку, запряженную четырьмя гнедыми скакунами в ряд, ловко подобрал вожжи и, гикнув на лошадей, пустился во весь опор по скаковому кругу, и обскакав его два раза, круто повернул на дорогу к дому и исчез, как ураган какой. Смотря на этого, до сих пор еще могучего, витязя, я вспомнил стихи к нему Державина:

Он в колеснице с гор бедрой Минервы удержал паденье!

Пусть говорят, что хотят, а граф Орлов лицо очень замечательное.

Стр. 64

7 мая, воскресенье

Помещик Ивантеев очень хороший, средних лет человек, довольно образованный, то есть говорит по-французски и по-немецки, имеет слабость считать себя поэтом, протежировать каких-то ничтожных музыкантов и казаться аристократом, прибавляя между тем к каждой почти речи совсем неаристократическое слово: катавасия. Этот Ивантеев влюбился в Катеньку Боровикову, небогатую, но милую и умную девушку, живущую с малолетства у Натальи Матвеевны Вердеревской, и предложил ей свою руку. Это было ничего; только он неловко сделал это предложение. В день рождения Катеньки Боровиковой он отправил к ней преогромный букет каких-то пошлых цветов и в нем объяснение в любви с формальным предложением в уморительно напыщенных куплетах. Катя, разумеется, тотчас же отдала то и другое своей благодетельнице, которая, прочитав стихи и не очень понимая их, сказала: «Кажется, сватается. Если не противен тебе, то я не препятствую: не век же сидеть в девках». — «Конечно, maman, — отвечала Катя с живостью, — им пренебрегать не должно, о нем отзываются хорошо; но ведь он мне лично никогда ни слова не говорил, а если положиться на эти глупые стихи и вонючий букет, то может выйти катавасия». Это словцо подцепил зубоскал Мневский, и вот тебе написанные им экспромтом куплеты:

Вот Кате пленительной Осьмнадцать уж лет; Такой восхитительной Другой в Москве нет. Помещик значительный Вдруг шлет ей букет, И в нем объяснительный Запрятан куплет, Куплет уморительный, Любовный привет! Он ждет утвердительный От Кати ответ. Но Катя в претензии: — В стихах смысла нет; Из чахлой гортензии И самый букет.

Стр. 65

Пусть автор с талантами, Как все говорят: Всегда с музыкантами И аристократ; Но мне из согласия Всех этих даров, Видна катавасия Под формой цветов!

Эти куплеты поются во многих домах на разные напевы и дошли уже до сведения нашего помещика. Он очень петушится и угрожает Мневскому, но до дуэли не дойдет, а свадьба состоится.

10 мая, среда

Москва начинает пустеть: по улицам ежеминутно встречаешь цепи дорожных экипажей и обозов; одни вывозят своих владельцев, другие приезжают за ними. Скоро останутся в Москве только коренные ее жители: лица, обязанные службою, купцы, иностранцы и наша братья, принадлежащая к учащемуся сословию. Дедушка (упомянутый прежде отставной суфлер Булов) говорит, что и еще один класс людей не выедет из Москвы: именно, класс должников, которых не выпустят кредиторы. Странно, что одна часть города в Москве не пустеет летом, это — Немецкая слобода: она всегда в нормальном своем состоянии.

Вчера ездил проститься с Лобковыми, у которых провел целый день. Не поверишь, как мне сделалось грустно: право, хоть плакать.

Арина Петровна сказала: «Не грустите: скоро приедем назад». — «А как скоро?» — спросил я. «Да вот папа говорит, что непременно к тому времени, как привозят невест, — к рождеству, с поросятами». Я лопнул со смеху. «Почему ж не сказали вы: с цыплятами? Тогда бы я отвечал вам, не боясь обидеть вас сравнением». — «А что же бы вы отвечали?» — «Я сказал бы, что цыплят так же приятно грязть, как и ку... — «Не извольте договаривать, господин нахал с рыбьим сукном». Однако ж, несмотря на эту размолвку, мне подарили маленький кошелек своей работы, а я должен был нарисовать что-нибудь в альбом и написать стихи. Я ничего не мог придумать умнее этой глупости: нарисовал реку и стоящего на берегу человека с растрепан-

Стр. 66

ными волосами и с приложенною к сердцу рукою и разинутым ртом; а под рисунком подписал:

Выйду я на реченьку. Посмотрю на быструю; Унеси ты мое горе, Быстра реченька, с собой!

