Стр. 449

1 апреля, понедельник

Обедал сегодня в павильоне: Марья Лукинична именинница. Пили за здоровье ее каким-то новым вином — сен-пре или сен-пере, о котором я никогда не слыхал; оно вроде шампанского или нашего цимлянского, только с горечью и на вкус мой вовсе не хорошо.

Именинница проплакала почти весь обед. «Да о чем вы плачете?» — «Так». — «Без причины плакать нельзя». — «Можно». — «Я догадываюсь о чем». — «Ведь вы не граф де Блакас». — «Хотите скажу?» — «Скажите; только если также ошибетесь и заставите меня покраснеть, то и вас возненавижу, как этого рыжего демона».

Из павильона заходил к Гнедичу; застал его за работой: корпит над «Леаром». Мне показалось очень странным, что, будучи таким поклонником Шекспира, он вздумал поправлять его; у него «Леар» не только не Шекспиров, но даже и не Дюсисов: все патетические сцены сумасшествия Леара выкидываются; а, кажется, на них основан весь интерес пьесы. Роль, назначаемая Яковлеву, ничтожна. Заметно, что заботы Гнедича — об одной только роли Корделии для Семеновой. Он начал также переводить «Танкреда», но не хочет продолжать его, покамест не спустит с рук «Леара».

Говорили о сатире князя Шаховского, которую третьего дня читали у Захарова. Гнедич уже слышал ее у Шаховского, и она ему не понравилась. «В ней нет никакой силы, — сказал он. — Уж если писать сатиры, так надобно подражать Ювеналу». — «Почему ж не подражать и Горацию? — отвечал я. — Сатира князя Шаховского — приятная шутка, написанная прекрасными стихами, и многие

15 Записки современника

Стр. 450

характеры обрисованы верно». — «Не спорю, — возразил он, — но князь Шаховской колет булавками, тогда как в сатире надобно поражать кинжалом. Впрочем, у него есть другая сатира: «Разговор цензора с другом», — эта будет лучше, хотя и в том же роде».

Гнедич предложил познакомить меня с князем Шаховским. Я с радостью принял предложение, но попросил недели на две отсрочки. «Или опять голова не в порядке, — спросил он меня, — и не замытились ли опять?» — «Нет, не то, — отвечал я, — а не хочется идти к нему с пустыми руками; надобно рекомендоваться ему чем-нибудь: у меня есть стихи под заглавием «Осень». На днях принесу показать их вам; вы мне скажете ваше мнение, и тогда отправимся к Шаховскому».

2 апреля, вторник

Федор Данилович Иванов читал нам духовное завещание одного из старинных своих приятелей, Ивана Михайловича Морсочникова, умершего в глубокой старости, у него на руках, лет пятнадцать назад; оно замечательно как по странному слогу, так и по ребяческой, забавной откровенности завещателя. Я не мог отказать себе в удовольствии списать для своего музеума литературных курьезностей некоторые параграфы этой пространной исповеди Морсочникова, о котором Федор Данилович отзывается как о примерном христианине, заслужившем в кругу своих знакомых смирением, добротою и самоотвержением своим в пользу ближнего название праведника. Несмотря на этот отзыв, покойник, кажется, был большой чудак, хотя и занимал в 1772 году довольно важный пост — секретаря или едва ли не члена Розыскной экспедиции.

«Лета 1784 мая в осьмый день, в он же празднуется память святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, я, нижеименованный надворный советник Иван Михайлов сын Морсочников, от роду 68 лет, хотя и обретаюся по благодати Божией в здравии телесном, полном уме и свежей памяти, но, помня час смертный, рассудил учинить при нижеозначенных свидетелях сие мое духовное завещание в пример и назидание родному племяннику моему, единственному сыну здравствующей и поныне родной се-

Стр. 451

стры моей Ирины Михайловой, по муже Епанчиной, Гавриле Алексееву Епанчину, которому, окроме сего отеческого моего назидания, оставляю по кровному с ним родству моему все мое имущество, поелику других наследников, опричь его, племянника Гаврилы с матерью, у меня нет, а именно...»

Здесь в трех пунктах следует исчисление оставляемого имущества, состоящего в небольшом домишке, в иконах, нескольких серебряных ложках, портрете императрицы Екатерины II, чайной, столовой и кухонной посуде, небольшом количестве кой-какой мебели, платья и белья и, наконец, в сумме 500 рублей, из которой половина назначалась на похоронные издержки, раздачу по церквам и подаяния нищим; а затем уже начинаются оригинальные наставления племяннику.

«Пункт IV. Поелику означенному племяннику моему Гавриле, с Егорьева дня, сиречь с 23-го числа апреля, от роду минуло 21 год, и оный совершеннолетний племянник мой старанием моим записан на службу в Сенатский архив, в который, по благословению родительницы своей, а моей родной сестры, ежедневное прилежное хождение иметь начал, а потому завещаю ему, племяннику моему Гавриле, первое: идучи из дома на службу, такожде и со службы домой, ни в какие увеселительные сходбища, а наипаче зазорные места не заходить и долговременного стояния на улицах у лотков с блинами и пирогами не иметь, и разных неприличных речей и прибауток бывающих около них во множестве разного звания людей не слушать; второе: по приходе в Архив довлеет ему, племяннику моему, сотворить вначале троекратное поклонение, при крестном себя знаменовании, образу пресвятая богородицы Казанский, и посем с учтивостию, как благовоспитанному юноше надлежит, раскланявшись с товарищи, благочинно сесть на свое место и с достодолжным вниманием приступить к переписыванию порученной от повытья бумаги, безошибочно; а буде бы таковой бумаги не случилося, то в молчании ждать приказа от начальства, а тем временем не сидеть в праздности, но иметь занятие или чинением перьев, каковых должно иметь всегда немало в запасе, или пробою оных на подкладочном листе, дабы почерк был всегда оди-

Стр. 452

наков, без царапанья и крючков, на каковые крючки и разводы начальствующие особы ныне весьма негодуют. А как бывает, что в товарищах тех случаются такие насмешники и озорники, что того и глядят, как бы над благовоспитанным человеком учинить какое невежество или издев-ку> как то неоднократно случалось и со мною в начале моего в Экспедиции служения, сиречь: яко бы ненароком закапать тебя с обеих сторон чернилами или напудрить песком, или, стянув из кармана носовой платок, запачкать оный разного дрянью и всунуть его опять в карман, а потом и спросить, «что-де у тебя замаран нос, ты бы, мол, утерся», — а ты бывало хвать и вытащишь из кармана платок такой загаженный, что самому противно станет; или же оные насмешники доходят и до такого нахальства, что иной раз приколят, невдомек тебе, сзади какую хульную картину, на приклад: козла с рогами или облезьяну, и подпишут, это, мол, такой-то, а как ты из должности выйдешь, так народ на тебя смеяться станет и указывать пальцами. Почему в таковых оказиях завещеваю племяннику моему Гавриле не иметь огорчения и жалобами своими начальству не стужать; а поступать по обычаю христианскому и всякую таковую издевку принимать со смирением и в молчании, поелику обидчикам и кознестроителям судит Бог, а ты им не судья.

Пункт VI. Известно моему племяннику Гавриле, что я от рождения моего никаких хмельных напитков не употреблял и не токмо заниматься горелкою или пивом, но и красного бутылочного не вкушал, и великое к оным напиткам отвращение имею; чего ради за таковую трезвость от начальства всегда похвален бывал и Господом Богом в здоровье не оставлен; почему и следует тако ж и племяннику моему от горячих напитков всемерно воздерживаться и, окроме двукратного в сутки пития чаю, никаких заморских и российских ошаление производящих напитков не вкушать.

Пункт VII. Известно также племяннику моему от матери его, а моей сестры, скорбное житие мое при покойнице жене моей, Авдотье Никифоровне — царство ей небесное и вечная память, — колико претерпел я от нее истязаний биением палкою и бросанием горячими утюгами; наи-

Стр. 453

паче же за неприятие от просителей богопротивных подносов неоднократно залеплением мне глаз негодными и протухлыми яйцами: того ради племяннику моему Гавриле завещаваю жить в безбрачии и прошу Господа Бога, да избавится он от неистовства женского, меру терпения человеческого превосходящего; а буде бы оный племянник мой по Божию попущению каким ни на есть случаем обрачил-ся, то да не мудрствует и не препирается с сожительницею своею, паче же удаляется гнева ее, понеже наваждением бесовским поразить его может ударом смертельным».

Все пункты завещания в таком же роде, и делая наставления племяннику, старик просто рассказывает происшествия своей жизни. Федор Данилович говорит, что в старину помещать наставления в завещаниях было в некоторой моде. Неужто же и на формы завещаний могла быть мода?

3 апреля, среда

Вчера познакомился я у гостеприимного А.И.Андреева с придворным протодьяконом Петром Николаевичем Мысловским и смотрителем Эрмитажа Васильем Степановичем Кислым. Пили чай с подливкою какой-то ананасной настойки и наговорились вдоволь. Мысловский знает музыку и играет на фортепьяно. Голос у него не огромный, как у прочих протодьяконов, но, в замену, он отлично образован и, кажется, недолго останется в настоящем звании, а поступит на какую-нибудь видную священническую или протопопскую вакансию. Что касается до Кислого, то этот Кислый для меня слаще сахара: звал к себе и обещал дозволить мне свободный вход в Эрмитаж во всякое время. Это будет совершенным для меня благодеянием, потому что доставит мне веселое занятие по утрам, которые до сих пор проводил я в одной коллежской болтовне о вещах не только бесполезных, но даже и не занимательных.

Толковали о некоторых придворных чинах. Я удивился, что при дворе так мало штате-дам: их всего считается восемь, но на службе только четыре. Старшая из них, княгиня Дашкова, находится в Москве, графиня Анна Родионовна Чернышева и графиня Браницкая живут по своим деревням, а графиня Салтыкова хотя и здесь, но во дворец

Стр. 454

не ездит, потому что, по слабости нервов, не может сносить запаха помады, пудры и духов; остаются графини де Литта и Ливен да княгини Лопухина и Наталья Петровна Голицына, единственная штатс-дама, которая возведена в это звание нынешним государем императором; княгиня Голицына, вопреки существовавшему в подобных случаях обычаю, пожалована штатс-дамою не за заслуги мужа, который был только бригадир в отставке, но за семейные свои добродетели и во внимании к общему уважению, которым она пользуется. Впрочем, она происхождения знатного: дочь графа Петра Григорьевича Чернышева, была фрейлиною еще в начале царствования императрицы Екатерины II и в свое время считалась такою красавицею, что назначена была царицею знаменитого турнира, о котором до сих пор не наговорятся старожилы, с восхищением описывая ловкость и удальство «молодцов» графов Орловых.

Андреев уверяет, что обер-гофмаршал граф Толстой до такой степени бережлив в расходах по управлению и содержанию дворца, что государь иногда смеется над ним и один раз в шутку назвал его скрягою. «Так не угодно ли будет вашему величеству поручить должность мою А.Л.Нарышкину?» — отвечал граф Толстой. Государь изволил расхохотаться.

4 апреля, четверг

Заходил из Коллегии к Александре Васильевне. Застал у нее одного чиновника из Министерства военных сил, который принес известие о назначении ей за службу мужа вдовьего пенсиона. Толстая моя красавица в восхищении: обстоятельства ее округляются; показывала письмо от тетки, которая уверяет, что будет доставлять ей аккуратно по двести рублей в месяц и сверх того даст ей возможность обзавестись и экипажем.

«А продолжаете ли вы гулять одни?» — спросил я названную свою сестрицу. «Гуляю ежедневно и во всякую погоду, — отвечала она, — потому что это необходимо для моего здоровья; иногда попадаются мне франты, которые подшучивают надо мною, но я отшучиваюсь». Нельзя милее сносить положения своего, как сносит его эта добродушная и откровенная Александра Васильевна.

Стр. 455

Решено, что «Князь Пожарский» представлен будет на театре в половине будущего мая. Роль маленького Георгия, сына Пожарского, поручена воспитаннику театральной школы Сосницкому, который, говорят, подает большие надежды. Шушерин недоволен своей ролью и говорит, что скоро, пожалуй, заставят его играть наперсников, следуя пословице: изъезженному коню навоз возить. «Что ж это вы равняете себя с лошадью?» — сказал ему бывший навеселе Прытков. «Не равнять же мне себя с твоим братом — ослом», — отвечал Шушерин.

5 апреля, пятница

Август Альбанус, рижский пастор, написал похвальное слово государю, которое ходит по рукам у всех здешних именитых немцев. Все, кто только имеет счастье знать государя лично, утверждают, что изображение его чрезвычайно верно и без малейшей лести. Меня забирает охота перевести некоторые места из этого прекрасного сочинения, тем более что в них есть что-то давно мне знакомое: как будто я уже читал его или кто-нибудь подробно мне о нем рассказывал. На будущей страстной неделе займусь этим переводом непременно: дело стоит труда.

П.Сумароков скомпоновал преужасную драму «Марфа Посадница», в которой все действующие лица друг за другом убиваются сами или другими, кроме одного, которое остается на сцене для закончания драмы. Марфа представлена героинею, но геройство ее в разладе с здравым смыслом, потому что она в переписке с королем польским Казимиром и умышляет предать ему Новгород и своих сограждан. Хороша героиня! Сумароков настаивал, чтоб этот сумбур представлен был на театре; но князь Шаховской не решился принять его, и поэтому между ними возникло неудовольствие. Сумароков теперь апеллирует к публике и напечатал свою драму со следующим забавным предисловием: «Актер господин Шушерин, убедивший меня «наскоро» (было зачем торопиться!) написать сию драму, есть «виновник ее порождения» (хорошего детища дал Бог Шушерину!), а театр, «браковавший» (точно лен или пеньку) оную за единое ее содержание, есть причиною непоявления ее на сцене. Станок тиснул листы, мое дело окон-

Стр. 456

чено, талант в продаже за семь гривен (дорого!), и читателям остается судить, стоит ли чернил произведение». (Я — читатель и сужу: не стоит.)

Прочитав это предисловие, я подумал, что нахожусь в прежнем галиматейском обществе оперных переводчиков. Если здешние драматурги все похожи на Сумарокова, то земляк мой, Кобяков, недаром почитается в мнении актеров грамотным человеком.

6 апреля, суббота

Очередной вечер А.С.Хвостова отлагается до субботы Фоминой недели.

Таскался по гулянью около Гостиного двора. Грязь престрашная. Чадолюбивые маменьки и бабушки толпятся около столов, на которых расставлены игрушки, а наша братья-зеваки большею частью глазеют с бульвара. Я заметил одного пожилого с огромным носом барина, который отыскивал вербы о двенадцати херувимчиках и, к крайней досаде своей, отыскать такой не мог; один из торгашей, по-сметливее других, подряжался изготовить ему к вечеру огромную вербу, хоть о пятидесяти херувимчиках. «Это все в нашей власти, — говорил он, — лишь извольте пожаловать вперед деньги». Но барин на это не согласился.

Между здешним и московским гуляньями в Лазареву субботу пребольшая разница: в Москве на Красной площади простор, богатые экипажи, кавалькады — настоящее гулянье народное; здесь же, напротив, люди жмутся на одной кратчайшей линии Гостиного двора, так что не только проехать, но и пройти с трудом можно: какая-то невыносимая давка, а от грязи только и спасенья, что бульвар посредине Невского проспекта, да и на тот попасть не всякому удастся, потому что сплошь покрыт народом, который толчется на одном месте и безотчетно зевает на все четыре стороны. Это не приятное гулянье, а скорее неприятное стоянье.

7 апреля, воскресенье

Со времени войны с французами появился в Москве особый разряд людей под названием «нувеллистов», которых все занятие состоит только в том, чтоб собирать раз-

Стр. 457

ные новости, развозить их по городу и рассуждать о делах политических. Разумеется, все их рассуждения имеют один припев: «Я поступил бы иначе; у меня пошло бы поживее» и проч. Мерзляков в своей песне прекрасно обрисовал одного из этих господ, живущих политическими новостями:

Тамо старый дуралей, Сняв очки с густых бровей, Исчисляет в важном тоне Все грехи в Наполеоне.

Я думал, что эти люди составляют принадлежность одной только Москвы, в которой иному точно и делать другого нечего, как развозить новости и толковать о политике; но сегодня обедал я с такими отчаянными (по выражению Настасьи Дмитриевны Офросимовой) «политиканами», что наши московские в подметки им не годятся, и песня Мерзлякова как будто нарочно на счет их была сложена; а между тем это люди совсем не праздные и даже сановники, хотя, кажется, и не с большим весом. Один из них осуждал действия главнокомандующего армиею, другой назначал своих генералов, а третий утверждал, что он для окончания войны «просто взял бы Париж и Бонапарте повесил бы как разбойника», и проч. и проч. Все эти толки сопровождались такими неистовыми возгласами и кулачными ударами по бедному столу, что хозяйка дрожала за столовый свой хрусталь, а нам становилось страшно. Охота же так горячиться из ничего! И разве нельзя сочувствовать общему делу и принимать участие в теперешних затруднительных обстоятельствах, не выходя из себя и не выставляя напоказ вздорных своих мнений? Я уверен, что эти господа так гомозятся оттого, что их не спрашивают; а попробуй спросить их — станут в тупик.

Но так как всякому человеку случается в жизни обмолвиться умным словом, то и один из моих ораторов сделал под конец обеда очень дельное замечание. «Нынче у всех молодых людей, — сказал он, — есть страстишка щегольнуть умом и своими способностями, а между тем кто выходит в люди? Только те, которые умеют скрывать их до благоприятного случая. Поверьте, что тот дурачится, кто хочет выказываться и возбуждать зависть в начале служебной своей карьеры; он не кончит ее благополучно, если скоро не будет в отставке».

Стр. 458

8 апреля, понедельник

Похвальное слово государю, которым так мы восхищаемся и которое полагали «сочинением» пастора Альбану-са, оказывается просто извлечением из похвального слова Траяну Плиния-младшего; но пусть и так: все же нельзя не поблагодарить Альбануса за то, что он так удачно и мастерски умел применить Плиниево изображение Траяна к особе и качествам государя, например:

«Часто я размышлял в безмолвии, каков должен быть тот, который бы, по власти и манию своему, правил морями, сушью, миром и бранию; составляя мысленно образ государя, равного в могуществе правителю вселенной, никогда я не мог даже пожелать монарха, подобного в совершенствах царствующему ныне... не было еще государя, которого бы добродетели не были причастны никакому пороку. Но в государе нашем мы видим чудное согласие всех совершенств и доблестей! Ни сановитость его ласковости, ни важность простотой, ни величие снисхождением не умаляются. Телесная крепость, высокий стан, величественное чело, осанистый вид, непреклонная зрелость лет и, не без особого некоего благоволения небес, преждевременною красотою старости к умножению величия увенчанные власы: все сие не являет ли в нем обладателя пространной и обширной державы?»

«Гл. VI. Давно уже ты был достоин усыновления: но мы не ведали бы ныне, сколько держава тебе одолжена своим благоденствием, если бы ты усыновлен был прежде... Поверглось на лоно твое потрясенное отечество... Со вручением тебе державы ты потерял, он приобрел спокойствие».