Уж если пошло на пошлости, так, по-моему, они должны быть самые пошлые, и в этом отношении рисунок мой, кажется, вполне удался.

Получил письма от своих: зовут на вакации в деревню. Матушка и отец пишут, что они рады будут, если привезу кого-нибудь из товарищей и еще какого-нибудь немца, незатейливее, для общей компании. Я намерен предложить Снегирю-Ыето-Граве быть моим спутником, а из немцев — чего лучше? — возьму Адальберта-Фердинанда-фон-Кибурга-Косинского-Литхенса (роли, игранные Лит-хенсом на немецком театре). Этот бывший обойный подмастерье, а нынешний трагик имеет прекрасный характер, необъятную память и так добродушно болтлив и весел, что с ним не задумаешься. Наши думают провести лето в Липецке, для сестер; девяносто верст от деревни, все равно что в самой деревне, плюс хорошее общество: летом бывает там много приезжающих. Буду рад пожить на родимой сторонке после пятилетнего отсутствия; погуляю, поохочусь, поезжу верхом и попью целительных вод, которые могут быть для меня струями Леты в отношении к известной вострухе, о чем втайне молюся благому провидению.

13 мая, суббота

На днях М.И.Невзоров познакомил меня с Ф.Н.Карцевым. Где он отыскивает таких оригиналов? Видно, пословица справедлива, что рыбак рыбака далеко в плесе видит. Кто в Москве знает о Карцеве, переводчике стольких лучших сочинений Вольтера: «Генриады», «Брута», «Разрушения Лиссабона», «Орлеанской девственницы» и проч., некоторых сатир и эпистол Буало и разных мелких стихотворений других авторов? А между тем этот переводчик, очень недурной, живет на Поварской улице, в собственном доме, приглашает иногда знакомых на вечеринки ц даже по вре-

Стр. 67

менам дает приятельские обеды; этот переводчик, кроме литературного достоинства, необыкновенно умный и добрый человек.

Я его спрашиваю:

«Читали ли вы кому-нибудь стихи свои?»

«Да, — говорит, — читал жене и еще, отрывками, князю Горчакову и Карину».

«И вы не имели и не имеете намерения их напечатать?»

«А на что, батюшка? Я пишу и перевожу сам для себя, потому что люблю труд. Будто, не имея в виду известности, и писать нельзя!»

«Так; однако ж эта известность служит поощрением таланту».

«Это, батюшка, могут думать одни праздные люди, которые не понимают, что есть наслаждение в самом процессе труда. Знаете ли вы умное слово одного англичанина своему приятелю, который заметил ему, что работа его должна быть очень скучна. «Эта скука очень занимательна», — отвечал он, и это совершенная правда. Вот, батюшка, вы, молодой человек, если хотите быть неизменно счастливым во всех превратностях жизни, то любите труд, как любят любовниц, — бескорыстно. Я не знаю по-немецки, но мне сказывали, что у вашего Шиллера — я говорю «вашего», потому что он считается теперь любимым автором нового поколения наших писателей, — есть в одном из его стихотворений прекрасный стих: «ты надеялся, следовательно, получил уже свою награду». Этот стих можно применить к труду: «Ты трудился, следовательно был уже счастлив».

Невзоров, со своим здравым смыслом, заметил, что едва ли без ясного сознания цели предпринятого труда и убеждения в пользе можно полюбить какой бы то ни было труд. «Вот, например, возьмите четверик маку и считайте, сколько находится в нем зерен, — это будет также труд; но разве можно полюбить его, не будучи сумасшедшим?»

«Это сравнение больше остроумно, чем справедливо, — возразил Карцев, — во-первых, говоря о любви к труду, я разумел любовь к занятиям умственным, это наша отправная точка; а во-вторых, бывают обстоятельства в жизни человека, когда и ваш четверик с маком может ему пригодиться, если он считать умеет... Когда вы, любезный Мак-з*

Стр. 68

сим Иваныч, попали случайно, ни за что ни про что на шесть месяцев в подземелье к Шешковскому, без всякого способа к занятиям, то, верно, обрадовались бы вашему четверику с маком как средству с большим терпением ожидать вашего освобождения. Вы меня не очень поняли: речь моя клонилась к тому, что в одном только труде заключается вся наука счастья, то есть уменье наполнить пустоту жизни; с этим уменьем — сочиняете ли вы поэму, или считаете маковые зерна — можно легко сносить свою участь, какова бы она ни была, не изменяя малодушным ропотом достоинству человека. Не от нас зависит переменить эту участь, но от нас зависит пристраститься к какому-нибудь постоянному занятию, которое, назло всем обстоятельствам, наполнит нашу душу и будет, как верный утешительный товарищ, как ангел Товии, сопровождать нас до могилы».

Максим Иванович шутя жаловался ему на излишнее мое будто бы любопытство, страсть к театру и рассеяниям светским, но между, чтобы позолотить пилюлю, говорил, что я учуся прилежно, люблю заниматься и что постоянно веду ежедневный журнал всем случающимся со мною происшествиям. На это Карцев отвечал, что в мои лета рассеяние даже необходимо, но не должно исключительно посвящать ему все свое время, потому что рассеяния светские не наполнят пустоты, которую чувствует человек в самом себе, а, напротив, увеличивают ее, как соленая вода увеличивает жажду. «Если б вы, — прибавил он, — не захотели писать или переводить, то читайте больше, только с размышлением: чужие мысли большею частию могут скорее руководить нас к достижению внутреннего спокойствия, чем свои собственные. А журнал ваш — прекрасное дело: он приучает к труду и заставляет вас отдавать отчет самому себе в ваших помыслах, чувствах и действиях. Продолжайте его всегда; со временем слюбится».

Так, поэтому я и недаром докучаю тебе своим мараньем? «Слюбится», — сказал умный старик, и я тому верю: если нам так приятно встречать давно знакомых людей, то еще приятнее некогда встретиться с самим собою в прежней мысли, в прежнем чувстве и в прежнем происшествии.

Стр. 69

17 мая, среда

Брат любезный, я лишился Трезора, лохматого моего Трезора, доброго, верного, неразлучного моего товарища и друга в продолжение двенадцати лет, того самого Трезора, над которым все вы некогда так издевались и которого между тем так любили за привязанность ко мне, необыкновенную сметливость и доброту. Он умер от старости, бедный Трезор мой, охранявший меня почти от самой колыбели и бывший моим спутником и стражем во всех переселениях, которым подвергалось мое юношество. Теперь некому будет подать мне так часто забываемый платок, ни отыскать затерянную вещь и неожиданно принести ее мне на колени, тряся мохнатою своею головою, шевеля кудлатым хвостом и посматривая на меня такими умильными глазами. Нет, воля твоя, а долго, долго не забыть мне этих ежеминутных доказательств привязанности и самоотвержения, этих первых утренних «здравствуй», этих последних вечерних «прости» — словом, всего этого домашнего счастья, которое называл я Трезором. Если б ты мог видеть, как умирал он и как за минуту до смерти, несмотря на совершенное изнеможение, он усиливался подать мне, по обыкновению, косматую свою лапу. Не смейся над моим горем: это первая чувствительная утрата в моей жизни. Дай Бог, чтоб она не была предвестницею других, более горестных!