Или: «Гл. VIII. Поддерживая себя и отечество на раменах твоих, он укрепился твоею юностию, твоею силою».

«Гл. LXXXV. Имеешь друзей, ибо сам хранишь дружбу. Силою власти вселить любви никто не может. Сие чувствование есть самое высокое и свободное, гнушающееся рабством и требующее любви взаимной. Государь может иногда подвергнуться неправедной ненависти, хотя сам не будет никого ненавидеть; но приобресть любовь без любви не может. Твоя любовь к гражданам доказывается их взаимною любовью; и вся слава сего благородного чувства принадлежит единому тебе».

Стр. 459

Нельзя без сердечного удовольствия читать этого «слова», которое все состоит из отрывков Плиниева панегирика, почти буквально переведенного; и читая его, невольно удивляешься, как мог римский писатель, за семнадцать столетий пред сим, так верно изобразить обожаемого нашего государя без особого дара предвидения и вдохновения свыше, потому что не только наружность, не только пленительные свойства, не только возвышенный образ мыслей, но и смысл самых указов и постановлений императора Александра изображаются с изумительною подробностью. Жаль одного, что прекрасное «слово» не есть произведение писателя русского.

9 апреля, вторник

Получено известие, что 4-го числа государь изволил быть с прусским королем в Шиппенбейле, куда прибыла и гвардия в отличном порядке, несмотря на форсированные марши, которые принуждена она была делать. Пятого числа, в Бартенштейне, у главнокомандующего Беннигсена был огромный обед, на котором государь присутствовал и был, говорят, до такой степени милостив к заслуженному генералу, что при всех изъявил совершенное доверие к его военным соображениям и опытности и предоставил ему полную свободу действовать, как он, по обстоятельствам, признает за лучшее. Эти вести радуют здесь многих почтенных людей, которых было встревожили кой-какие смутные слухи о предстоящих будто бы переменах в военном начальстве. Вечером сидели у меня Гнедич с Юшневским, говорили, разумеется, большею частью о трагедиях и об актерах, хотя, правду сказать, и не то время, чтоб толковать о театре, а скорее бы надобно было читать канон покаянный, и особенно мне, грешному.

Гнедич уверяет, что с некоторых пор русский театр видимо совершенствуется и, не говоря уже о прежних известных талантах, которые в продолжение последних трех лет, благодаря многим новым пьесам, на театр поступившим, необыкновенно оживились и, можно сказать, переродились, являются на сцену таланты молодые, свежие, с лучшим образованием и современными понятиями об искусстве. Юшневский, соглашаясь с Гнедичем, что театр наш

Стр. 460

точно становится лучше, не хотел, однако ж, согласиться с ним в том, чтоб это усовершенствование могло иметь такое сильное влияние на наше общество, чтобы, как он утверждает, люди большого света, приученные иностранным воспитанием смотреть с некоторым равнодушием на отечественные театральные произведения и русских актеров, вдруг стали предпочитать русский театр иностранному и охотнее посещать его, чем французский, и что «Эдип», «Димитрий Донской», «Модная лавка» и несколько других пьес не в состоянии так скоро переменить направление вкуса публики высшего круга. Если ж она с такою жадностью бросилась смотреть на эти пьесы, так не потому ли, что, по замечанию статского советника Полетики, она хотела убедиться в двух невероятных для нее вещах, то есть что русский автор написал хорошую пьесу, а русские актеры хорошо ее разыграли. «Пожалуй, — сказал он смеясь, — вы, Николай Иваныч, и опять станете уверять, что несколько хороших пьес и хороших актеров нечувствительно могут переменить образ мыслей и поведение наших слуг, ремесленников и рабочих людей и заставить их, вместо питейных домов, проводить время в театре. До этого еще далеко».

«Далеко или нет, — отвечал Гнедич, — но это последует непременно, если только явятся писатели с талантом и станут сочинять пьесы, занимательные по содержанию и достоинству слога; если ж эти пьесы будут, сверх того, и в наших нравах, то успех несомнителен: театры будут наполнены и переполнены зрителями; но та беда, что трудно написать хорошую пьесу, и особенно пьесу в наших нравах». Я знаю только одну в этом роде, которая заслуживает полного уважения: это драма Ильина «Рекрутский набор»; в ней все есть: и правильность хода, и занимательность содержания, и ясность мысли, и теплота чувства, и живость разговора, и все это как нельзя более приличествует действующим лицам; жаль только, что автор без нужды заставил в одной сцене второго акта философствовать извозчика Герасима: не будь этого промаха, драма Ильина могла бы назваться совершенною. Впрочем, как быть! Вот более десяти лет как немцы соблазняют нас, и я первый приношу покаянную в прежнем безотчетном моем подражании немецким драматургам-философам».

Стр. 461

10 апреля, среда

Мне доставили только что появившиеся чрезвычайно интересные записки знаменитой английской актрисы мистрис Робинзон, которой отец служил в нашем флоте капитаном и умер здесь, в Петербурге, в 1785 году. Эта милая женщина, получившая отличное воспитание, вдруг, по внушению страсти к театру, сделалась на восемнадцатом году своего возраста актрисою. Наставником ее в искусстве был Гаррик, который предпочитал игру ее в ролях Юлии, Дездемоны, Офелии и других, требующих наиболее чувства, игре всех актрис, когда-либо украшавших английскую сцену. К несчастью, сценическое ее поприще было непродолжительно: на двадцать пятом году, в наиблистательнейшую эпоху красоты своей и таланта, она впала в какое-то нервическое расслабление, приковавшее ее к постели, с которой не сходила уже она до самой своей кончины, последовавшей на сорок втором году ее жизни.

Более шестнадцати лет провела гениальная страдалица почти в совершенной неподвижности, лишенная употребления рук и ног; но, твердая духом и бодрая умом, она умела найти отраду в занятиях литературных и нравственном образовании дочери, которой диктовала прекрасные свои стихотворения и записки. Первые преисполнены глубоким чувством, пленительны игривостью воображения и свежестью колорита в описаниях; а последние, кроме интересной биографии самой писательницы, заключают в себе множество любопытных и, как мне кажется, чрезвычайно верных замечаний об искусстве театральном. Не могу отказать себе в удовольствии перевести некоторые из этих замечаний; оно ж кстати: эти дни ходить мне некуда и делать нечего; займусь работой, которая вместе будет для меня и рассеянием; по крайней мере, в это время несносных предчувствий не дам тоске овладеть собою.

11, 12 и 13 апреля, четверг, пятница и суббота «Листья падают» — говорил Карл Моор; «Листья падают», — говорю за ним и я, потому что обманывать себя бесполезно; а между тем милая мистрис Робинзон говорит кой-что поумнее:

Стр. 462

«Каким бы прекрасным слогом драматическая пьеса ни была написана и сколько бы ни было в ней красот поэтических, но если она не заманчива содержанием и ситуациями персонажей, то никогда не будет иметь успеха в представлении. В краткий период бытности моей на сцене я заметила, что публика предпочтительно любит те пьесы, в которых положение главных действующих лиц более или менее сообразно с положением каждого из зрителей: они редко принимают участие в судьбе какого-нибудь завоевателя или политика; им дела нет до смерти Кесаря, ни до видов Антония, ни до замыслов Октавия и борьбы этих честолюбцев за обладание Римом, но они сочувствуют Отелло, Леару и Гамлету; трепещут за Дездемону, скорбят об Офелии и плачут об участи Ромео и Юлии.

Справедливость сказанного мною еще очевиднее в трагедиях и драмах новейших, которых содержание взято из быта народного; как ни плох перевод драм «Беверлея» и «Отца семейства» Дидро, «Евгении» Бомарше и других, им подобных, но публика любит смотреть их, потому что положение и чувства персонажей, в них изображенных, для нее понятны. Впрочем, несмотря на успех этих пьес, я не любила в них участвовать. Слишком изнеженные чувствования, запутанные любовные интриги с вечными клятвами безусловной верности, вопреки судьбе и людям, великодушие на ходулях, припадки безрассудной и неуместной ревности, оканчивающиеся обыкновенно мольбою о прощении, низкие слабости, унижающие человечество, как то: нарушение супружеской верности, страсть к игре и проч., эти пружины новейших драм были не в моем вкусе и мне часто случалось отказываться от таких ролей, в которых, по мнению других, я могла бы заслужить благоволение публики».

«Вообще в трагедиях и драмах должно избегать надутого и неестественного слога. Величие всегда просто, и напыщенный разговор неприличен даже самому Кесарю. У древних трагиков и у Шекспира люди говорят и действуют, как они говорить и действовать должны; но драматурги нашего времени, кажется, незнакомы с приличиями сцены: они не заставляют своих персонажей говорить и действовать свойственным каждому образом и часто обращают царей в поселян и обратно».

Стр. 463

«Первым качеством трагедианта должна быть глубокая чувствительность; качеством комедианта — увлекательная веселость; но главнейше требуется от обоих — истины. Тра-гедиант не должен быть проповедником, а комедиант — площадным шутом. Пусть первый ужасает и трогает, но не доводит ужаса до отвращения и омерзения; пусть другой заставляет смеяться, но не доводит смеха до презрения. Они не должны забывать, что благородное искусство декламации требует совокупных качеств и великого ритора и великого живописца; искусство декламации, так же как искусство ритора и живописца, не терпит посредственности, и те из сценических художников могут одни достигнуть истинной славы, которые достигли совершенства; прочие же бывают по необходимости только терпимы и часто презираемы».

«Природа редко наделяет людей нужными способностями для сценического поприща; но если находятся счастливцы, наделенные ее дарами, то сколько необходимо им труда и терпенья для развития этих способностей, сколько требуется учения, исследований и соображений для усовершенствования этого развития, а после — сколько настойчивых усилий, чтоб уже приобретенное искусство обратить опять в природу!»

«Всякое театральное сочинение без хороших актеров — тело без души; но в трагедии соединение первоклассных талантов невозможно, и до сих пор никто не встречал его. Довольно и того, если общее согласие действующих лиц не слишком разительно нарушается посредственностью некоторых второразрядных актеров сравнительно с первостепенными; но часто случается, что эти бедные люди, не знающие различия между дикциею естественною и пошлою, равно как и между величавою, благородною декламациею и напыщенною, бывают вовсе не на своих местах и мешают ходу пьесы. Опасаясь насмешек публики, они обыкновенно не смеют вьщвигаться на авансцену и произносят в глубине театра стихи, как прозу, и прозу, как стихи, не чувствуя ни меры стихов, ни плавного теченья прозы и требуемых смыслом на слова ударений. А между тем сколько великолепных стихов, сколько прекрасных мыслей заключается иногда в их ролях, хотя и второстепенных! К со-

Стр. 464

жалению, однообразная и фальшивая интонация голоса и неестественная дикция отнимают у них всю красоту, и они исчезают незаметно для публики».

«Без соблюдения основных правил декламации, долговременными опытами усвоенных на сцене, нельзя быть ни великим актером, ни великою актрисою — это аксиома. Однако ж сильное ощущение страстей, развитых в роли, более содействует успеху актера на сцене, чем строгое соблюдение сценических правил, и отступление от них бывает иногда извинительно. Так, например, театральными правилами запрещается актеру на сцене оборачиваться спиною к зрителям и поднимать руки выше головы; но если это сделал актер, исполненный огня и силы, в пылу увлечения своей ролью, то кто ж не простит ему такого отступления от правил?»

«Искусство слушать на сцене — камень преткновения для большей части актеров. Какими бы блистательными физическими средствами природа их ни наделила, каким бы даром декламации ни обладали они, но без искусства хорошо и прилично слушать они не будут никогда признаны великими актерами. Для достижения в этой необходимой принадлежности театральной игры возможного совершенства Гаррик советовал мне изучать роли и тех персонажей, с которыми я должна была находиться на сцене, и мне кажется, что это единственный и легчайший способ приучить себя к разумному и отчетливому слушанию на сцене соответственно смыслу своей роли».

«Если прискорбно видеть искусного актера, унижающего высокое дарование разными излишествами и поведением, не всегда согласным с правилами доброй нравственности, то при виде талантливой актрисы, отступившей от сих правил, невольно сжимается сердце. Актрисе для приобретения уважения недостаточно одного таланта: она должна помнить и во всех случаях своей жизни иметь в виду, что она прежде всего женщина и что качества, которые должны отличать ее от закулисной толпы, заключаются в благонравии, целомудрии и умеренности. Талант актрисы, как бы превосходен ни был, не может быть долговечным, если он соединяется с презрением к лицу самой актрисы. Я до сих пор не могу без слез вспомнить о бед-

Стр. 465

ственной участи, постигшей одну великую актрису вследствие ее неблагоразумия и легкомысленного поведения».

Эта великая актриса, о которой так сокрушается мистрис Робинзон, была знакомка ее, мисс Беллами, актриса Ковентгарденского театра в ролях первых любовниц. Она воспитывалась у сестры известного герцога Мальборо, мистрис Годефрей, и на четырнадцатом году возраста вступила на сцену. Красота ее была поразительна, а талант приводил в восторг и удивление, Гаррик называл ее «царицею актрис» (The Queen of the Actress), хотя почему-то и не очень ей доброжелательствовал. Обожателями ее были большею частью люди знаменитые, и в особенности славные государственные мужи Честерфильд и Фокс. Последнему она сопутствовала в Париж, где, после блистательной и роскошной жизни, умерла в забвении и нищете.

Не знаю, хорошо ли я передал эти отрывки из замечаний умной актрисы, но, во всяком случае, за буквальный смысл их ручаюсь.

Из числа великих актеров английских и французских не много было таких, которые приняли бы на себя труд образовать других подобных им великих актеров. Неподражаемый Лекен не имел учеников, Гаррик был скуп на советы и, кроме двух-трех женщин, в числе которых была и мистрис Робинзон, не давал их никому. Кембль-отец был только его подражателем, и то в некоторых ролях, как то: Гамлета, Кориолана, Макбета и Отелло. Бризар не оставил после себя даже и преданий и тайну патетичной игры своей унес с собой в могилу. Мамзель Дюмениль играла по одному вдохновению, без правил, следовательно, и не могла оставить по себе ни правил, ни учеников. Офрен, окончивший театральное свое поприще на петербургской придворной сцене, давал советы только Деглиньи, наследовавшему его дикцию и занявшему на той же сцене его амплуа; но Деглиньи слишком растолстел и получил одышку, следовательно, первоклассным актером быть не мог. Остаются: Превиль, образовавший Дюгазона и Дазенкура, лучших комических актеров на Французском театре в Париже, которые, в свою очередь, продолжают дело образования многих молодых талантов в Консерватории парижской; Монвель имел только одну ученицу — дочь свою, мамзель

Стр. 466

Марс; но эта одна стоит сотни других. Самолюбивая мамзель Клерон была наставницею Ларива и мамзель Рокур, которая, в свою очередь, образовала мамзель Жорж — перл нынешней французской трагедии. Ларив не оставил учеников, но подражателей немало, и лучший из них — Лафон, дублер великого Тальма. Сам же Тальма не имел учителей и, вероятно, не будет иметь и учеников, потому что он создал особенный род декламации, свойственный только одной его натуре. Он тип в своем роде, и можно сказать, тип неподражаемый, потому что все те, которые подражать ему хотели, делались смешными и должны были возвратиться к собственной своей природе; впрочем, он не стар: ему не более сорока двух или сорока трех лет, и в продолжение жизни его может найтись кто-нибудь, кто усвоит себе его методу, тем более что Тальма добрый и благонамеренный человек и никому не отказывает в своих советах.

Все это рассказал мне серьезный подагрик Ларош, которого завел ко мне добряк граф Монфокон на чашку чаю. Ларош забыл сказать одно, что он сам был одним из лучших трагических актеров в Лионе и Бордо и поступил на сцену петербургского театра преемником Флоридора. Скромник!

Я слышал, что здешние французские актеры строго следуют правилам первого Французского театра в Париже, существующим с самого начала его учреждения. По этим правилам: 1) роли распределяются актерам непременно по тем амплуа, на которые кто из них ангажирован, несмотря ни на какие уважения в отношении к их изменившимся иногда от времени физическим средствам, и 2) что в распределении ролей актерам одного амплуа наблюдается между ними старшинство поступления их на театр, по которому младший, будь он во сто крат талантливее своего сотоварища, находится всегда в зависимости у старшего; из этого происходит, что в первом случае актеры уже устаревшие, как, например, Ларош, Дюкроаси или Фрожер, вынуждены играть роли, особенно в пьесах старого репертуара, вовсе не свойственные их летам и наружности; а во втором — что старшие актеры заставляют занимать свои роли младших, часто к неудовольствию публики; или же,

Стр. 467

если последние при дебютах своих публике понравились, не дают им вовсе никакого хода и лучшие роли, которые бы они могли выполнить с успехом, играют всегда сами, во избежание невыгодного для себя сравнения.

Известный уличный стихотворец старик Патрикеич, которого необыкновенной способности низать рифмы завидует сам остроумный Марин, а оригинальными виршами так восхищается мой друг Кобяков, обмолвился пресправедливым двустишием:

Горем беде не пособишь,Натуру свою лишь уходишь.

Почему, на основании этой аксиомы, не должно бы и мне так сокрушаться «о том, о сем, следующем и прочем» и тосковать одному, запершись в четырех стенах, когда для меня открыты все четыре стороны света; но можно ли сладить с собою? Я, по крайней мере, сделать этого не умею, и притворство покамест еще не мое ремесло. Как это делают другие — не знаю; но казаться веселым, когда змея грызет сердце, отвечать кстати на вопросы любопытных, когда не слышишь и не понимаешь, о чем тебя спрашивают, говорить да, когда надобно сказать нет, и обратно — все это для меня непостижимо, и я боюсь, что при первом свидании с кем-нибудь из близких знакомых того и смотри разболтаю всю подноготную. Что из этого может выйти, один Бог весть; но мне кажется, что откровенность — лучшее лекарство для облегчения страданий души. А между тем завтра светлое воскресенье; у меня уже раздается в ушах божественная песнь Дамаскина: «Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь: се бо приидоша к тебе, яко богосветлая светила, от запада, севера и моря и от востока чада твоя, благословяще Христа во веки!» Пойдем в церковь, новый Сион наш, «просвятимся торжеством и друг друга обымем и рцем: братие, ненавидящим нас простим вся воскресением!» Легче будет...

14—20 апреля, воскресенье — суббота

Христос воскресе!

Кроме Державина, я решительно ни у кого с поздравлениями не был и не буду в продолжение целой недели.

Стр. 468

Гаврила Романович пенял, что пришел утром, и приглашал обедать, но я отговорился нездоровьем. С участием посмотрев на меня, он сказал, что я в самом деле изменился в лице и чтоб я вел себя осторожнее, потому что всякое излишество гибельно в Петербурге для новичков, что знает он по собственному опыту. При ссылке на нездоровье я краснел и чувствовал биение сердца: меня мучила совесть. Стоит только однажды сбиться с прямого пути, так и начнешь вилять вкривь и вкось по окольным дорожкам, покамест не застрянешь в какой-нибудь волчьей яме. Я сказал неправду — и кому? Как бы не было вперед хуже: «У порока, как и у добродетели, есть свои степени».

Неблагодарно с моей стороны не быть в павильоне; но как идти туда, когда наперед знаю, что попадусь в руки беспощадной инквизиции и что вопросам и расспросам любопытных и сметливых моих приятельниц конца не будет; да и без расспросов они великие мастерицы угадывать по одному моему взгляду, движению губ и даже по моей походке, что происходит у меня на душе. Нет, как ни скучно, но решусь просидеть всю эту неделю дома под предлогом болезни, а там что Бог даст!

Веселый хозяин мой заходил приглашать меня на вечер, который вместо четверга назначается в среду, по случаю именин жены его: «Мы будем петь и прыгать, — сказал он, подмигивая и припрыгнув. — Дама тоже будет». Нашел чем заманивать меня добрый Торсберг! Не до песен и пляски мне, грустному затворнику, у которого в голове теперь одна мелодия: «То были для меня блаженные дни!»

Я всегда любил делить досуг свой с людьми добрыми, как бы ничтожны они ни были; но теперь совокупное посещение таких оригиналов, как Т.Ф.Дурнов и земляк мой Кобяков, почитаю благодеянием судьбы. Они рады были приглашению моему бывать у меня ежедневно и обещались даже обедать со мною во все продолжение праздников; народ неприхотливый и довольствуется больше количеством, чем качеством. Не заведет ли благоприятный случай ко мне еще и Вельяминова? Он был бы для меня сущею отрадою: с ним время проходит незаметно.

Краснопольский начал переводить оперу «Das neue Sonntagskind» под заглавием «Домовые»; но едва ли он в

Стр. 469

состоянии будет удержать в своем переводе весь комизм арий, дуэтов и особенно преуморительного финала первого действия: для этого нужно много веселости, а Красно-польский переводит очень равнодушно, как ученик по лексикону, и вовсе не знаком с немецкими вицами (шутками), иногда очень пошлыми и глупыми, но зато всегда смешными. Ну как, например, он справится с входною ариею студента-жениха, которою молодой педант изъясняет такое смешное участие в здоровье своей невесты:

Ich frag's obsequialiter, Das heisst, ergebnermassen, Ob sie heut noctumaliter Geschlafen wie ein Katz?

(Я спрашиваю obsequialiter, то есть почтительно, спали ли вы сегодня noctumaliter (ночью), как кошка?)

Если бы перевод мог удасться, то нет сомнения, что эта оперка, не во гнев будет сказано Якову Степановичу Воробьеву, который такой ненавистник немецких и французских опер и опереток, чрезвычайно бы понравилась веселой части публики, тем более что могла бы удачно быть обставлена; все роли в ней, как нарочно, созданы для Воробьева, Пономарева, Рожественского, Чудина, Лебедева, Самойлова, жены его, Болиной и Рахмановой.

Сказывают, что в дирекцию театра поступает такое множество драм оригинальных и переводных, что она не знает, что с ними делать, а пуще как отбиться от назойливых авторов, решительно ее осаждающих; эти авторы большею частью подкрепляемы бывают рекомендательными письмами значительных особ, на которые театральное начальство отвечать должно, что приводит его в великое затруднение. Многие из поступающих драм остаются даже и непрочитанными. Казначей театра, П.И.Альбрехт, получивший недавно Анненский крест на шею, великий эконом, предлагал князю Шаховскому употреблять их для топки печей вместо дров, потому что у него в квартире всегда холодно. «Да за что ж, батюшка Петр Иваныч, ты меня совсем заморозить хочешь? — возразил сочинитель «Нового Стерна». — От них еще пуще повеет холодом».

И в самом деле, сколько авторов только и делают, что сочиняют драмы, Бог весть для кого и для чего, потому

Стр. 470

что их почти никогда не принимают на сцену и даже не читают, если они бывают напечатаны! Намедни Дмитревский очень ясно истолковал причину этой несчастной страсти к сочинению драм и других театральных пьес прозою. «Естественно, мы всегда хотим успеха, — сказал он, — который бы не стоил нам больших усилий; а драму написать легче, чем трагедию или комедию, и сочинение в прозе не требует столько труда и таланта, сколько сочинение в стихах». По словам его, Вольтер был большой враг драматических пьес в прозе и говорил, что они изобретены «бездарною леностью».

Кто-то заметил очень остроумно, что правильная драматическая пьеса, трагедия или комедия, должна быть подобна золотой монете, то есть иметь надлежащий вес, ценность и звон. Вес ее — мысли, ценность — изящная чистота слога, звон — гармония стихов.

Сегодня было у меня стечение преразнообразных посетителей: чиновники, сочинители, актеры и художники — все сошлись вместе, и даже, как нарочно, явилась неожиданно красавица Александра Васильевна. Все прошло бы превесело, если б я только мог быть веселым. Сначала смотрели на сестрицу мою с каким-то любопытным изумлением и как будто ее дичились, но она так мило и ловко сама подтрунивала над толщиной своей и так умно обо всем говорила и рассуждала, что мои гости забыли о толщине ее, чтоб любоваться необыкновенной прелестью ее пленительной головки и красивых рук. Оригинал Дурнов, как художник, не сводил с нее глаз. «Что вы так смотрите на меня? — сказала она ему, улыбаясь. — Вы, верно, удивляетесь, что такая прекрасная голова присажена к такому неуклюжему телу? Это для того, скажу вам, чтоб я не очень гордилась преимуществами красоты своей, не была кокеткою и не сводила с ума тех, которые, подобно вам, так пристально на меня смотрят».

В качестве сестрицы, навестившей больного братца, Александра Васильевна разливала нам чай, и гости мои не положили охулки на руку: несколько раз подливали в самовар воды и подсыпали в чайник чаю. Гебгард болтал без умолку и очень смешил рассказами о последствиях нашего пикника в честь Ифланда и об одном известном барине,

Стр. 471

который, не так давно принимая одну также известную барышню с немецкой сцены под свое покровительство, непременно хотел, чтоб это покровительство ознаменовано было с его стороны возможным великолепием, и потому, заказав в квартире, изготовленной для приема покровительствуемой особы, пышный банкет, он пригласил к ужину всех ее сотоварищей и каждому предоставил в распоряжение особую карету, с тем чтоб все они из прежней квартиры красавицы следовали за нею на приготовленное ей новоселье. «Это была преуморительная процессия, — говорил Гебгард, — точно это были похороны здравого смысла, потому что не прошло двух недель, как тщеславный покровитель чуть не был выброшен за окошко таким же другим, имевшим на покровительство преимущественное право давности». Мне всего больше понравилась наивность, которою заключил Гебгард свой рассказ. «Надобно быть совершенным немцем, — сказал он, — чтоб это выдумать».

Из павильона присылали спросить, отчего так давно не видать меня, и, в случае болезни, узнать, не имею ли в чем нужды. Добрые люди! Были также старик Самсонов с своими рассказами и братья Харламовы, которым я объявил, что в половине мая перееду к ним в дом, и хотел условиться с ними о квартире; но они не хотели о том и слышать, говоря, что сочтемся, и без памяти рады, что приобретают себе жильца данковца. У всякого своя слабость.

Кстати о слабостях. Самсонов рассказывал, что известный Иван Перфильевич Елагин, весьма умный, образованный и притом отлично добрый человек, имел, кроме слабости к женскому полу, еще другую довольно забавную слабость: он не любил, чтоб другие, знакомые и приятели его, ели в то время, когда у него самого аппетита не было, ходили гулять, когда у него болела нога, и вообще делали то, что иногда он сам делать был не в состоянии. У него ежедневно был роскошный стол, и без гостей он никогда не бывал. Если чувствовал он себя хорошо, тогда потчевал напропалую, выговаривая беспрестанно, что мало едят и пьют; когда же не имел аппетита или, по предписанию доктора, обязан был воздерживаться от разных кушаньев,

Стр. 472

то начинал всегда рассуждение о том, как люди не берегут себя и безрассудно предаются излишеству в пище; что для насыщения человека нужно немногое, а между тем он поглощает всякую дрянь (тут он называл поименно все лакомые блюда стола своего) в предосуждение своего здоровья. Так и в других случаях: едет ли кто в страстно любимый им театр (которого он был главным директором) в такое время, когда по нездоровью или особым делам он не мог присутствовать при представлении, и вот Елагин начнет ворчать: «Право, не понимаю этой страсти к театру, что за невидаль такая? Добро бы что-нибудь новое, а то все одно и то же; что вчера, то и нынче: те же пьесы, те же актеры и те же кулисы».

Однако ж мне кажется, что эта слабость Елагина — общая слабость всех людей; только они не хотят в ней сознаться и ее не высказывают. В сердце каждого, и самого доброго человека непременно таится, больше или меньше, проклятая зависть — клочок греха первородного; иначе отчего бы я, например, добрый человек, так был доволен, что сегодня скверная погода и мешает гулянью? Оттого, что мне самому гулять не приходится и я должен сидеть дома.

Сегодня убедился я еще более, что Вельяминов очень начитанный и образованный малый. Несмотря на то что средства его не позволяют ему часто бывать в спектаклях, он знает теорию театрального искусства, а о нашем театре и наших актерах судит вообще основательно и остроумно.

«Самолюбие, — говорит он, — есть неизлечимая слабость всех авторов и актеров и в людях талантливых так же извинительно, как в бесталанных смешно и даже гадко. Но писатель с талантом всегда почти имеет достаточно инстинкта для оценки своих произведений и потому не потребует хвалы какому-нибудь своему сочинению, явно погрешающему противу правил языка или вкуса; исключения редки и бывают только в авторах или слишком молодых, или слишком устаревших. Отчего же все наши актеры, молодые и старые, чем даровитее, тем более ослепляются своим самолюбием и не только никогда не чувствуют своих погрешностей, но даже отвергают все благоразумные советы и почитают себя непогрешимыми? Мне кажет-

Стр. 473

ся, в том виновата наша публика, которая слишком безотчетно бывает снисходительна к тем актерам, которых она однажды навсегда признала своими любимцами.

Я слыхал от многих французов, любителей и знатоков театра, что во Франции не было и нет ни одного столь искусного актера, который бы не ошибался иногда в понимании и исполнении своей роли, хотя правила сценического искусства во Франции определены точнее, нежели где-нибудь; но во Франции строгая взыскательность публики тотчас замечает и исправляет погрешности актера, между тем как у нас актеры сами управляют вкусом публики, потому что она малообразованна и, не имея достаточных познаний для настоящей оценки их талантов, увлекается ими безотчетно. Впрочем, где же может наша публика и приобресть эти необходимые для верного суждения об игре актеров познания? Кроме специального изучения искусства, они приобретаются сравнением одного актера с другим в одних и тех же ролях; а у нас театр один; главных актеров на всякое амплуа по одному, и больше того их едва ли и быть может, по той причине, что нет сцены, на которой бы молодые таланты имели случай подготовлять себя прилежным упражнением в искусстве, и, сверх того, нет особенных преподавателей декламации и репетиторов, которые могли бы развить природные их способности.

Наши актеры большею частью самоучки и поступают прямо на большую сцену петербургского или московского театров для занятия главных ролей: если удается им понравиться публике с первого раза, они остаются обладателями своего амплуа без раздела и делаются фаворитами этой публики; в противном случае переменяют амплуа: из драматических делаются комическими, а при новой неудаче сходят со сцены и погружаются в прежнюю неизвестность».

Александр Васильевич Приклонский сказывал, что, несмотря на праздники, в канцелярии нашего министра существует большая деятельность вследствие полученного вчера известия о заключении в Бартенштейне договора между государем и королем прусским. Этот договор, состоявшийся в самый первый день пасхи, имеет основанием восстановление Пруссии и Австрии и защиту других

Стр. 474

государств от властолюбия Бонапарте, угрожающего им совершенным разорением. Говорят, что план государя для действий в пользу Пруссии и Австрии очень обширен и составлен им с необыкновенною проницательностью и знанием дела; но боятся, чтоб исполнение этого плана не встретило препятствий, с одной стороны, в нерешительности Австрии, а с другой — в недобросовестности Англии, которая обещала прежде до тридцати тысяч вспомогательных войск для высадки в Пруссию, французам в тыл, а теперь уменьшает их до десяти тысяч. Приклонский слышал также от Ивана Андреевича Вейдемейера, что Буд-берг решительно просит увольнения от звания министра иностранных дел и что место его непременно займет граф Николай Петрович Румянцев. Я воображаю, как обрадуются все, служащие в Коллегии, этой перемене начальства: может быть, новый министр захочет употребить на что-нибудь и нас, «считающихся при разных должностях» и не имеющих не только никакой должности, но даже и никакого занятия.

К слову о графе Румянцеве. Анна Никитична Нарышкина назначила его единственным наследником своего огромного имения, которое, по совести, следовало бы в род Нарышкиных, Александра Львовича с братом, как доставшееся ей после родного дяди их, Александра Александровича. Это назначение давно уже предвидели, и по сему случаю между графом Румянцевым и Нарышкиными существовала большая холодность, обратившаяся с недавнего времени в явную неприязнь. Острый Александр Львович неутомимо преследовал Румянцева разными колкостями, хотя и прекрасно выраженными, но, к несчастью, бессильными для поправления дела.

Завтра, даст Бог, выползу из своего заточения. Я так одичал в эту неделю, что, право, не знаю, как встречусь со знакомыми и что буду отвечать им на неминуемые их вопросы.

21 апреля, воскресенье

Слава Богу, все обошлось благополучно! Вместо ожидаемой пытки я встретил одни довольно сносные насмешки: «Ах, ребенок! Ах, бедный ребенок! Посмотрите, какое не-

Стр. 475

счастье случилось с ним! Ведь это прелестно и преумори-тельно!» «Да, да, — подумал я, — смейтесь, смейтесь, па-вильонские мои трещоточки, хохочите себе наобум, а все-таки, несмотря на гасконские выходки старого зажиги, вашего папа, вы от меня ничего не узнаете: я отмолчусь». И точно: отмолчался.

За обедом много толковали о путешествии государя. Всюду принимают его как будущего своего избавителя от ига нового Чингисхана. Все это хорошо; но старые эмигранты ропщут на те государства, за которые он так великодушно вооружился, что они, с своей стороны, мало предоставляют ему средств для продолжения войны более энергическим образом. Мсье виконт, который бывает у Марьи Антоновны ежедневно и к которому она имеет полную доверенность, потому что он заведует ее интимною коррес-понденциею, слышал от нее, что государь встречает немало огорчения от нерешительности Австрии, которая действует как бы нехотя, и что, кажется, надобно отложить всякую надежду на какое бы то ни было с ее стороны содействие. Грустно слышать, что эти немцы заблуждаются насчет своего положения и не хотят понять благих намерений нашего государя в их собственную пользу. Виконт говорит, что со времени Суворова нам не удался ни один союз с Австрией, которая всегда хочет загребать жар чужими руками.

С завтрашнего дня начинаются спектакли. Меня пригласили в ложу на комедию «Два Фигаро» («Les deux Figaros»), в которой, говорят, так превосходны Дюран, Каллан и мадам Туссен; но, признаюсь, мне хотелось бы еще взглянуть на Яковлева в «Донском» и опять послушать прекрасных стихов Озерова. Впрочем, «Двух Фигаро» я еще не видал, и потому, благо есть случай, надобно идти во французский спектакль. Зато во вторник пойду смотреть на Ры-калова в «Скапиновых обманах», а в среду к немцам.

Челищев рассказывал, что в минувшем феврале двое секретарей посольства, английского и австрийского, отправились на медвежью охоту в окрестностях Тосны. Два медведя были обойдены за неделю до их приезда и, по наблюдениям стороживших их крестьян, получавших за то хорошую плату, оба преспокойно сосали лапы в своих бер-

Стр. 476

логах; но в самый день приезда охотников, как будто встревоженные предчувствием ожидавшей их беды, вдруг исчезли, и охотники, проехавшие около ста верст, нашли только одни логовища да свежие следы скрывшихся ми-шуков. Молодые дипломаты предались ужасному негодованию и гневу, обвиняя мужиков, что медведи ушли по одной их неосторожности и что, следовательно, они должны возвратить им полученные за обход деньги. Сколько ни уверяли мужики, что вовсе не они причиною такого своеволия медведей, но дипломаты не хотели ничего слушать и требовали возвращения своих денег. К счастью, один крестьянин, посмышленее других, вызвался поставить им «охоту» почище медвежьей — охоту на лося. «Вот извольте, отцы мои, покушать да поотдохнуть, а уж к утру вам будет лось». Охотники согласились. «А видали ли вы, мои батюшки, лосей-то?» Оказалось, что ни один из них живых лосей не видывал. «Ну так завтра же изволите увидеть, родные мои: такого представлю, что на подивленье». Поверив обещанию, горячие охотники, в нетерпеливом ожидании застрелить незнакомого им зверя, расположились ночевать в деревне, а между тем проворный крестьянин добыл где-то старую, яловую и комолую корову бурой шерсти, отвел ее в самую чащу леса и, бросив голодной яловке охапку сена, явился ни свет ни заря к охотникам с донесением, что он обошел следы молодой лосихи и что для удачной охоты должно следовать за ним тотчас, чтоб на месте быть до рассвета.

Разумеется, охотники тотчас же поскакали с вожатым своим в лес и, несмотря на темноту ночи, успели разглядеть в чаще лосиху, смирно стоящую и не замечающую их появления. Думать было нечего: оба Нимврода взвели курки, прицелились и в одно время дали залп, которым бедное животное было убито наповал. Происшествие кончилось тем, что дипломаты щедро наградили своего вожатого и, сверх того, поручили ему за известную плату немедленно доставить убитую ими лосиху в Петербург на показ их приятелям. «Но вы можете угадать, — сказал Челищев в заключение своей истории, — как исполнил мужичок это поручение; лосиха-корова была съедена крестьянами всей деревни за здравие проницательных охотников».

Стр. 477

22 апреля, понедельник

Вместо «Двух Фигаро» я попал на Реньярова «Игрока» и в том не раскаиваюсь. Актеры все почти те же и все играли восхитительно: Дюран и Каллан в ролях первый — игрока, а второй — слуги превосходны! Как они мастерски читают стихи: самый привычный слух не отличит их от прозы. Какой огонь в игре, какой натуральный комизм и вместе какое благородство! В сцене, когда проигравшийся игрок для рассеяния заставляет слугу читать себе книгу и слуга так некстати выбирает для чтения главу из Сенеки о презрении к богатству, «Du mepris des richesses», игра обоих актеров изумительно хороша. Особенно отличился Дюран в той сцене, в которой игрок, при безденежье, возвращается к предмету любви своей и с восторгом вспоминает о прелестях своей невесты; но вдруг, неожиданно получив деньги, забывает все: и невесту, и наставления отца, заботится только о том, как бы поскорее отыграться с барышом, и ломает голову над предположениями, какой бы ему поставить куш на первую карту. Деглиньи прекрасно играл роль отца. Надобно удивляться, как при своей толщине он так развязен на сцене, так ловко носит шитый французский кафтан и непринужденно владеет шляпою с плюмажем. Смотря на него, нельзя не согласиться с Мон-фоконом, что это образец старых придворных прежнего королевского двора без их напыщенности.