20 мая, суббота

С горя таскаюсь по прощальным обедам и вчера на одном встретил приехавшего из Петербурга переводчика двух частей «Русалки», Краснопольского, которому назначен за перевод бенефис. Правду сказать, есть за что! Сказали бы нашей-компании, и она бы рублей за сто перевела все три части, а если б захотели торговаться, то взяла бы и менее. На такие арии, как:

Отнюдь я не стану грешить,С чертями чтоб дружбу водить, —или

Беляночку бы в воскресенье, Чернавку в понедельник взял,

Стр. 70

мы превеликие мастера и доки и можем всех русалок и с «Чертовою мельницею» перевести вшестером за один присест. Этот бенефис Краснопольского назначен во вторник 23 числа. Желаю ему собрать побольше денег (хотя, судя по времени, это и невероятно), но вкладчиком в кассу его не буду и денежки приберегу на 24 число, чтоб видеть «Рекрутский набор» Ильина, в котором так хороши Померанцев с женою и Сандунов в роли Клима Гавриловича; затем, в пятницу, 26 числа, дебют Кавалерова в роли Семена в комедии «Братом проданная сестра», который видеть должно. Сандунов многие из лучших ролей своих передает начинающим. Это с его стороны благородно и похвально, а для дебютантов совершенное счастье, потому что, по неимению другой сцены, они не могут иметь и случая совершенствоваться в своем искусстве.

Кстати, о Сандунове. Намедни, повстречавшись на вечеринке у Павла Андреевича Вейделя с старшим братом своим, известным переводчиком Шиллеровых «Разбойников» и сенатским обер-секретарем, таким же остряком, как и он сам, они о чем-то заспорили, а как братья ни за что не упустят случая попотчевать друг друга сарказмами, то старший в пылу спора и сказал младшему: «Тут, сударь, и толковать нечего: вашу братью всякий может видеть за рубль!» — «Правда, — отвечал актер, — зато вашей братьи без красненькой и не увидишь». Остро; однако ж в отношении к Николаю Николаевичу несправедливо, потому что он есть утешительное исключение из категории большей части его сослуживцев и не без причины пользуется общим доверием и уважением.

Я слышал, что он, то есть Н.Н.Сандунов, едет также на лето лечиться в Липецк с молодою женою, совершенною красавицею. Как бы я был рад с ним там встретиться!

24 мая, среда

Померанцева можно назвать актером по преимуществу. Какая натура, какое чувство, какая простота! Абрам — не на сцене: он в своей избе, истый русский крестьянин, патриархальный владыка своего семейства и между тем нежный отец. Хороша и Померанцева в роли матери Алексея. Сандунов превосходен в роли Клима Гавриловича: настоя-

Стр. 71

щий подьячий с приписыо; однако ж подьячий, который существует только в нашем воображении, которого знаем по преданиям, но которого, конечно, никто из нас не видал: это карикатура и на бывших некогда подьячих.

Молодой Орлов в сцене, когда Ипполит бросается к ногам отца и просит благословения идти вместо Алексея в рекруты, был увлекателен и заставил плакать, и самый Кондаков в роли Герасима, великодушного извозчика-резонера, играл с чувством и жаром; словом, пьеса разыграна была бы прекрасно, если б несчастная Караневичева, Варвара, не портила всего хода пьесы. Что за претензии, что за жеманство и отсутствие всякого чувства, что за льдина такая! Вместо этой Варвары, доброй простодушной крестьянки-сироты, чувствующей сиротство свое, мы видели горничную, жеманницу, которая даже и при вопросе, как вас зовут, отвечает: «Извините, мы не из таковских». И вот говорят, что эта же Караневичева будет играть Антигону в «Эдипе», которого разучивают к осени. Что ни говори, а русскую оперу можно смотреть с большим удовольствием, чем русские трагедии и драмы: ни даровитый Плавильщиков, ни превосходный Померанцев одни, без женщин не могут произвести никакого действия. Как-то случилось мне видеть «Беверлея», где в некоторых сценах так отлично хорош Плавильщиков, — и что же! Как только появлялась на сцене Баранчеева, игравшая роль жены его, то вся иллюзия исчезала. Померанцев в отце семейства превосходен, но лишь появится женщина — прости очарование!