После комедии дана была комическая оперка «Le Bouffe et le Tailleur», в которой Месс в роли меломана-портного был удивительно забавен. Какая богатая в этом человеке натура! Что за голос и что за энергия в игре! Как он благородно смешон в своей роли, а что за мимика! В той сцене, где он, развалясь в креслах, слушает арию итальянского певца, воображая, что ее поет его подмастерье, он одною мимикою, одними восклицаниями «ах! ах!» такое производил действие на публику, что она забыла слушать и Сен-Леона, и мадам Монготье и только смотрела на Месса. И какое разнообразное дарование! Сегодня играет он роль комическую, а завтра драматическую; то портного, то Тит-зикана, то старого неуклюжего слугу в «Monsieur des Chalumeaux», то слепца Эдипа в «Oedipe a Colonne», и все это с одинаковым совершенством!

Стр. 478

Нечего сказать, здешний французский спектакль — совершенство в своем роде, настоящий спектакль для избранного общества. Нынешним составом французской труппы публика обязана Александру Львовичу или, скорее, князю Шаховскому, который, будучи вместе с ним в Париже, имел весьма близкие сношения со всеми первоклассными артистами знаменитого Французского театра (Theatre Francais), особенно с Дюгазоном, Дазенкуром и Сен-Фа-лем, руководствовавшими его в выборе большей части актеров для петербургской сцены. Таланты Дюрана и Калла-на были известны в самой Франции, потому что они играли всегда на больших сценах в Бордо, Лионе и Марселе; а Деглиньи уважаем был и самим Офреном.

23 апреля, вторник

Если б комедия «Скапиновы обманы» была сочинена в наше время, то ее назвали бы не комедиею, а фарсом, что она, в сущности, и есть. «Скапиновы обманы» — фарс, но какой фарс! Содержание просто: плут-слуга дурачит хозяина, старого скрягу. Происшествия несбыточные, характеры действующих лиц неправдоподобные, завязка невероятная, развязка неестественная, а между тем вся эта галиматья так увлекательна, что все кажется и вероятным, и естественным. Мне кажется, что гений Мольера нигде не проявляется с такою силою, как в фарсах, то есть в «Ска-пиновых обманах», «Мнимом больном», «Мещанине во дворянстве», «Пурсоньяке» и «Мнимом рогоносце», потому что все эти пьесы, будучи основаны на характерах нелепых и происшествиях невозможных, требовали необычайного таланта, чтоб заставить извинить в них недостаток вымысла и отсутствие всякого правдоподобия в действии. Но рассуждения в сторону; поговорим о представлении. Рыкалова можно назвать большим актером. Он играл роль Жеронта. Какая великолепная комическая фигура! Лицо, стан, походка, движения — все это в нем так неуклюже, так натурально глупо, что при одном появлении его нельзя удержаться от смеха; а орган, а дикция — это совершенная натура: никаких натяжек, никакого преувеличения, ничего площадного; словом, видишь перед собою не актера, а настоящего Жеронта. Но в сцене, когда Скапин объявляет

Стр. 479

ему, что турок захватил его сына и требует за него выкупа, Рыкалов превзошел мои ожидания: все, что я прежде ни слышал о превосходной игре его в этой сцене, ничего не значило в сравнении с тем, что я увидел.

Как уморительно смешно было его отчаяние! С какою забавно-жалобною миною развязывал он кошелек свой, повторяя беспрестанно эти известные восклицания: «Да зачем черт его на галеру-то носил? О, проклятый турка! О, проклятая галера!» Как мастерски сыграна им сцена, в которой Скапин прячет его в мешок и потчует палочными ударами! Сначала его нетерпеливые движения и корчи в мешке, потом удивление и ужас его при открытии обмана и, наконец, бешенство, с каким он, избитый, вылезает из мешка и преследует Скапина, — все это выражено Рыка-ловым превосходно и с необыкновенною верностью. Я теперь понимаю, почему старые французские актеры отзываются о нем с таким уважением: он им передает Мольера в духе Превиля.

Роль Скапина играл Прытков довольно развязно; но быть развязным на сцене и быть настоящим Скапином, как Рыкалов был настоящим Жеронтом, — большая разница. Сказать откровенно, роль Скапина Прыткову не по силам: Прытков был бесцветным плутишкою, когда надобно было быть отъявленным, дерзким плутом, то есть иметь тот бесстыдный взгляд, ту решительную походку, ту наглую поговорку, которая всегда отличает первоклассных плутов. Для роли Скапина, кажется, у нас единственный актер — Сила Сандунов. Я воображаю, как бы этот молодец, так всегда превосходный в ролях плутоватых слуг, отличился в роли Скапина и как бы он был под пару Рыкалову; но в том-то и беда, что у нас (впрочем, как и везде, кроме Французского театра в Париже) соединение на одной сцене первоклассных талантов невозможно.

О прочих актерах, игравших в пьесе, сказать нечего: их роли ничтожны; но желательно было бы видеть в роли молодого любовника кого-нибудь поразвязнее Щеникова: неужели же он сладит с ролью в «Магомете», которого надеюсь увидеть в пятницу? Что-то не верится.

Во все продолжение спектакля один старичок, седой как лунь, сидевший в первом ряду кресел, обращал на

Стр. 480

себя беспрерывное внимание участием, которое громогласно изъявлял к действующим лицам. Покажется ли на сцену Рыкалов, и вот старичок заговорит: «Вишь, какой старый скряга, вот ужо тебе достанется!» Начнет ли свою сцену Прытков, и старичок тотчас же встретит его громким приветствием: «Экой мошенник! Экая бестия! Вот уж настоящий каторжник!» При палочных ударах Скапина Жеронту в мешке старичок помирал со смеху, приговаривая: «Дельно ему, дельно; хорошенько его, хорошенько старого скрягу!» Но при появлении на сцену Болиной, игравшей роль цыганки, выходка старичка произвела общий взрыв необыкновенной веселости и аплодисментов: «Ах, какая хорошенькая! То-то лакомый кусочек! Кому-то ты, матушка, достанешься?» При выходе из театра я любопытствовал узнать, кто этот старичок, так бесцеремонно думающий вслух. Мне сказали, что это действительный статский советник Полянский, человек, принадлежащий к высшему обществу, богатый и очень уважаемый за доброту души и благонамеренность, но, по старости лет, никуда не выезжающий, кроме спектаклей, в которых он бывает ежедневно, попеременкам: то в русском, то во французском, а иногда и в немецком, когда играет Линденштейн, и всюду получаемые им впечатления разделяет со всей публикой.

24 апреля, среда

Вместо немецкого театра попал к Рахманову и вечер провел у него вместе с Вельяминовым. Они оба в больших заботах о своем «Орфее»: примут ли его на театр? кому петь Эвридику? Рахманов полагает, что для партии Эври-дики голос Самойловой низок. Я объявил ему, что скоро на русской сцене будет дебютировать в роли Зетюльбы дочь какого-то француза-гитариста, Фодор, девка знатная, кровь с молоком, у которой, говорят, голос огромный; следовательно, ему и беспокоиться не о чем: Орфей есть — и Эв-ридика будет. Рахманов был в восхищении от этой новости и добивался, от кого я слышал. «От кого же другого я мог ее слышать, — отвечал я, — как не от друга моего Кобяко-ва, который, как настоящая театральная ищейка, все знает, что происходит за кулисами, и, надобно отдать ему

Стр. 481

справедливость, сведения его всегда верны». — «Ну, так и я тебе скажу добрую новость, — сказал Рахманов, — я, наконец, добыл себе "Псаммит Архимеда"». — «Это что такое?» — «Это, братец ты мой, исчисление песку в пространстве, равном шару неподвижных звезд, — книга, которой я здесь на французском языке отыскать не мог и которую уступил мне Гурьев». Радуюсь приобретению Петра Александровича, не зная, впрочем, к чему это исчисление песку служить может: не при мне писано.

Толковали о вчерашнем спектакле и об игре Рыкалова. Рахманов видел «Les fourberies de Scapin» в Париже и в роли Скапина превозносит Дазенкура, с которым был знаком и о котором отзывается с энтузиазмом. «На сцене это воплощенный бес, — говорит он, — но вне сцены умный, ученый и солидный человек, каких мало встречаешь в обществе». Слава Дазенкура началась со времени представления «Севильского цирюльника» Бомарше, и вот каким образом: когда, после многих долговременных и бесполезных домогательств всего парижского общества и самого Бомарше о дозволении представить «Королевскими комедиантами» как называли тогда актеров французского театра, комедию «Севильский цирюльник», двор наконец согласился даровать это дозволение, Бомарше распределил роли своей пьесы всем первоклассным актерам и, между прочим, роль цирюльника назначил знаменитому Преви-лю; но Превиль был француз старого покроя, простодушный, честный и добросовестный человек; он выучил и даже репетировал роль на сцене, но чувствовал, что лета лишили его надлежащей энергии для успешного исполнения пред взыскательною публикою этой роли, требующей, по его понятиям, кроме глубоких соображений, молодости, силы и свежести звучного органа, и потому решился объясниться с Бомарше.

«Послушайте, — сказал он ему, — верите ли вы мне и хотите ли, чтоб ваша комедия имела успех?» — «Кто ж не поверит Превилю? — отвечал Бомарше, — и какой же автор не пожелает успеха своей пьесе?» — «Так позвольте мне передать роль мою — не удивитесь! — Дазенкуру». — «Как Дазенкуру? Да он и не постоянный член труппы, а покамест на жалованье; он даже не дублер ваш, а третий

Стр. 482

по старшинству занимаемого амплуа». — «В том-то у нас и вся беда, что покамест иному старому черту, главному в амплуа, не вздумается отойти к праотцам, молодой талант должен гибнуть в неизвестности и часто пропадать без занятия. Могу вас честью удостоверить, что для роли вашего цирюльника другого актера, подобного Дазенкуру, не родилось еще во Франции. Теперь решайте сами, кто из нас играть должен: я или Дазенкур; я сделал свое дело и за последствия отвечать не буду; я умываю руки. Но, чтоб доказать вам, что объяснение мое с вами было следствием одного только уважения к вашему труду, а не других, посторонних побуждений, в которых нас, старых актеров, так часто упрекают, то в случае передачи роли Фигаро Дазенкуру я вызываюсь принять на себя самую незначительную роль в вашей пьесе и надеюсь дать ей замечательную физиономию».

Бомарше передал роль цирюльника Дазенкуру и не имел повода в том раскаиваться: он сыграл ее мастерски и с тех пор сделался любимцем публики. Спустя несколько времени стареющийся Превиль все лучшие роли свои разделил между ним и Дюгазоном, оставив себе только небольшие, считавшиеся ничтожными роли, которые, как, например, роль Бридоазона, отделывал он с неизвестным до него искусством.

25 апреля, четверг

Гаврила Романович удивлялся, что я с первого дня праздника у него не был. «Я думал, что в самом деле не занемог ли ты, а ты рыскаешь по театрам!» Я не выдержал и рассказал ему все. «Только-то? — спросил он, усмехнувшись.— Ну, это еще не беда: вперед наука. Между тем изготовь-ка что-нибудь к хвостовской субботе, а завтра вечером предварительно мне прочитай». Я предложил ему на выбор «Бардов» или новое стихотворение «Осень», только просил увольнения от завтрашнего вечера по случаю именин моих и потому что сбираюсь в театр смотреть «Магомета». «Ну так в субботу приходи обедать, а там и поедем вместе к Хвостову».

В Коллегии сказывали, что какой-то неважный чиновник, Коженков, в припадке бешеной ревности зарезал жену.

Стр. 483

Опамятовавшись, он бросился в полицию и сам объявил о своем преступлении, прося поступить с ним по законам и не извиняя себя никакими обстоятельствами. Говорят, что этот новый Отелло отчаянием своим возбуждает невольное сострадание, тем более что жена его, по сделанному исследованию и показанию соседей, вовсе не похожа на Дездемону.

Заходил к Гнедичу пригласить его завтра на скромную трапезу: угощу чем Бог послал. Пригласил бы и Яковлева, если б он не играл. Во всяком случае, несмотря на мое одиночество, найдутся люди разломить пирог над головою именинника. Отпраздную тезоименитство свое по преданию семейному: иначе было бы дурное предзнаменование для меня на целый год.

А между тем в обществах заметно какое-то беспокойство: вести из главной квартиры государя неутешительны. По милости немцев армия наша нуждается в продовольствии, и англичане отказали не только в обещанном количестве войск, но даже и в условленных для наших союзников денежных субсидиях. Говорят, что шведский король так огорчился этою недобросовестностью, что не хочет посылать десанта и входит в переговоры с Бонапарте. Аи да союзники!

26 апреля, пятница

Мне очень хотелось узнать, нет ли здесь церкви или хотя придела во имя св. Стефана, чтоб отслушать обедню и отслужить святому просветителю Перми молебен, но, к сожалению, по всем справкам, ни церкви, ни придела во имя его не оказалось; я слушал обедню в Казанском. Недаром вчера в Коллегии добрый контролер наш Федор Данилович, который признается за лучшего статистика по части церквей, монастырей и всего принадлежащего к духовному ведомству, советовал не терять времени в пустых расспросах, сказав решительно: «Уж если я говорю: нет, так верно и не сыщешь; да и в Москве-то у вас, кроме церкви Спаса, что на Бору, где почивают мощи святителя и где учреждено в память его празднество, других церквей и приделов во имя его нет».

Именинное «учреждение» мое хоть куда: трапеза исполнена и телец упитанный есть. Граф Монфокон, Гне-

Стр. 484

дич, Юшневский, Хмельницкий, Вельяминов и Кобяков — приглашенные гости; а пожалует кто еще невзначай — милости просим: не отпустится тощ. Попируем во славу и воспоминание Московского университета, а там и в театр. Гаврила Романович, которому вчера я неосторожно намекнул о своих именинах, присылал поздравить. Боюсь, чтоб он не подумал, что я напросился на это поздравление. Недельки три назад вспомнили бы меня и другие-прочие! Досадно...

27 апреля, суббота

«Умеренность — лучшей пир», — сказал Державин в стихотворном приглашении своем к обеду. Нет сомнения, что афоризм выражен прекрасно. Но я, виноват, не очень его понимаю: что кажется умеренным одному, то для другого казаться может излишеством, а для третьего сущим недостатком. Все это относительно и трудно для определения. По-моему, вчерашняя трапеза моя была очень умеренна: именинный пирог, щи, окорок ветчины да часть телятины; но для моего Кобякова она казалась роскошною; а попотчуй я такими же блюдами его дражайшего родителя, избалованного роскошью Измайловского стола, он, наверно бы, сказал: «Жить не умеет; обед у него как на постоялом дворе».

Как бы то ни было, только гости мои были очень довольны, не исключая и старого эмигранта, который уверял, что наелся на неделю. Время провели в разговорах и рассказах. Добрый Гнедич все свысока удивлялся, как мог я с удовольствием смотреть на «Скапиновы обманы»; добро бы на «Мизантропа», «Тартюфа» и прочие пьесы de caractere, а то площадный фарс — фи! Вот поди толкуй с ним! В качестве хозяина я не хотел возражать Гнедичу, но Хмельницкий вступился за комедию и очень забавно доказывал, что смеяться гораздо приятнее, чем зевать.

Была речь и о «Магомете», Гнедич негодовал, что Магомета, Омара и Сеида костюмируют турками, тогда как они просто арабы-бедуины и, следовательно, должны быть одеты бедуинами. Граф Монфокон вслушивался и, верный преданиям французского театра, вступился за костюм Магомета, присвоенный ему первоначальным исполните-

Стр. 485

лем роли, Лекеном. «Это очень хорошо было в свое время, — сказал Гнедич, — и лучше, нежели бы Лекен играл Магомета во французском кафтане; но теперь, с развитием образованности, усовершенствованиями театральной сцены и сценических принадлежностей, турецкий костюм Магомета — такая же непростительная несообразность, как если б, следуя прежнему обычаю, надеть на Агамемнона огромный напудренный парик и затянуть Федру в длинный корсет и фижмы». — «Это бесспорно, — подхватил старый француз, засмеявшись, — однако я хорошо видел собственными глазами, как м-ль Дюкло играла Электру в роброне с кринолином и со шлейфом, с фижмами и в трехэтажной прическе, напудренная, увенчанная цветами; и признаться, господа, это платье достал ей я». Мы померли со смеху.

В театр отправились мы вместе с Кобяковым и чуть-чуть не опоздали к началу. Я очень удивился, когда по поднятии занавеса вместо палат Зопировых увидел на сцене морской берег, множество народа в древнеирландских костюмах, Самойлова с арфою в руках и Семенову на каком-то возвышении, окруженную толпою молодых подруг. «Петр Николаевич, что это такое?» — «Это "Фингал"». — «Но ведь назначен был "Магомет"?» — «Видно, переменили спектакль по болезни кого-нибудь из актеров». И прекрасно! «Магомет» впереди, а теперь посмотрим на «Фингала», которого я еще не видал.

«Фингал», по мнению Мерзлякова, трагедия плохая; он говорил — а ему можно верить, — что Озеров, как школьник, написав «Фингала» после «Эдипа», спустился с первой лавки на последнюю. Но я, собственно, интересовался не самою трагедиею, а игравшими в ней Шушериным, Яковлевым и Семеновою. Они все трое играли хорошо; но из них Шушерин лучше всех, потому что в занимаемой им роли есть страсть, жажда мщения, которою он мог воспользоваться, чтоб дать роли своей надлежащую физиономию; между тем как из ролей Фингала и Моины, персонажей страдательных и бесцветных в самой взаимной любви своей, едва ли что можно было сделать другое, кроме того, что сделали Яковлев и Семенова, то есть прекрасно читали прекрасные идиллические стихи и обворожили зрите-

Стр. 486

лей прелестью своей наружности. В самом деле, Яковлев в роли Фингала может служить великолепным образцом художнику для картины: это настоящий вождь Морвена; черты лица, стан, походка, телодвижение, голос — все было очаровательно в этом баловне природы. Что ж касается до искусства его в роли Фингала, то, мне кажется, оно заключалось в одном отсутствии всякого искусства: он играл с одушевлением и непринужденно, как и следовало играть роль «доброго малого» Фингала, который пороху не выдумал и которого, по собственному его сознанию,

...Искусство все бесстрашным быть в боях... —

но затем и баста. В продолжение всей пьесы я заметил одну только сцену, в которой Яковлев был истинно превосходен, потому что, видно, нашел ее достойною того, чтоб над нею потрудиться. Это сцена спора, когда Фингал упрекает Старна в недобросовестности:

Царь, изменяешь ли ты слову своему:Коль нам не верить, царь, то верить ли кому? —

и затем ответ его на угрозу Старна: «Ты в областях моих!» — «Я здесь не в первый раз!»

Это полустишие сказано было Яковлевым с такою энергией, что у меня кровь прихлынула к сердцу. За это полустишие, которым он увлек всю публику и от которого застонал весь театр, можно было простить гениальному актеру все его своенравие в исполнении прочих частей роли Фингала.

Семенова — красавица, Семенова — драгоценная жемчужина нашего театра, Семенова имеет все, чтоб сделаться одною из величайших актрис своего времени; но исполнит ли она свое предназначение? Сохранит ли она ту постоянную любовь к искусству, которая заставляет избранных пренебрегать выгодами спокойной и роскошной жизни, чтоб предаться неутомимым трудам для приобретения нужных познаний? Не слишком ли рано нарядилась она в бархатные капоты, облеклась в турецкие шали и украсилась разными дорогими погремушками? Сколько я от всех слышу, да и сам частью испытал на репетиции «Димитрия Донского», когда она так грубо отпотчевала меня своим

Стр. 487

высокомерным «чего-с?», — в ней недостает образованности, простоты сердца и той душевной теплоты, которую французы разумеют под словом «amenite» (приветливость); а эти качества, за малым исключением, всегда бывают принадлежностью великих талантов.

Семенова прекрасно сыграла Монну, бесподобно играла Антигону и Ксению, но этих ролей недостаточно, чтоб положительно судить о решительной будущности ее таланта. Эти роли могла играть она по внушению других: бывали же у нас актрисы, которым, по безграмотству их, начитывали роли, но которые, однако ж, имели успех, покамест не предоставляли их самим себе. Милая Семенова, вы, бесспорно, красавица, бесспорно, драгоценная жемчужина нашего театра, и вами не без причины так восхищается вся публика; но скажите, отчего я, профан, не плачу, смотря на игру вашу, как обыкновенно плачу я по милости товарища вашего, Яковлева?..

Но время к певцу Фелицы, чтоб до обеда успеть прочитать ему мою «Осень» или, скорее, «Осень» мистрис Робинзон, которую переделал я на свой лад.

28 апреля, воскресенье

Вечер А.С.Хвостова не дается, как клад, и отложен опять до будущей субботы, по внезапному нездоровью хозяина. Гаврила Романович был очень доволен моею «Осенью», но заметил, что в «Бардах» больше воображения и силы. Разумеется, так: в этой небольшой поэме столько такой разнообразной чухи, какой не отыщешь и в сочинениях самого Семена Сергеевича Боброва, сумбуротворца по преимуществу.

Сегодня у графа А.Н.Салтыкова по какому-то случаю танцевальная вечеринка. Молодая хозяйка любит повеселиться и потанцевать, и это очень естественно в такой пригожей и любезной женщине; жаль только, что, за отсутствием гвардии, теперь в городе мало хороших танцоров, и, чтоб помочь горю, граф Соллогуб набирает из статских «мастеров бального дела»; но, кажется, набор не очень удается: все заумничали и лезут в серьезные и деловые люди.

Стр. 488

29 апреля, понедельник

Из Коллегии ездил с запоздалыми визитами: был у Ада-дуровых и Воеводских. Анна Ивановна пополнела, а Катерина Петровна, мне кажется, еще более похорошела. У первой застал обер-гофмейстера Тарсукова, свояка известной Марьи Савичны Перекусихиной, первой и любимой камер-фрау императрицы Екатерины II. Он очень богат, и это состояние наследовала жена его после смерти сестры. Говорят, что ей досталось одних только брильянтов и жемчугов на полмильона. Анна Ивановна тоскует о друге своем, Протасове, который находится в походе вместе с полком конной гвардии. Понимаю это чувство: привычка — великое дело. Воеводская же рассказывала, что она не чувствует ног под собою: протанцевала у графини Салтыковой целую почти ночь и приехала домой на рассвете!

Я советовал ей беречь себя и красоту свою, которая от неумеренных танцев и особенно от ночей, проведенных без сна, пострадать может. «А на что мне красота? — возразила она. — Я замужем и прельщать никого не намерена. Годом прежде, годом после, а все же надобно будет подурнеть и состариться: по крайней мере, пока время не ушло, напрыгаюсь и навеселюсь вдоволь, а там и примусь за нравоучения своим детям». Это в своем роде также логика. Я спрашивал, справилась ли с кавалерами? «Множество их было, — отвечала она, — и всякого разбора; ловких и неловких; но для меня все равно, какие эти господа ни были бы, лишь бы шаркали по паркету». Ну, и это дело, подумал я.

«Следовательно, вы не поклонница высоких чувств?» — спросил я опять премилую мою хозяйку. «Ах, мосье, я никогда не изучала метафизики и, право, не знаю, на что они нужны». После этой выходки для меня все стало ясно как день, и я вышел от красавицы с новыми познаниями в фактологии женщин. «Коротко и хорошо», — говорят французы; «коротко, но весело», — повторяют немцы.

30 апреля, вторник

Забыв, что мой гасконец католического исповедания и что он не может быть сегодня именинником, я пришел

Стр. 489

поздравить его, как водится, со днем ангела и принес ему большую банку варенья полевой клубники, здесь мало известного, которое так ему нравилось в Липецке. Старик очень обрадовался вниманию моему, а также, думаю, и варенью и тотчас спрятал его в свой кабинетный шкап, объявив дочерям и внучке, что им не удастся отведать из него ни ягодки; а барышни напустились на меня, зачем я не отдал этого варенья им, потому что старик в один день все съест и после оттого занеможет: «Как будто вы не знаете нашего папеньки!» Но делать было нечего: подслужился невпопад.

Лабаты танцевали также третьего дня у графини Салтыковой и рассказывали о подвигах Катерины Петровны. «Поверите ли, — говорили они, — что она не сходила с паркета от 10 часов вечера до 5 часов утра и была все время весела, любезна и мила. Это прямо ангел». Я объявил, что вчера провел у нее больше часу, и пересказал им весь наш разговор. «Да, да, — подхватили они, — это она, как есть, — ни лучше, ни хуже, как ее создал Бог». Я оставил их в этих мыслях и не договорил того, что я думаю.

Завтра гулянье в Екатерингофе. Мне очень хочется сравнить его с нашим московским гуляньем 1 мая в Сокольниках. Говорят, что нынешний год оно будет бедно как щегольскими экипажами, так и кавалькадами, потому что гвардия в отсутствии, и что смотреть нечего. Нужды нет: надобно побывать из любопытства.

1 мая, среда

Екатерингофское гулянье в сравнении с сокольницким то же, что здешняя толкотня в Лазареву субботу по линии Гостиного двора в сравнении с гуляньем на Красной площади в Москве: узко, тесно, бедно и неуклюже. Нарядных экипажей и охотничьих упряжек нет, а о богатых барских палатках, которые бы служили сборным местом для лучшего общества, как это бывает в Сокольниках, — нет и помину. Вместо трех-четырех таборов удалых цыган, вместо нескольких отличных хоров русских песенников и роговой музыки, расставленных там и сям по сокольничей роще на полянках, ближайших к дороге, по которой движутся ряды экипажей, в Екатерингофе красуются одни питей-

Стр. 490

ные выставки, около которых толпится народ, а по местам сереют запачканные парусиновые навесы и полупалатки — приют самоварников; при некоторых из этих походных трактиров поются песни и слышится по временам рожок или кларнет; но хриплые, давленые голоса и сиплый дребезжащий звук вполовину расколотого инструмента отнимают охоту наслаждаться такою музыкою.

Пробираясь лесом все дале и дале, мы, наконец, пришли к деревушке, состоящей из ряда небольших однофа-садных домишек в три окошка на улицу. Эта деревушка называется Екатерингофскою слободкою и, кажется, есть предел гулянья, потому что вереница экипажей от нее поворачивала в обратный путь. Все окна в домишках были отворены настежь, и проходящие могли видеть все, что происходило в комнатах; а происходило в них то, что большею частью происходит у хозяев, угощающих приятелей, наехавших к ним по случаю гулянья, то есть попойка.

Проходя мимо одного домишка, вросшего почти в землю, я вдруг увидел предлинную и прехудощавую фигуру, которая, высунувшись из окна, схватила без церемонии за воротник друга и вожатого моего, Кобякова, и с громким восклицанием «Стой, путник!» потащила его себе в окошко, приговаривая: «Тах-то, приятель, мимо проходишь, к нам не заходишь; все бы тебе к актерам и актрисам; нет, любезный, теперь не вывернешься». — «И рад бы, Левон-тий Герасимыч, да нельзя: я не один», — пропищал мой Кобяков. «С кем же ты? с актером, что ли, каким?» — «Нет, с земляком, который недавно здесь и в Коллегии служит». — «Так и его проси». — «Да он, может, не пойдет». — «Ну так притащи его».

И вдруг, оборотясь ко мне, Левонтий Герасимыч закричал: «Гей, милостивый государь, как ваше имя и отчество — не знаю! Покорнейше прошу сделать мне честь пожаловать на стакан пуншу: не то я земляка вашего задушу». Видя, что народ собирается около нас, и опасаясь скандалу, я решился идти на выручку Кобякова, у которого такие приятные и бесцеремонные знакомцы, и сказал, что зайду с удовольствием. Услышав это, Левонтий Герасимыч ослабил железную свою лапу и освободил моего карапузика.

Стр. 491

Мы вошли в комнату: с полдюжины гостей сидели развалившись, кто на софе, кто на креслах, и потягивали пун-шик. В числе их был один барин, довольно плотный, с красным угреватым лицом, в синем, выложенном черными шнурками казакине, шелковом пестром, канареечного цвета жилете и широких пюсовых шарварах, который бренчал на какой-то балалайке особенной конструкции, припевая себе под нос. Все пальцы пухлой руки его изукрашены были кольцами и перстнями разных величин и фасонов. «Это знаменитый Хрунов», — шепнул мне Кобяков, как бы желая приятно удивить меня. «Кто Хрунов: хозяин или барин с балалайкой?» — «Барин с балалайкой». — «Чем же знаменит он»?» — «А вот увидишь».

Между тем долговязый хозяин явился с несколькими стаканами горячего пуншу и прямо к нам: «Милости просим выкушать!» Товарищ мой схватил стакан, но я попросил увольнения, потому что неохотно пью пунш, да и запах родимой горелки как-то неприятно подействовал на мое обоняние. «Отчего же вы не пьете?» — «Признаюсь, не люблю». — «Не хотите ли мадеры?» — «Нет, благодарю покорно». — «Да, впрочем, мадеры-то у меня и нет; не хотите ли лучше шампанского?» — «Извините; что-то не хочется». — «У меня и шампанского нет; но, может быть, вы любите сладкие напитки, малагу, например?» — «За обедом иногда пью». — «Ну и малаги нет у меня. Чем же просить вас?» — «Не беспокойтесь: право, ничего не хочется». — «Да надобно же выпить что-нибудь». Тут приставив указательный палец ко лбу и как бы спохватившись: «Знаете ли вы, — сказал он, — у меня есть отличный квас: не выпить ли квасу?» — «Квасу выпью с большим удовольствием, — отвечал я, — это мой обыкновенный напиток». И вот услужливый хозяин мой побежал за квасом, но чрез несколько минут возвратился с извинением, что квас весь вышел, но зато есть свежая колодезная вода, которую многие предпочитают невской, и потому он советует мне выпить хоть воды. Разумеется, я согласился на воду, едва-едва удерживаясь от смеха.

Обнеся собеседников пуншем, Левонтий Герасимыч обратился к «знаменитому», по словам Кобякова, Хруно-ву с просьбою потешить новоприбывших гостей песенкою:

Стр. 492

«Уж не откажите, Матвей Григорьич, не откажите; ведь нечасто нам выдаются оказии вас послушать». — «Почему ж и не так? — отвечал Хрунов очень самодовольно. — Нас достанет для всех: для вас и для вашего частного пристава, у которого сегодня, после гулянья, я должен быть на банкете». И вот «знаменитый» Хрунов, ударив по струнам своей балалайки так сильно, что они чуть не лопнули, запел знакомую песню «Барыня, барыня», но с припевами, как видно, собственного сочинения и такими оригинальными приговорками, что невольно заставил нас внимательно его слушать. Сначала играл и пел он довольно тихо, но по мере того как входил, по выражению хозяина, «в пассию», игра его, пение и поговорки становились все бойчее и бойчее, так что под конец он, вскочив с кресел, начал сперва притопывать ногою в каданс и потом, постепенно оживляясь, как шаман, пустился из всей мочи в пляс, приговаривая на виршах всякий вздор о себе и о других, какой только мог ему прийти в голову:

А Хрунов, сударь, Хрунов Из числа больших врунов. Барыня, барыня! У Хрунова ни гроша, Зато слава хороша. Барыня, барыня! У Хрунова нет родни: Лишь измайловцы одни. Барыня, барыня!

Между тем начинало смеркаться, и меня подмывало домой. Я напомнил товарищу, что в гостях как ни хорошо, а дома лучше, и звал его в обратный путь; но хозяин, заметив наши сборы, предложил закуску: «Ведь надобно же закусить на дорогу: котлетку, например, или цыпленочка — что полегче; правда, котлет у меня не стряпают, да и цыплят нет; зато есть славная колбаса и жареный глухарь: покорнейше прошу, сейчас подадут». Но я на этот раз остался глух к приглашению и, несмотря на явное желание Ко-бякова отведать колбасы и глухаря, увел его от оригинального обитателя Екатерингофской слободки.

Дорогою Кобяков рассказал мне, что титулярный советник Леонтий Герасимыч Максютин — его сослуживец и

Стр. 493

занимает должность столоначальника в Военной коллегии; что он очень любим начальством за свою деятельность и сверх жалованья получает ежегодное награжденье. «Человек очень хороший, — прибавил Кобяков, — но престрашный чудак. Недавно женился на мещанке, дочери лавочника, которая принесла ему в приданое тот самый домишко, где он угощал нас, и тысяч пять рублей деньгами. Вот ему теперь и черт не брат». — «Ну, а Хрунов что за птица?» — «Хрунов не только певец и плясун, но и главный полковой актер, отличавшийся в роли Самозванца. Он из солдатских детей, служил унтер-офицером в Измайловском полку, теперь в отставке; поет, пляшет и составляет необходимую принадлежность вечеринок офицеров Измайловского полка и даже самого шефа этого полка, генерала Малютина. Малый разбитной: его весело слушать».

Я не хотел возражать, потому что о вкусах не спорят.

(Генерал-лейтенант Малютин и шеф лейб-гусарского полка Андрей Семенович Кологривов были известные гуляки. В тогдашнее время о них говорили: «Кто у Малютина пообедает, а у Кологривова поужинает и к утру не умрет, тот два века проживет».)

3 мая, пятница

Борис Ильич пригласил меня вчера на взморье поохотиться на уток. Я согласился единственно из любопытства и от нечего делать, вовсе не считая на потешную охоту и не полагая, по словам самого Бориса Ильича, найти много дичи около берегов Финского залива. «Таскаешься, таскаешься целый день, да и убьешь чирка», — сказал он мне еще прошедшею зимою. Однако ж, на мое счастье, мы охотились довольно удачно: убили несколько пар разной дичи и поймали тюленя, а главное, время провели не скучно.

После простого, но сытного обеда у доброго казначея мы сели в коллежский катер, запасшись графинчиком водки, несколькими бутылками квасу и холодною закускою, и отправились из коллежского дома по теченью Невы. Обогнув Васильевский остров и миновав Вольный и Крестовский острова, гребцы наши поставили парус и не более как в час времени достигли того места на берегу залива, где обыкновенно останавливается Борис Ильич для охоты

Стр. 494

и где построил он на свой счет шалаш, стоивший ему «около семи рублей». По выходе из катера мы прошли сажен двести вдоль по берегу и засели в кустах ожидать приближенья к нам уток, которых множество плавало по заливу, но так далеко, что выстрелы наши долететь до них не могли, и, вероятно, пришлось бы нам долго дожидаться их приближенья, если б, по счастью, другие охотники, разъезжавшие на лодках и елботах по взморью, выстрелами своими не прогнали птиц под самые наши выстрелы. Я убил двух уток, а Борис Ильич и один из гребцов застрелили по одной. Бывшая с нами легавая собака очень ловко перетаскала их из воды на берег; но тут между нами возникло недоразуменье: в числе четырех убитых птиц находилось два нырка, которыми пренебрегают охотники по их отвратительному рыбному запаху; кто убил этих нырков, по которым добрые охотники даже и не стреляют?

Разумеется, вся вина пала на меня, потому что, видишь, я «не здешний и петербургская орнитология мне незнакома»; а так как для меня это было совершенно все равно, то я охотно и согласился быть виноватым. Вскоре поднялась еще ватага уток со взморья и пролетела почти над нашими головами; мы дали залп, и еще три птицы повалились к ногам нашим — все они были хорошего сорта. Возвращаясь из нашей засады к катеру, Борис Ильич, к великому своему удовольствию, застрелил пару куличков, а я дрозда, который на беду свою порхал над кустарником.

На обратном пути, заметив, что у одного из заколов на взморье стоял катер и закидывалась тоня, мы подъехали к нему, любопытствуя узнать, начался ли улов лососей, как вдруг с плота послышался голос: «Это вы, Борис Ильич? Откуда?» — «А! это вы, Матвей Григорьич? Вы как здесь очутились?» — «Да вот видите: плотно пообедали и трохи подгуляли, так приехали поосвежиться. Вы с охоты?» — «С охоты, и довольно счастливой: парочкой уточек и вам служить будем». — «Благодарим на приязни; а вот мы четвертую закидываем — ни молявки». — «Так и быть должно: лососкам пора еще не пришла». — «Да выйдьте к нам, Борис Ильич, на стаканчик шапманеи. Кто там еще с вами?» — «Приятель-сослуживец; я сегодня охотился его счастьем». — «Ну, так милости просим; авось его счастьем и нам попадется что-нибудь».

Стр. 495

Мы взошли на закол; нам тотчас же поднесли по стакану шампанского и подали в корзине хлеба, сыру и ветчины для закуски. Вечер был тихий и ясный. Все взморье представляло вид огромного, гладкого зеркала. Не умею выразить, как подействовало на меня это очаровательное однообразие необозримой массы вод и эта ничем почти не возмущаемая тишина. В первый раз в жизни удалось мне видеть такую картину...

«А что, Борис Ильич, не закинуть ли нам тоню на счастье вашего сослуживца? — сказал Матвей Григорьевич и потом, обратившись ко мне, спросил: — Позволите?» Я отвечал, что готов поделиться с ним своим счастьем, но прежде желал бы испытать сам удачи и закинуть тоню собственно для себя. «Ну так с Богом! Прежде вам, а после нам».

Между тем рыбаки вытащили закинутую уже тоню, в которой ничего не нашлось, кроме двух или трех мелких корюшек, и немедля стали завозить невод для меня. Покамест продолжалась эта завозка, Матвей Григорьевич потчевал опять шампанским, до которого, кажется, был большой охотник, и, наконец, приказал поставить самовар, спросив предварительно: «Не позабыли ли взять с собою рому?» — «Все есть, — откликнулся бойкий малый лет двадцати, — и ром, и водка; ничего не забыли». — «Ин ладно!»

Но вот рыбаки начали выбирать на плот мою тоню и что-то перешептываться между собой. Я спросил их, о чем говорят они. «Да что-то не в меру тягостно. Лососкам лову большого нет: попадется один, много два; думаем: не осетр ли?» Услышав об осетре, все бросились к неводу и с любопытством стали ожидать выгрузки мотни с возвещенным осетром. Однако ж общие ожидания не сбылись, и «на счастье» мое вытащена была не красная рыба, а серый, прежирный тюлень.