Генерал Сергей Алексеевич Тучков показал Петру Ивановичу свои стихотворения и признался ему, что любит чрезвычайно поэзию и в свободное время только и занимается ею сколько по страсти, столько же и потому, что там, где он обязан постоянно жить по службе, других развлечений нет. В этих стихотворениях нет никаких правил: ни меры, ни ударений — словом, ни складу ни ладу, но между тем есть очень дельные мысли. Петр Иванович заметил автору, что надобно бы прежде узнать правила и тогда Уже приняться за сочинение, иначе лучше писать прозою. Генерал пожелал взять несколько уроков тайком, и Петр Иванович в неделю истолковал ему все тайны стихосложения^ отказываясь от всякого возмездия, и, в заключение,

Стр. 72

послал свою пиитику при следующем послании с эпиграфом из Державина: «Учиться никогда не поздно!»

Т.......командир,Кому маневры и сраженьяНе горький труд, но сладкий пир!Вот правила стихосложенья:Прими, учись и будь поэт.Теперь, исполнив мой обет,Я ожидаю исполненьяОбета твоего: втеснитьПорывы своевольной музыОбыкновенных правил в узы.Тебе легко поэтом быть:Доступным сделай лишь искусство,Решась воображенье, чувствоНауке строгой покорить.Наука лишь талант венчает,И Божий дар без ней — одноВечногниющее зерно;Без ней оно не прозябаетИ не цветет в красе оно!

Стихи не гениальные, но в них есть толк. Генерал прислал Петру Ивановичу на память золотую табакерку прекрасной работы.

27 мая, суббота

Несколько дней я чувствую себя нехорошо, а между тем не утерпел, чтоб вчера не взглянуть на нового дебютанта в роли слуги Семена в комедии Ефимьева «Братом проданная сестра». К сожалению, должен сказать, что лучше бы сделал, оставшись дома: Кавалеров покамест не из числа настоящих кавалеров, а просто из разряда тех лиц, которых представляет; о будущем не говорю. Между тем прости: голова жестоко болит и чувствую то жар, то озноб. Добрый мой Петр Иванович испугался и послал за Г.И.Доп-пельмайером. Если б я писать к тебе был не в состоянии, то поручу Петру Ивановичу или Снегирю-Nemo, которому решительно делать нечего. Обнимаю.

24 июня, суббота

Вот уж несколько дней, как я начал прогуливаться и дышать чистым воздухом, который, видимо, меня укреп-

Стр. 73

ляет. Между тем я так изменился, что не могу ничего делать и даже, мне кажется, тяжело написать к тебе несколько строк. Меня посетила сильная горячка со всею свитою: бредом, пятнами и проч., и если б не старик Доппельмай-ер, который так меня любит, если б не истинно отеческие попечения Петра Ивановича, то, может быть, переписка наша навсегда прекратилась бы. Нет слов благодарить и Снегиря-Nemo, который мало того что просиживал у моего изголовья целые ночи без сна, но и теперь ссужает меня своей рукою, и потому ты можешь рассчитывать на получение обыкновенных моих донесений и всех сплетней, какими они сопровождаются. Начну со вчерашнего вечера.

Вместо оперы «Die Zauber-Zitter», которую нам хотелось видеть, мы, не заходя в театр, отправились спозаранку в назначенный после спектакля воксал и уселись у пруда смотреть на ловлю лягушек, которых в этом пруде бездна. Эта ловля гораздо занимательнее уженья рыбы и, видно, входит в моду у немецкослободских обывателей, потому что их человек пятнадцать сидело с удочками, на которых вместо обыкновенной приманки нацеплены были кусочки красного сукна. Лягушки беспрестанно подпрыгивали из воды, жадно хватались за сукно и становились добычею батрахоловов. Эту забаву с месяц назад ввели в моду братья Бранстетеры, для которых она служит не только забавою, но и средством к удовлетворению своей гастрономии: они страстные охотники до фрикасе из лягушек, а потому весь улов этой водяной дичины предоставляется в их пользу.