Все захохотали, но я вовсе не тужил: во-первых, я рад был случаю увидеть тюленя, о котором только по картинкам имел некоторое понятие; а во-вторых, хотя бы и осетр был пойман, то все же он, по принятому правилу, должен был принадлежать не мне, а хозяину закола.

Последняя закинутая тоня была на мое счастье, но в пользу Матвея Григорьевича, и на этот раз он не имел причины жаловаться на неудачу: вытащили довольно раз-

Стр. 496

ной рыбы: сигов, окуней, ершей и, между прочим, двух угрей, которых я также прежде не видывал. Старые приятели разделили тоню между собою, и после двух-трех стаканов пунша мы отправились по домам, потому что был уже первый час ночи.

Дорогой спросил я Бориса Ильича, кто такой этот Матвей Григорьевич и с кем он был на тоне. «Это известный Валежников, — отвечал он, — имеющий дела с Комиссариатом и Провиантским департаментом, большой приятель Перетца, а товарищи его, кажется, комиссариатские или провиантские чиновники; он человек очень хороший и знает свое дело». — «А кто ж такой Перетц?» — «Перетц — богатый еврей, у которого огромные дела по разным откупам и подрядам и особенно по перевозке и поставке соли в казенные магазины». «Ну, — подумал я, — это должен быть именно тот, о котором говорят: где соль, тут и перец».

4 мая, суббота

Сейчас от Александра Львовича. Удивительный человек! С ним время проходит незаметно. Застал у него Бан-тыш-Каменского, обыкновенного его спутника в утренних прогулках, и плешивого Константинова, который считается последнею отраслью великого Ломоносова. Александр Львович сетовал, что нынешний год корабли с устрицами опоздали, потому что Нева вскрылась слишком поздно.

«Да уж мне эта Нева! — подхватил Константинов. — Я проиграл в Английском клубе два заклада на нее, проклятую; осенью держал пари, что она станет не прежде четвертого ноября, а нынче, великим постом, что вскроется прежде двадцатого апреля, и, к несчастью, не случилось ни того, ни другого. Кто ж мог предвидеть, что эта капризница в первом случае поспешит, а в другом опоздает? Я так несчастлив, что на беду мою изменяются и самые законы природы».

Вскоре приехал Павел Михайлович Арсеньев, поклонник Крюковского, и стал уверять при всех, что его трагедия «Пожарский», которая будет представлена на театре в конце этого месяца, первая трагедия в свете. Некстати было возражать ему, а признаюсь, сердце порывалось на спор, потому что Павел Михайлович хотя и добрый человек, но городит ахинею, как пьяный школьник.

Стр. 497

Александр Львович сказал мне: «Я полагаю, что вы завалены делами в Коллегии». Я отвечал, что по службе решительно никакого дела нет, но занимаюсь литературою, а иногда хожу в театр, и если б позволял карман, то ходил бы ежедневно. Это заметил я с тем намерением, что не вызовется ли он предложить мне даровой вход в театр на порожние места; но его высокопревосходительство догадаться не изволил.

Сегодня очередной вечер Хвостова. Удивляюсь, как он опять по какому-нибудь случаю не отказан. Не знаю, какие стихи заставит меня читать Гаврила Романович: «Барды» или «Осень». Ему нравятся «Барды», но мне они вовсе не по душе, и, право, совестно читать их; а делать нечего: сам кругом виноват.

5 мая, воскресенье

Вчерашний литературный вечер А.С.Хвостова был последним из литературных вечеров, и до осени их более не будет. Гаврила Романович уезжает в свою Званку, на берега Волхова, и хочет на досуге заняться стихотворным описанием сельской своей жизни. «Лира мне больше не по силам, — говорит он, — хочу приняться за цевницу». Но кажется, что он только так говорит, а думает иначе и при первом случае не утерпит, чтоб опять не приняться за оду: как бы человек в силах ни ослабел, он не может идти наперекор своему призванию. «Гони природу в дверь — она влетит в окно».

Я несколько опоздал к чтению и вошел в гостиную, когда оно уже началось. А.С.Шишков читал какую-то детскую повесть, одну из многих, приготовленных им к изданию и составляющих продолжение к изданным уже в прошедшем году. Разумеется, не было конца похвалам повести, а еще более намеренью автора; последнее точно стоит доброго ему спасиба от всех честных людей. Каково бы ни было достоинство повести в литературном отношении, о котором, впрочем, я ничего сказать не могу, потому что слышал ее только вполовину, но, признаюсь, нельзя было без особого уважения смотреть на этого почтенного человека, который с такою любовью посвящает труды свои детям.

Стр. 498

За этим князь Шихматов читал свое подражание восьмой сатире Буало. Все удивлялись, что Шихматов вдруг сделался сатириком, потому что этот род поэзии не свойствен его таланту. Однако ж сатира его имеет свои достоинства и по мыслям, и по языку. Преудивительный человек этот Шихматов! Как я ни вслушивался в рифмы, но не мог заметить ни одного стиха, оканчивающегося глаголом. Особый дар и особая сила слова!

Нынче, видно, мода на сатиры: вот уж четвертая, которую удается мне слышать: Горчакова, Шаховского, Марина и, наконец, Шихматова.

После чаю Крылов попотчевал нас баснею «Медведь и Пустынник»; это перевод из Лафонтена; но какой перевод! прелесть! Стоит оригинала. Медведь у него совершенно живой:

...Завидя муху,Увесистый булыжник в лапы сгреб,Присел на корточки, не переводит духуИ думает: постой, вот я тебя, воструху!

А как читает этот Крылов! Внятно, просто, без всяких вычур и между тем с необыкновенною выразительностью; всякий стих так и врезывается в память. После него, право, и читать совестно.

Собеседники делали ему множество комплиментов и, между прочим, чрезвычайно хвалили комедию его «Урок дочкам». Лабзин заметил, что кроме нравственной цели, которую Крылов умел развить с таким искусством в своей комедии, в ней, как в пьесах Мольера, есть величайшее достоинство совершенного отсутствия самого автора и что он умел избежать этого нестерпимого притязанья наших комиков на острословье, которым они желают выказываться сами, тогда как надобно выказать характеры своих персонажей. «Жаль одного, — сказал он, — что комедия «Урок дочкам» не написана стихами: тогда была бы она еще совершеннее».

«А почему ж бы она была совершеннее? — возразил прозаик И.С.Захаров. — Ничего не бывало: эта комедия, хотя она и в одном действии, имеет все достоинства комедий характеров и легко обойдется без стихов, которыми

Стр. 499

нужно только скрашивать комедии положений, по ничтожности их содержания и характеров действующих лиц».

«А потому, — подхватил Карабанов, — что острое слово в стихах скорее врезывается в память и поступки людей разительнее представляются в стихах, нежели в прозе».

«Избави нас Бог, — сказал Шишков, — от острословия в комедиях, которое годится только для эпиграмм. Надобно, чтоб комедия возбуждала смех положением действующих лиц, а не остротами. Возьмем в пример хоть бы сцену из «Модной лавки» Ивана Андреича, когда провинциал-муж находит в шкапу модного магазина вместо предполагаемой в нем контрабанды старуху, жену свою: в этой сцене нет ни одной остроты, а она заставляет хохотать от всей души. Но вот и другой пример. В первой сцене комедии Павла Иваныча Сумарокова «Деревенский в столице», которую он читал мне на прошлой неделе, слуга на замечание помещика, что Петербург очень изменился с тех пор, как они его не видели, отвечает: «И сколько желтых домов! Не пересчитаешь». Вот, пожалуй, и острота, а смеха не производит».

Наконец заставили читать меня. Гавриле Романовичу хотелось, чтоб я прочитал «Бардов», но я извинился, что наизусть их не помню, и прочитал «Осень», однако ж не без робости. На диване против меня сидел человек, которого я видел в первый раз, — пожилой генерал с двумя звездами, с живой, умной физиономией и насмешливой улыбкой: это был известный остряк и знаменитый рассказчик Сергей Лаврентьевич Львов, приехавший к хозяину невзначай и, кажется, очень довольный тем, что нашел у него литературное собрание. Львов устремил на меня выразительный взгляд и заставил сконфузиться: я читал плохо, спешил и заикался, однако ж стихи мои, кажется, понравились; впрочем, мудрено было бы им и не понравиться после таких стихотворений, каковы, например, «К трубочке», «К пеночке», «Видение», «К Честану» и проч.; в моих, по крайней мере, есть воображение, чувство и чистота слога. Да здравствует Москва!

Губернатор Львов спросил меня: не родня ли мне бывший вятский губернатор Жихарев? Я отвечал, что он родной мне дед и, сверх того, крестный отец. «Так было бы

Стр. 500

вам известно, что я знавал его в моей молодости, когда он был полковником и командовал полком; а слыхали ли вы когда-нибудь об управлении его Вятскою губерниею и каким образом заставил он вятских лекарей оживить умершую купчиху?» Я объявил, что кое-что о том слышал от Николая Петровича Архарова. «Прекурьезная история! — подхватил Гаврила Романович. — Я был дружен с дедом СП. в бытность мою губернатором в Тамбове и слышал об этом происшествии от него самого. Решительный был человек!»

За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и о неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца.

Между прочим, на вопрос Шишкова, что побудило его отважиться на опасность воздушного путешествия с Гар-нереном, Львов объяснил, что, кроме желания испытать свои нервы, другого побуждения к тому не было. «Я бывал в нескольких сражениях, — сказал он, — больших и малых, видел неприятеля лицом к лицу и никогда не чувствовал, чтоб у меня забилось сердце. Я играл в карты, проигрывал все до последнего гроша, не зная, чем завтра существовать буду, и оставался так же покоен, как бы имея мильон за пазухою. Наконец, вздумалось мне влюбиться в одну красавицу полячку, которая, казалось, была от меня без памяти, но в самом деле безбожно обманывала меня для одного венгерского офицера; я узнал об измене со всеми гнусными ее подробностями — и мне стало смешно. Как же, думал я, дожить до шестидесяти лет и не испытать

Стр. 501

в жизни ни одного сильного ощущения! Если оно не далось мне на земле, дай поищу его за облаками: вот я и полетел. Но за пределами нашей атмосферы я не ощутил ничего, кроме тумана и сырости: немного продрог — вот и все». Чиновник Неведомский, хромой пиита, над которым беспрестанно подтрунивали товарищи, называя его пиитом-Вулканом, получил неожиданно, по протекции И.С.Захарова, место с хорошим жалованьем и содержанием. По этому случаю он писал басню «Калека и скороходы» и, напечатав ее в небольшом количестве экземпляров, разослал по своим сослуживцам. Эта басня, вроде басен графа Хвостова, оканчивается следующим нравоучением:

Кому помощник Бог,Того ничто не отсторонит,И будь он хоть совсем без ног,А все другого перегонит.

Захаров находит, что басня очень хороша.

6 мая, понедельник

Сегодня был на первой репетиции «Пожарского» на сцене. Автор сидел вместе с князем Шаховским и Дмитревским и что-то очень был не в духе. Яковлев не играл, а говорил, а Шушерин даже и не говорил, а бормотал себе под нос. Одна Каратыгина читала свою роль как следует, хотя тихо, но со всеми изменениями голоса. Георгия играет воспитанник Сосницкий, прекрасный мальчик лет четырнадцати. Эта репетиция только для того, чтоб актеры узнали места свои, равно входы и выходы на сцену и со сцены.

По милости Дмитревского я познакомился с князем Шаховским. Он без церемонии приглашал меня к себе, сказав, что всякий вечер бывает дома и что я ежедневно найду у него кого-нибудь из литераторов и, между прочим, Крылова, который живет с ним в одном доме и даже стена об стену.

Князь Шаховской толст и неуклюж, однако ж ходит проворно. Вся фигура его очень оригинальна, но всего оригинальнее нос и маленькие живые глаза, которые он беспрестанно прищуривает; говорит скоро, пришепетывая, и судя по тому, что говорит, надобно полагать, что любит подсмеяться. Не понимаю, как он может со своею фигу-

Стр. 502

рою и своим произношением преподавать правила трагической декламации: ученики его должны во время уроков помирать со смеху.

7 мая, вторник

Был в немецком театре и насмеялся досыта: давали «Суматоху» — комедию Коцебу; Линденштейн в роли Негг von Langsalm и мадам Эвес в роли жены его уморительны; но, кроме того, какая верность в игре их и какая натура! Когда они на сцене, забываешься, что сидишь в театре. А как гримируется Линденштейн! Я понимаю, что лысину и седины можно подделать париком, но претвориться в беззубого человека, когда у него ряд здоровых, белых зубов, — этого не понимаю: не в карман же он их прячет!

После «Суматохи» играли маленькую комедию в двух персонажах «Die Beichte», которую Гебгард и мамзель Лёве разыгрывают отлично. Оба молоды, оба хороши собою, оба развязны на сцене и объясняются тоном людей самого лучшего общества: слушая их, думаешь, что они говорят не по-немецки, а по-итальянски — так легко и непринужденно их произношение. Вообще, я очень доволен был моим вечером.

Заходил мой добрый хозяин Торсберг уговаривать меня остаться у него в доме, как будто бы мне самому этого не хотелось и я переезжаю из каприза. Как быть?! С силою обстоятельств не сладишь. Квартира, которую приготовили для меня услужливые Харламовы, вовсе не по моему вкусу: шесть комнат, из которых одна большая зала с балконом; половину этих комнат, неопрятных и даже грязных, с ветхим полом и дребезжащими окончинами, я должен буду запереть, потому что мебели у меня недостаточно, а покупать ее не на что. Впрочем, унывать нечего: все впереди!

Если б случилась скоро оказия, пришли мне одного из Дураков моих. Я никогда не чувствовал такой нужды в товарище, как теперь, и буду ждать его с нетерпением.

9 мая, четверг

Вчера вечером я был у князя Шаховского. Он живет у Синего моста, в доме Гунаропуло, на углу Большой Мор-

Стр. 503

ской. Меня встретил высокий лакей, довольно засаленный, которого, как я после узнал, зовут Макаром. «Дома ли князь?» — «Никак нет-с, он во французском театре, но сейчас приедет; пожалуйте: Катерина Ивановна у себя». Я вошел. Женщина небольшого роста, худощавая, лет двадцати четырех, сидевшая на диване за каким-то шитьем, встретила меня очень приветливо, спросив: «Что вам угодно?» Я сказал ей свое имя, прибавив, что князь приглашал меня к себе на репетиции «Пожарского», назначив время по вечерам, в которые, по словам его, обыкновенно бывает дома.

«Ах, батюшки! Да он вас дожидался еще на другой день репетиции! — заговорила вдруг Катерина Ивановна (это была она) так громко и нецеремонно, как будто мы с нею целый век были знакомы. — Ведь вы пишете стихи и сочинили трагедию, которую Петр Николаич очень хвалит».

«Правда, что я пишу стихи и сочинил трагедию, — отвечал я, — но такую, которая, по мнению знающих людей и по собственному моему убеждению, не может быть представлена на театре, и Кобяков в этом случае сказал наобум, потому что он даже и не читал ее».

«О! да, да! — он ничего не смыслит и только побирается стишками. Вот намедни пристал к князю: сочини ему стихи в его оперку, которую он перевел с французского, «Les amants Protees»; вообразите, с бессмыслицей для роли Самойлова сладить не мог; а когда есть время князю заниматься таким вздором? Вы не поверите, как он занят: так занят, что не имеет часу свободного времени. Петр Николаич у нас почти всякий день, приносит разные новости, в которых и половины нет правды; а впрочем, он прекраснейший человек».

Я узнал моего друга; но узнал также, что Катерина Ивановна любит поговорить.

Между тем князь Шаховской возвратился из театра вместе с Павлом Михайловичем Арсеньевым. Последний тотчас с великою радостью объявил Катерине Ивановне, что Матвей Васильевич (Крюковской) вслед за ними едет. Князь обласкал меня и просил быть у него без церемоний. «Только мне и отрады, — примолвил он, что по вечерам дома с людьми грамотными».

Стр. 504

Вскоре приехал Крюковской и за ним князь Иван Алексеевич Гагарин, покровитель Семеновой. «Теперь все налицо, Катенька, — сказал князь, — как бы чаю?» — «Ивана Андреича еще нет», — отвечала она и тотчас послала сказать Крылову, что чай готов.

Мы уселись вокруг большого круглого стола, а Шаховской с Гагариным развалились на диване и закурили трубки. Крылов не замедлил явиться и сел на креслах в углу у печки. «Спасибо, умница, что место мое не занято, — сказал он Катерине Ивановне, — тут потеплее».

Арсеньев завел речь о «Пожарском» и начал хвалить автора на чем свет стоит: чего-чего он не наговорил ему! Что он первый-то у нас драматический писатель; что трагедия его — первая современная трагедия в целом свете; что на нем одном теперь сосредоточены надежды всех любителей драматической поэзии и проч. и проч. Крюковский краснел и молчал, Крылов улыбался, князь Гагарин очень серьезно и с удивлением посматривал на своего приятеля, который осмеливался так превозносить пьесу, в которой не было роли для Семеновой; но князь Шаховской не выдержал и вспыхнул как фейерверк: «Да помилуй, братец Павел Михайлыч! Откуда ты вдруг набрался такой премудрости, что выдаешь себя за оракула драматической поэзии и уверяешь автора в том, в чем он и сам, по совести, сознаться не может. Бесспорно, пьеса Матвея Васильевича имеет свои достоинства; но чтоб она была первою пьесою в свете, так это, голубчик, вздор; а то еще и пущий вздор, чтоб один только автор ее был надеждой и опорой русской сцены. Не говоря о других, куда ж ты девал Озерова?»

«Ну, это только так говорится», — отвечал Арсеньев.

«Говорится? — возразил князь Шаховской. — А зачем же на вечерах у Марьи Алексеевны проповедуешь ты эту чепуху барыням и барышням, которые ни бельмеса не смыслят в нашей драматической поэзии? Ты сказал, а они повторять пошли: на русском театре ничего-де путного нет, кроме трагедии «Пожарский». И вот пирог испечен, мнение готово! Нет, любезный, прямо просишься в мою сатиру или в комедию Ивана Андреича».

«Знаешь ли, князь, отчего наш Арсеньев так пристрастен к трагедии Матвея Васильича, которой, впрочем, я

Стр. 505

сам отдаю полную справедливость, хотя и не знаю, какой она будет иметь успех на сцене? Оттого что он в жизни своей не читал никакой другой пьесы, а эту как-то удалось ему выучить наизусть. Не правда ли, Павел Михайлыч?»

Арсеньев засмеялся.

«Смейся или нет, что правда, то правда, — продолжал князь Гагарин. — Ну-ка назови еще трагедию или комедию, которую бы ты читал когда-нибудь».

Арсеньев признался, что он точно не читывал ни одной театральной пьесы, но зато по страсти к театру все их пересмотрел на сцене.

В одиннадцать часов заехал за князем Гагариным граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин, очень толстый, но приятной наружности человек, с открытым лицом и добродушною физиономиею; он большой любитель спектаклей французского и русского театров и ежедневно бывает в одном из них. «Или сегодня у тебя неприсутственный день, — спросил он князя, — что ничего не читают?» — «Да еще не размололись, — отвечал Шаховской, — и вместо пролога бранимся пока с Арсеньевым».

Между тем Крюковской подсел к столику, на котором Катерина Ивановна разливала чай, и тихомолком болтал с нею. Из всего, что они говорили, я мог только расслышать несколько слов: «И сегодня были?» — «Были утром». — «Хорошо читает?» — «Прекрасно; князь очень доволен». — «А чем дебютирует?» — «Кажется, Дидоной или Пальмирой». — «Как жаль, что я не был!»

«А ты не слыхал, — сказал князь Шаховской графу Пушкину, — что Крылов написал новую басню, да и притаился, злодей!» (С этим словом он вдруг вскочил с дивана и поклонился в пояс Крылову.) «Батюшка Иван Андреич, будьте милостивы до нас, бедных, — расскажите нам одну из тех сказочек, которые вы умеете так хорошо рассказывать». Шаховской пародировал сестру Шехеразады.

Крылов засмеялся, а когда смеется Крылов, так это недаром: должно быть, смешно. Он придвинулся к столу и прочитал новую свою басню «Оракул»:

В каком-то капище был деревянный бог, И стал он издавать пророчески ответы...

Стр. 506

Собеседники слушали с величайшим удовольствием и заставили автора повторить заключение. Странное дело: мы слышали басню в первый раз, а почти все знали ее уже наизусть.

После Крылова читал князь Шаховской начало комической своей поэмы «Расхищенные шубы». Содержание основано на происшествии, случившемся прошедшею зимою в немецком, так называемом Шустер-клубе: пьяный швейцар во время бала перепутал шубы и салопы приезжих гостей, отчего при разъезде произошел беспорядок, — вот и все тут! Но князь Шаховской умел опоэтизировать анекдот: в его стихотворной шутке много мест, достойных Буало, поэме которого он, по словам его, подражать хотел. Каково-то будет продолжение, а начало, нечего сказать, прекрасно. Совет старшин клуба описан мастерски, и некоторые из них дышат жизнию:

Сам мастер гробовой Фрейтодт с умильным взором, С улыбкой радостной, как будто перед мором!

«Но скажи, пожалуйста, князь, — спросил граф Пушкин, — когда ты находишь время сочинять что-нибудь? По утрам у тебя должностной народ, перед обедом репетиции, по вечерам всегда общество, и прежде второго часа ты не ложишься — когда ж ты пишешь?»

«Он лунатик, граф, — с громким смехом подхватила Катерина Ивановна, — не поверите: во сне бредит стихами! Иногда думаешь, что он тебе что-нибудь сказать хочет, а он вскочил да и за перо, прибирать рифмы!»

Мы расхохотались, и сам князь Шаховской также.

Граф Пушкин с князем Гагариным уехали к княгине Голицыной, проименованной la princesse Nocturne, потому что она не принимает у себя ранее полуночи и ночи превращает в дни; Крылов ушел спать, наконец и Арсеньев с идолом своим Крюковским отправились по домам. Я также хотел откланяться, но князь Шаховской настоял, чтоб я с ним ужинал. Мы остались болтать втроем. Я рассказал ему о моей праздной службе, о моих занятиях и о страсти моей к театру, прочитал ему несколько сцен из «Артабана» и передал слово в слово отзыв о нем Дмитревского, которым он так сконфузил меня в бытность мою у него в первый

Стр. 507

раз. Князь Шаховской очень смеялся, Катерина Ивановна еще больше; но результат моей болтовни был для меня неожиданно счастлив: с величайшим добродушием князь предложил мне ходить во все театры, отныне навсегда, бесплатно в его кресла, которые он сам никогда не занимает, находясь всегда за кулисами.

Вот оно что! Теперь не для чего мне справляться с карманом и разбирать спектакли: ступай в любой и, сверх того, в кресла!

10 мая, пятница

Гаврила Романович уезжает завтра и что-то очень невесел; впрочем, говорят, что он и всегда таков перед отъездом, потому что не любит суеты, неразлучной с сборами в дорогу. Мне жаль сердечно старика: прощанье с ним навело меня на грустные размышления об одиночестве, которое ожидает меня до будущей осени: кажется, что без него я совсем осиротею; из ближайших моих знакомых остаются одни только обитатели павильона, добрые, благородные люди; но что у меня общего с ними? Вкусы наши различны, образ мыслей неодинаков, и к тому же, кроме времени обеда, они все в рассеянии: то сидят по своим камерам, то странствуют по знакомым. По благосклонности князя Шаховского, вечера мои теперь могут быть приятно заняты, но прежде вечеров есть долгие дни... Поневоле вспомнишь милую толстуху Александру Васильевну, которая так умно и живо описывала мне скуку одинокой жизни!

В нашей Коллегии толков не оберешься: боятся, чтоб кампания не была неудачна. Говорят, что государь весьма недоволен союзниками, в особенности Англиею, и если б не увлекался сверхчеловеческим своим великодушием, то предоставил бы Англию и Австрию судьбе их. Достойно замечания, что превосходно составленный самим государем план разбить корпус Нея уничтожен внезапно ложным известием, сообщенным государю лично самим главнокомандующим, что Бонапарте со всеми силами пришел на подкрепление Нея, тогда как он находился далеко и ничего не знал об опасности, предстоящей Нею. Трудно поверить, чтоб генерал Беннигсен имел таких негодных и

Стр. 508

неверных шпионов; однако ж в высшем кругу не сомневаются в справедливости этого события.

Утверждают также, что граф Николай Иванович Салтыков на днях вечером у себя открыто говорил, будто бы граф Н.П.Румянцев представил государю, перед отъездом его в армию, записку, в которой объяснил, что он не надеется ни на какое решительное нам содействие со стороны Англии и Австрии в продолжение сей войны и что каким бы отъявленным врагом ни был нам Бонапарте, но никогда не может причинить нам столько зла, сколько причиняет его Англия своею лицемерною дружбою и обещаниями, никогда не исполняемыми. Прибавляют, что государь с благоволением и даже признательностью изволил принять эту записку к своему соображению.

11 мая, суббота

Во французском театре давали «Тартюфа» и оперу «Продажный дом» («La maison a vendre»); обе пьесы шли превосходно, и в особенности первая. Тартюфа играл Ларош, Оргона — Дюкроаси, брата его, резонера, — Деглиньи, служанку — мадам Туссен-Мезьер и Эльвиру — мадам Валь-виль, которая менее всех понравилась мне; она, бесспорно, играет хорошо, говорит правильно и читает стихи как нельзя лучше, но уж слишком невзрачна собою, и в игре ее есть что-то угловатое, похожее на игру немецких актрис, представляющих светских женщин. Небольшую роль мадам Пернель занимала мадам Меес и очень комически ее исполнила.

Не знаю, отчего Ларош принял на себя роль Тартюфа? Эта роль принадлежит к амплуа слуг, и на французском театре в Париже играют ее только актеры, принадлежащие к этому амплуа. Правда, бледная и тощая фигура Лароша очень идет к роли иезуита-лицемера, но между тем находится в совершенном противоречии с наружностью того Тартюфа, которого изобразил Мольер, то есть цветущего здоровьем, тучного и сластолюбивого; а из этой-то противоположности фигуры бузника с лицемерным смирением и проистекает весь комизм положений действующих в сцене лиц; иначе комедия «Тартюф» была бы печальной драмой, потому что содержание ее чисто драматическое.

Стр. 509

Дюкроаси роль Оргона играл в совершенстве. Как естественно забавны были его расспросы о здоровье Тартюфа и с каким комическим нетерпением возился он под столом при объяснениях Тартюфа с Эльвирою! Но когда, выведенный из терпения наглостью подлого пройдохи, он вылез из-под стола и прежде, чем начал говорить, стал одними знаками изъяснять свое негодование, тут надобно было видеть Дюкроаси: черты лица его изменились, глаза чуть не выкатились вон, все мускулы трепетали, и он, за-душаемый негодованием, казалось, искал и не находил слов для выражения своей ярости; тут был он в высшей степени превосходен, и я, право, не знаю, кому отдать преимущество: ему или Рыкалову в сцене, когда он, избитый Скапином, вылезает из мешка? Здесь сравнение в сторону — оба великие актеры!

Говоря о роли Оргона, кстати приведу анекдот, рассказанный мне самим Дюкроаси. Знаменитый Десессар, лучший актер своего времени для таких ролей, был огромного роста, непомерно толст и неповоротлив. Играя роль Оргона, он с большим затруднением мог умещаться под столом и сцену стола почитал величайшим для себя наказанием, до такой степени, что желал передать роль свою младшему по нем в амплуа; но с французским партером шутить нельзя, особенно когда дело касается до пьес Мольера: он ни за что не потерпел бы второклассного актера и безжалостно освистал бы его, да и Десессару досталось бы при первом его появлении. Однажды по какому-то случаю поставлен был на сцену не тот стол, под которым обыкновенно прятался знаменитый толстяк, а другой, несколько меньше, так что Десессар увяз в нем, и когда надобно было вылезать из-под него, он ни под каким видом не мог освободиться от своей западни и должен был таскать ее за спиною по крайней мере несколько минут в продолжение сцены. Десессар оставил по себе славную память в Лесажевом «Тюркарете».

В опере «La maison a vendre» всех лучше была мадам Фи-лис-Андриё, а за нею Меес, Сен-Леон и Клапаред. Сам Андриё, игравший главного повесу, очень развязен на сцене; но, кажется, его губят претензии и, как мне сказывали, страсть слепо подражать знаменитому парижскому акте-

Стр. 510

ру-певцу Эльвиу. Этот платок в руках, которым он, вероятно для важности, беспрестанно машется и потирает себя по лбу, вовсе не кстати; но главное несчастье Андриё — что он имеет жену, которая превосходством своим вовсе уничтожает его, и мсье Андриё без мадам Андриё был бы, конечно, более теперешнего любим публикою. Но как бы то ни было, опера шла бесподобно. Во французском театре надобно более всего удивляться совершенству ансамбля; и если есть актеры одни лучше других, то можно решительно сказать, что дурного нет ни одного.

Признаюсь, я очень обрадовался, когда при входе в кресла капельдинер, спросив мою фамилию, не только пропустил меня без всяких возражений, но даже с великою учтивостью указал мне кресла князя Шаховского; иначе объясняться с ним при публике было бы очень неловко. Спасибо доброму князю.

12 мая, воскресенье

Наконец я увидел оперу «Князь-невидимка», о которой мне прожужжали уши. Это, вероятно, переделка какой-нибудь французской волшебной оперы, «opera feerie», которую, однако ж, Евграф Лифанов назвал печатно собственным своим сочинением. Но пусть будет она чем бы ни было, переводом или оригинальным сочинением, только надобно признаться, что это ужасная галиматья, перед которою «Русалка» ничего не значит; зато великолепие декораций, быстрота их перемен, пышность костюмов и внезапность переодеваний — изумительны. Музыка — сочинение капельмейстера Кавоса: она очень легка и приятна; мелодии остаются в памяти, и особенно дуэт Личарды и Прияты, то есть Воробьева и Самойловой.

«Коль назначено судьбою» — прелесть и до сих пор раздается у меня в ушах. В первый раз в жизни удалось мне видеть такой диковинный, богатый спектакль, в котором чего хочешь, того и просишь. Декорации большею частью кисти Корсики и Гонзаго. Это настоящие чародеи; машинист не отстал от них и удивляет своим искусством: то видите вы слона, который ходит по сцене, как живой, поворачивает глазами и действует хоботом, то Личарда — Воробьев; не двигаясь с места, двенадцать раз сряду пре-

Стр. 511

вращается в разные виды; то у Цымбалды вырастает сажен в десять рука, и все это делается так быстро и натурально, что не успеешь глазом мигнуть, как превращение и совершилось.

Говори что хочешь и, пожалуй, называй все это глупостью и балаганными штуками, однако ж изредка взглянуть на эти штуки весело, когда они делаются отчетливо и особенно когда находятся в соединении с такою прелестною живописью и очаровательною музыкою, сверх того оживляются игрою таких талантов, каковы Воробьев, Самойловы и Пономарев. Последний в роли Цымбалды уморителен: как он забавен на сцене, когда, маршируя перед своим отрядом инвалидов, вдруг громко командует: «Берегись!» — и, этим внезапным восклицанием перепугав свой отряд, а вместе перепугавшись сам, начинает толковать им, что слово «берегись» не значит «берегись чего-нибудь», а есть только воинская команда... Виноват, я с удовольствием смеялся в «Невидимке» и пойду смеяться в другой раз.

Дирекция поставила «Невидимку» после двух первых частей «Русалки», которые несколько уж стали надоедать публике. В продолжение двух с лишком лет, как дают эту оперу, театр почти всегда бывает наполнен, и казначей театра Петр Иванович Альбрехт, получивший недавно Ан-ненский крест, тогда как его не имеют еще ни Майков, ни князь Шаховской, предпочитает «Невидимку» всем трагедиям в свете, «Эдипам» и «Донским», в отношении к денежному сбору. Но всему свой черед. Говорят, что декорации, костюмы и машины, приготовляемые теперь для оперы Крылова «Илья Богатырь», несравненно великолепнее всех тех, которые удивляют нас в «Русалках» и «Князе-невидимке».

Вольтер не любил больших опер, хотя и сам сочинял их. Он называет оперу «областью Овидиевых превращений». Это справедливо; но едва ли справедливо сказанное им вообще о больших операх: все великолепие опер с их декорациями, машинами, сотнею музыкантов и двумя сотнями всадников не стоит четырех превосходных стихов из трагедии.

Стр. 514

Потемкин играл несчастливо и, разгорячившись на неудачу, вдруг с нетерпением сказал банкомету: «Надобно быть сущим калмыком, чтоб метать так счастливо». — «А я тебе лучше скажу, — возразил калмык, — что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин, как сущий калмык, потому что сердится». — «Вот насилу-то сказал ты лучшей —подхватил, захохотав, великолепный князь Таврический.

Паглиновский говорит, что Пукалов очень богат и сверх того у него молоденькая и хорошенькая жена, бывшая воспитанница Петра Семеновича Мордвинова, брата адмирала, которая с своей стороны принесла ему в приданое около тысячи душ.

15 мая, среда

Я был сегодня обрадован внезапным посещением И.А.Дмитревского. Старик, по обыкновению своему, прибрел пешком и, войдя в комнату, тотчас спросил меня: «Не заняты ли вы, душа, чем-нибудь и не помешал ли я вам своим приходом?» Разумеется, я наговорил ему кучу вежливостеи и так живо изъявил свою радость видеть его, что Дмитревский растаял от удовольствия и просидел у меня до десяти часов, попивая чай и рассказывая о многих происшествиях своей жизни. Я очень жалел, что неразлучный со мною надоедательный Кобяков перебивал его по временам неуместными своими вопросами; иначе он был бы, кажется, еще словоохотливее, потому что находился в самом веселом расположении духа.

Старик неисчерпаем в своих рассказах о французском театре и о многих театральных знаменитостях прежнего времени. Он попотчевал нас несколькими о них анекдотами и, между прочим, историею первого своего знакомства с актрисами Клерон и Дюмениль, весьма любопытною.

«Первый визит мой был, — говорил Дмитревский, — к мамзель Клерон, потому что тогда она была в большой приязни с любимцем короля и другом Вольтера, маршалом Франции дюком де Ришелье, которого называли «султаном "Французской комедии" (после они поссорились).

Она жила в улице Chaussee d'Antin и занимала довольно большой дом. Меня ввели в гостиную, убранную со всевоз-

Стр. 515

можным великолепием. На передней стене висел огромный портрет хозяйки дома в роли Медеи, писанный знаменитым Ванло, на другой — портрет какого-то немецкого маркграфа. Минут через пять вышла ко мне молодая девица, лет восемнадцати, высокая, стройная, черноволосая, довольно смуглая, но с необыкновенно выразительным лицом и огненными глазами; это была девица Рокур, ученица г-жи Клерон и впоследствии знаменитая актриса. Она объявила мне, что мамзель Клерон занята очень нужным делом и извиняется, что принуждена заставить меня ждать ее несколько минут. Разговаривая с девицею Рокур, я и не заметил, как протекли эти минуты, и вот отворилась дверь и показалась сама хозяйка, разряженная в пух, в платье со шлейфом и в фижмах, с высокой прической в виде корзинки, набеленная, нарумяненная и с мушкою на левой щеке, что означало на модном языке того времени: неприступность.

Девица Клерон была роста чрезвычайно малого, но держала себя очень прямо и походку имела важную, величественную. Лицо ее было несоразмерно велико против ее статуры (собственное выражение Дмитревского), но черты лица были правильны: римский нос, глаза большие, хорошо врезанные и выразительные, зубы белые и ровные, которыми, казалось, она щеголяла; а руки — совершенство в своем роде: таких рук никогда не случалось мне видеть; но зато телодвижения ее были несколько принужденны и натянуты. Не говоря еще с нею, я успел заметить, что она была пресамолюбивая кокетка. И в самом деле, посадив меня на табурет (на кресла сяжала она только самых почетных гостей), она ни с того ни с другого начала говорить о своих связях, о своих успехах на театре, о влиянии, которое она имеет на своих товарищей, о совершенном преобразовании сцены и театральных костюмов, ею задуманном и исполняемом Лекеном по ее плану и указанию; что настоящее ее — амплуа роли принцесс как то: Медеи, Гермионы, Альзиры, Пальмиры, Аменаиды, Роксаны, Электры и проч., и что роли цариц и матерей предоставила она бедной Дюмениль, которая исполняет их кое-как и проч., и проч. Об искусстве, собственно, ни слова и ни слова также о предметах, писанных ей в поданном мною

Стр. 516

рекомендательном письме, которое она пробежала мельком, примолвив: «Хорошо». Затем распространилась она о девице Рокур и Лариве, которых театральное образование приняла на себя, и жаловалась на недостаток их способностей и непонятливость (Рокур и Ларив непонятливы и без способностей!), но изъявляла надежду, что неимоверные труды ее, настойчивость и средства, придуманные ею к передаче ученикам своим всех тайн искусства, со временем увенчаются успехом.

Словом, я вышел от Клерон, не слыхав ничего другого, кроме похвал ее самой себе, и, крайне недовольный сделанным ей визитом, отправился к Дюмениль в улицу Marais, где она жила в небольшой квартире третьего этажа. Я позвонил; меня встретила женщина лет за сорок, которую я принял за кухарку: растрепанная, в спальном чепце набекрень, в одной юбке и кофте нараспашку, с засученными рукавами; в передней две женщины полоскали какое-то белье; на окошке облизывался претолстый ангорский кот, и вот какая-то паршивая собачонка с визгом бросилась мне под ноги. Я отступил, полагая, что ошибся нумером квартиры и зашел к какой-нибудь прачке: «Извините, мадам, я хотел бы поговорить с м-ль Дюмениль». — «Это я, мосье, чем могу служить?» — отвечала прачка. Я остолбенел! «Дело в том, мадам, что у меня рекомендательное письмо к вам, и я счастлив, что разговариваю со знаменитой трагической актрисой». Она взяла письмо, мигом пробежала его и бросилась обнимать меня: «Так это вы, мосье! Я, право, очень рада видеть вас. Меня предупредили о вашем приходе, и я ждала вас. О, как я ждала вас! Это ведь удовольствие для меня — познакомиться с таким талантливым человеком, как вы, (в рекомендательном письме я был расхвален на чем свет стоит), который в то же время хочет поучиться, чтобы быть полезным своей стране. Погодите, я сейчас дам вам билет на завтрашний спектакль».