А знаешь ли, что за люди братья Бранстетеры, Франц и Антон? Это люди исторические и недаром носят свое прозвание. Они находились прежде в услужении князя Потемкина, в качестве фейерверк-мейстеров, устраивали потешные огни в Молдавии и Валахии и участвовали в изготовлении знаменитого фейерверка, который был пущен во время известного бала, данного князем в Таврическом дворце; сверх того они механики, землемеры, инженеры, гидрографы и живописцы. Антона Бранстетера я помню еще с детства, когда он расписывал церковь у соседа нашего, генерала Муромцева, и ежегодно в день именин жены его, 24. ноября, пускал фейерверки, на которые съезжались все

Стр. 74

окружные помещики, и в том числе возили меня. Теперь эти Бранстетеры живут на покое, имеют свою лабораторию, снабжают всю Москву и сопредельные губернии потешными огнями и ловят лягушек, употребляя их в продолжение лета в пищу вместо цыплят. Дешево и вкусно!

28 июня, среда

Мы непременно выезжаем в воскресенье, 2 июля, и прямо в Липецк, потому что мои домашние должны быть теперь уже там. Болезнь унесла у меня много времени и осадила меня по крайней мере на месяц. Мы едем целою колониею: Снегирь-Nemo, Литхенс и фортепьянист Дим-лер, которому в Москве теперь делать нечего: у дольщиков его, Дурновых, летом игры нет, а ученики и ученицы разъехались по деревням. Что, если бы ты мог приехать также в Липецк и пожить на свободе? Но это мечта!

Сообщаю тебе последнее из Москвы сведение: табель профессорских лекций на будущий университетский курс, о которой ты так заботился для Верзилина. Предчувствую, что недолго слушать мне добрых моих профессоров. Отец, обрадовавшись моему 12 классу, торопит службою.

Физику.........................................................Страхов.

Натуральную историю...........................Антонский.

Философию.................................................Брянцев.

Статистику........................................................Гейм.

Эстетику....................................................Сохацкий.

Чистую математику...........................Аршеневский.

Историю..................................................Черепанов.

Российское право...................................Горюшкин.

Теорию законов...........................................Цветаев.

Теорию поэзии.......................................Мерзляков.

Приложение алгебры к геометрии.........Загорский.

На французском языке:

Историю натуральную и сравнительную

анатомию.................................................Фишер.

Естественное и народное право.................Шлецер.

Химию...............................................................Рейс.

Нравственную философию.......................Рейнгард.

Астрономию...............................................Гольдбах.

Стр. 75

На немецком:

Высокую геометрию...........................................Иде.

Ботанику......................................................Гофман.

Немецкую литературу.................................Сакглен.

Особенные уроки, lectiones privatae, и особеннейшие, privatissimae, зависят от взаимных условий желающих учиться с профессорами.

Теперь жди от меня писем из Липецка, по-прежнему в ежедневных рапортичках; разумеется, если попадаться будут случаи и люди, о которых стоило бы сообщать тебе; иначе о чем писать, разве только о количестве застреленных уток и прочей дичины? Но я решусь и на это, лишь бы только болтать с тобою.

Ты не любишь, чтоб тебя благодарили, а потому я и не хочу говорить, сколько я тебе обязан за все про все. Мне кажется, я никогда не расплачусь с тобою... Да, я забыл, что ты не любишь этого слышать! Извини.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: Жихарев СП. Записки современника. — М: Захаров, 2004.— 560 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
© Игорь Захаров, издатель, 2Стр. 002
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])