С этим словом побежала она в какую-то темную каморку, притащила пребольшой ящик, выхватила из него несколько билетов и, подавая их мне, продолжала: «Вот для вас и для ваших друзей, если они у вас есть. Я играю Ме-ропу. Я ифаю ее хорошо и сыфаю еще лучше в вашу честь;

Стр. 517

вы будете довольны мною. А пока простите, я сегодня занимаюсь хозяйством. Не забудьте, что ежедневно с двенадцати до начала спектакля я дома для всех, а для вас особенно, вы застанете меня в любой утренний час. Мы славно поговорим. До свиданья!»

С последним словом она только что не вытолкала меня за дверь.

Этот бесцеремонный, радушный прием восхитил меня до чрезвычайности. Дюмениль была женщина более нежели среднего роста, довольно плотная, с доброю, подвижною физиономиею, имела сильный, звучный и вместе приятный орган, достигавший до сердца, говорила быстро, и заметно было, что она говорила только то, что чувствовала: все движения ее были просты и натуральны, хотя и не отличались величавостью; но, увидев на сцене Дюмениль, забудешь о величавости. Я изучал ее в ролях Меропы, Клитемнестры, Семирамиды и Родогуны: ифа безотчетная, но какая игра! Это непостижимое увлечение: страсть, буря, пламень! Подлинно великая, великая актриса! Ее упрекали в недостатке благородства на сцене и уверяли, что она придерживалась чарочки; но Бог с ней! Без недостатков и слабостей человек не родится; надобно довольствоваться и тем, если в нем сумма хорошего превышает сумму дурного; а недостатки в Дюмениль в сравнении с высокими ее качествами — капля в море».

Мы заслушались Дмитревского и были так нескромны, что просили его рассказать нам что-нибудь о Лекене, с которым в Париже он был короче знаком, нежели с другими актерами, и которого изучал так прилежно; но старику пришла пора отправляться домой. Он оставил нас, дав слово при первом свидании рассказать многие подробности о жизни и трудах Лекена, которого не иначе называет, как великим гением. «Нельзя вообразить себе, душа, — сказал он, прощаясь со мною, — какая непостижимая сила таланта и железной воли заключалась в прекрасной душе этого Лекена, чтоб с такою энергией он мог преодолеть все препятствия, которые в продолжение двадцативосьмилетнего сценического его поприща расставляли ему на каждом шагу зависть, интрига и даже преследование многих знатных покровителей некоторых актрис, одаренных больше красотою, нежели талантом».

Стр. 518

16 мая, четверг

Манфреди был инженерный полковник, находившийся при вице-адмирале Сенявине и женатый на средней дочери Я.П.Лабата. Как Манфреди, так и другие многие пьемонтские офицеры, не хотевшие признавать владычество Наполеона, были определены государем в нашу службу по особенному уважению их отличных способностей и обширных познаний в военных науках.

Манфреди пишет к жене от 3-го числа: «Мы, по-видимому, накануне сражения, и я надеюсь, что его исход принесет счастье и славу нашему флоту. Что бы ни случилось, мы полны веры в божественную благость, в святость нашего дела и в диспозицию нашего храброго и превосходного адмирала, которого обожают все офицеры».

Дай Бог слышать добрые вести! Между тем известия из армии как-то замолкли: гвардейцы мало пишут, официальных сведений вовсе нет, и любопытство публики час от часу возрастает.

На Малом театре давали «Мещанин во дворянстве». Рыкалов в роли Журдана, или Журдена, был превосходен. Что за физиономия, что за ухватки! Как рельефно произносит он каждое слово, которое характеризует персонаж, и все это без малейшей натяжки, без пошлого буффонства, так отчетливо и естественно! Как уморителен был он в сцене с учителем философии: «Эф, а, эф, а — о, батюшка и матушка! Сколько я вам зла желаю, что вы меня не учили!»

Несмотря на то что роль Журдена огромна и Рыкалов в продолжение всех пяти актов почти не сходил со сцены, в нем незаметно было никакого утомления, и последнюю фразу своей роли: «Николину отдаю толмачу, а жену кому угодно», — он произнес с таким же одушевлением и веселостью, как и первую, при появлении своем на сцену. Надобно много иметь энергии в игре, чтоб заставить зрителя заниматься одним собою в продолжение такой длинной пьесы и не надоесть ему. Правду молвить, что и за комедия «Мещанин во дворянстве»! Мне кажется, о ней то же сказать можно, что Дидро сказал о Пурсоньяке: «Если думают, что на роль Пурсоньяка гораздо больше способных

Стр. 519

исполнителей, чем на роль Мизантропа, то ошибаются». А Дидро верить можно: он знал свое дело.

Сегодня объявили о представлении «в непродолжительном времени» трагедии «Пожарский». Ежова, которая играла в комедии Николину, и весьма недурно, сказывала, что Пожарский непременно пойдет на будущей неделе; но до тех пор я успею еще полюбоваться Яковлевым в «Магомете», которого дают наконец завтра в Большом театре.

17 мая, пятница

Не знаю, с чего взяли приписывать перевод трагедии «Магомет» вместо П.С.Потемкина Дмитревскому. Я спрашивал об этом старика, который решительно отозвался, что не только не переводил «Магомета», но даже и не поправлял его по той простой причине, что П.С.Потемкин сам владел стихом мастерски и не нуждался ни в чьей помощи. «Это был человек с большим талантом, — присовокупил Дмитревский, — и если б не посвятил всего себя военной службе, то был бы отличным писателем. В молодости своей он написал две оригинальные драмы в стихах: «Россы в Архипелаге» и «Торжество дружбы». Павел Сергеевич Потемкин, впоследствии граф, хотел отличиться не одною храбростью и мужеством на войне, но и мирными подвигами в тишине кабинета».

И в самом деле, перевод «Магомета», за исключением очень немногих стихов, правилен и верен с подлинником. Я прочитал его перед самым спектаклем и, признаюсь, нахожу, что в отношении к языку он несравненно лучше не только трагедий Сумарокова, но и самого Княжнина.

Роль Магомета чрезвычайно трудна, и однако ж Яковлев исполнил ее мастерски; с первой сцены и до последней он был совершенным Магометом, то есть каким создал его Вольтер, ибо другого настоящего Магомета я представить себе не умею; с первой сцены и до последней он казался какою-то олицетворенною судьбою, неотразимою в своих определениях: что за величавость и благородство во всех его телодвижениях! Что за грозный и повелительный взгляд! Какая самоуверенность и решительность в его речи! Словом, он был превосходен, так превосходен, что едва ли найдется теперь на какой-нибудь сцене актер, который

Стр. 520

мог бы сравниться с ним в этой великолепной роли. При самом появлении своем на сцене он уже овладевает вниманием и чувствами зрителя одним обращением своим к военачальникам:

Участники моих преславных в свете дел,Величья моего щиты необоримы,Морад, Герцид, Аммон, Али неустрашимый!Ступайте к жителям и именем моим,Угрозой, ласкою внушите правду им:Чтоб бога моего народы здесь познали,Чтоб бога чтили все, а паче трепетали!

Эти последние два стиха, и особенно последнее полустишие: «а паче трепетали», Яковлев произнес так просто, но вместе так энергически-повелительно, что если б действие происходило не на сцене, то у всякого Герцида и Аммона со товарищи душа, как говорится, ушла бы в пятки. Что за орган, Боже мой, и как он владеет им!

А затем этот вид удивления и скрытого негодования при встрече Сеида и вопрос: «Сеид, зачем ты здесь?» Хорошо, что Сеид (Щеников) слишком прост и непонятлив и не обратил внимания на выражение физиономии Магомета (Яковлева), иначе он должен был бы провалиться сквозь землю.

В первой сцене с Зопиром, который поумнее Сеида и которого убедить не так легко, Магомет (Яковлев) переменяет тон и нисходит до того, что открывается шейху в своих намерениях; но и здесь он ни на минуту не теряет своей важности лжепророка. Эту сцену, одну из труднейших для актера, Яковлев понял и сыграл в совершенстве. Он был все тот же властолюбивый и повелительный Магомет, но смягчивший свое властолюбие и повелительность свою притворным снисхождением и уважением к Зопиру:

Когда б я отвечал иному, не Зопиру,Меня вдохнувший бог вещать бы стал здесь миру;Мой меч и Алкоран в кровавых сих рукахЗаставили б молчать всех смертных в сих странах;С тобой как человек, как друг хочу вещать:Нет нужды сильному бессильного ласкать —Зри, Магомет каков! Одни мы... внятлив буди!

Стр. 521

Здесь озираясь кругом и почти шепотом:

Знай, я честолюбив, — с величайшею убедительностью:

Но таковы все люди;Царь, пастырь или вождь, герой иль гражданин,В намереньях со мной сравнялся ль хоть один?

Старик Сахаров был очень хорош в роли Зопира. Это старинный актер, и двадцать лет назад публика любовалась им на московской сцене в ролях Секста, Трувора и других молодых трагических персонажей. Игра его не глубокомысленна; но приятный и звучный орган, довольно чувства, правильное, ясное произношение и большая сценическая опытность дают ему полное право на уважение и признательность публики, тем более что Сахаров без претензий и решительно играет все роли в комедиях и трагедиях, какие театральному начальству вздумается поручить ему. Роль Зопира по-настоящему должен был бы занимать Шушерин, потому что она существенно принадлежит к его амплуа; почему же он не играл ее? В трагедии первенствует Яковлев, и это Шушерину не по вкусу; однако ж Бризар, Офрен, Монвель и другие были актеры не хуже Шушерина, а между тем играли роль Зопира, когда Лекен удивлял игрою своею в роли Магомета.

Я вообразить себе не мог Боброва в роли Омара и полагал насмеяться досыта, встретив в наперснике Магомета Тараса Скотинина или, по крайней мере, посла Мамаева. Ничуть не бывало. Бобров не только играл хорошо, но даже очень хорошо; чем черт не шутит! Конечно, у Боброва за органом дело не станет; но чтоб он сохранить умел такое приличие, такую важность и так мастерски произносить прекрасные стихи своей роли — я никак ожидать не мог.

Зопир Вещай, зачем пришел?

Омар

Пришел тебя простить Великий Магомет, твою жалея древность, Твою прошедшу скорбь, и мужество, и ревность,Простер днесь длань к тебе, могущую сразить,И я пришел и мир, и благость возвестить.

Стр. 522

3опир

Но знал ли ты его здесь в полной срамоте,Скитавшимся, в числе несчастных, в нищете?О, как далек он был от нынешния славы!

Омар

Так гнусной пышностью испорченные нравы,Достоинства судить и вес давать умуХотят в сравнении по счастью своему.Иль мнишь ты, человек надменный и кичливый,Что насекомое, ползущее под нивой,И быстрые орлы, по небесам царя,Ничто суть пред очьми небесного царя?Все смертные равны, гордятся родом тщетно,Лишь в добродетели различье их приметно.

Или:

Есть люди мудрые, угодные судьбе,Что мрачны в праотцах, но славны по себе;Таков сей человек, что избран мной владыкой,И чести в свете сем достоин он великой.

Отчего бы вдруг последовала в Боброве такая перемена к лучшему? Роль Омара не бездельная и требует более соображения, нежели роль посла Мамаева и предводителя гуситов, в которых, однако ж, он ниже всякой посредственности. Эту загадку разгадал Яковлев, и кажется, верно. «Бобров, — сказал он, — везде будет хорош, где не надобно горячиться и нежничать. Бесстрастная роль Омара как раз пришлась по его таланту: у него сильный орган и ясное произношение, но чувствительности ни на грош, и потому в тех ролях, в которых не нужно развивать какой-нибудь страсти, а надобно только декламировать, наш Бобров не ударит лицом в грязь, особенно если не будет умничать».

Ларош говорил, что по смерти Лекена трагедия «Магомет» не могла удержаться на сцене Французского театра в Париже; сколько раз ни старались возобновлять ее, все попытки были напрасны: ни один актер в роли Магомета не мог удовлетворить вкусу взыскательного парижского партера; сам Ларив играл его только два раза и с неудовольствием, единственно для Монвеля, который любил

Стр. 523

роль Сеида и был в ней превосходен. В настоящее время роль Магомета мог бы играть Тальма, но и тот не хочет о ней слышать; а в случае, если б управление, в надежде хорошего денежного сбора, непременно захотело поставить «Магомета» на сцену, то он предлагал принять на себя роль Сеида, а роль Магомета предоставить Сен-При. Вследствие такого отвращения первоклассных парижских актеров от этой роли трагедия «Магомет» сделалась принадлежностью больших провинциальных театров, и сам Ларош играл его в Лионе и Бордо. «Ваш Яковлев, — продолжал Ларош, — отличный Магомет, и я удивляюсь, каким образом этот человек, ничего не видевший и ничему не учившийся, сумел так хорошо исполнить столь сильно задуманную роль».

18 мая, суббота

Жаль, что я не знаю ни одного из восточных языков, а то бы в Коллегии нашлось и мне дело. Илья Карлович сказывал, что теперь в Азиатском департаменте, по случаю войны с турками, много работы, и чиновники не бывают праздны. В числе этих тружеников по части переводов с азиатских языков есть отличные люди, как, например, коллежский советник Везиров, надворный советник Владыкин и коллежский асессор Александр Макарович Худобашев; их не видно и не слышно, а между тем они работают как муравьи. Последний, говорят, сверх обязанностей по службе, намерен перевести или уже переводит Шагана Чиберта и Мартина: «Любопытные извлечения из восточных рукописей Парижской библиотеки о древней истории Азии». Худобашев, собственно, переводчик с армянского языка, так, как Дестунис с греческого, но знает хорошо и французский язык.

Грекофил Гнедич отзывается о Дестунисе, которого познакомил с ним Юшневский, как о человеке, знающем в совершенстве греческий язык и разумеющем все наречия Гомеровых творений. Я возразил: как же Дестунису, природному греку, не знать своего родного языка? «В том-то и беда, — отвечал он, — что нынешние греки мастера только варить щук в квасу да торговать маслинами, а до Гомера и разнородных его наречий им дела нет. Спиридон Юрьич,

Стр. 524

напротив, настоящий ученый, даром что молод: он прекрасно перевел с греческого «Военную трубу» и прибавил к ней множество любопытных примечаний, а теперь переводит «Жизнеописание славных мужей» Плутарха и намерен также обогатить их своими историческими и критическими замечаниями».

У нас в Коллегии много дельных молодых людей; но, странное дело, — их-то и не видать совсем! Мне сказывали, что один из них, Федор Лаврентьевич Халчинский, предпринял перевести критическое и сравнительное описание походов Фридриха Великого и Бонапарте, сочинения Жомини. Честь ему и хвала, если он совершит этот подвиг, и военные люди скажут ему не одно спасибо.

У А.С.Шишкова встретил я Логина Ивановича Кутузова. Долго рассуждали они о чем-то тихомолком, покамест не соблаговолили сделать меня свидетелем своих разговоров. Едва ли не шла речь о действиях нашего флота и адмирале Сенявине: по-видимому, ожидают каких-нибудь важных известий. Логин Иванович очень любезен, ласков и приветлив, а сверх того должен иметь и обширные сведения, потому что целый час говорил без умолку о разных предметах ученых и литературных дельно и красноречиво. Он большой ненавистник Бонапарте; да нельзя назвать его также другом и Беннигсена, о котором он отзывался вскользь как о посредственном главнокомандующем. «Блистает на втором месте тот, кого затмевают на первом», — сказал он к слову о каком-то неудачном передвижении войск наших. Кутузов — сослуживец Шишкова и, кажется, пользуется его дружбою, потому что, лишь только он уехал, Шишков начал говорить о нем как о человеке очень умном и образованном, а сверх того и хорошем литераторе.

Я удивился, не слыхав никогда, чтоб Логин Иванович был литератором, и хотя знал из списка, данного мне П.И.Соколовым, что он член академии, но думал, что эта почесть приобретена им так же, как и другими, например Дружининым, Колосовым и проч., и потому спросил о трудах его. «А вот видишь ли, братец, — отвечал Шишков, — он перевел множество путешествий с английского, французского и немецкого языков, и между прочим, путешествия капитана Кука, Лаперуза и Мирса, сочинил морской

Стр. 525

атлас для плавания из Белого моря в Балтийское, издал «Основания морской тактики» и даже написал для театра комедию «Добрый отец». Во всяком случае, эти труды полезнее плохих од и других стихотворений братца его, Павла Ивановича». Против таких доказательств возражать нечего.

19 мая, воскресенье

Князь Шаховской говорил о намерении своем с будущего года заняться изданием какого-нибудь театрального журнала или газеты, в которых бы можно было помещать рецензии на пьесы, представляемые на театре, на игру актеров, разные театральные анекдоты, жизнеописания известнейших драматургов и актеров русских и иностранных — словом, все, что относится до истории театра и правил сценического искусства. Вместе с этим в состав журнала должна войти и легкая литература: краткие повести, стихи и проч. и проч. Князь Шаховской уверяет, что в этом намерении поддерживает его Крылов, который обещал печатать в новом журнале свои басни, до сих пор нигде еще не напечатанные. В одном только он находит затруднение: кому поручить надзор за изданием журнала и своевременным выходом книжек, потому что ему самому надзирать за этим, по недостатку времени, нет возможности. Я сказал ему, что мысль прекрасная и журнал, без сомнения, должен иметь большой успех; но прежде, нежели приступить к изданию, надобно сообразиться со средствами: достаточно ли у него на первый случай материалов и уверен ли он в своих сотрудниках, без чего может тотчас остаться как рак на мели. Он утверждал, что в сотрудниках недостатка не будет; издержки издания предпримет на свой счет Рыкалов, содержатель театральной типографии, с тем чтоб ему предоставлена была вся польза от издания, и что не это его беспокоит, а только то, кто примет на себя надзор за изданием, то есть все хлопоты, корректуру и проч. Я сказал ему, что в этом случае кстати привести окончание басни «Ларчик», читанной на днях у него Крыловым: «А Ларчик просто отворялся». Если Рыкалову предоставляется вся польза от издания, так ему и следует принять все эти хлопоты на себя. Шаховской шлепнул себя по лбу и, захохотав, сказал: «Некоторые очень умные люди бывают иной раз очень глупы».

Стр. 526

Между тем, заметив у него на столе небольшую тетрадку, исписанную стихами, я спросил его, что это за стихи. «Анекдот Лукницкого о немце-портном, позабывшем в немецком театре сына», — отвечал Шаховской. «Хорошо рассказан?» — «По крайней мере, в нравах немцев». — «Можно прочитать?» — «Даже и взять покамест с собою: это материал для будущего журнала». Разумеется, я воспользовался дозволением и тетрадку поскорее за пазуху.

Прочитав рассказ дома, я смекнул делом: Шаховской величайший ненавистник немецких драм, хотя ни слова не понимает по-немецки; а Лукницкий пишет и переводит для театра: следовательно, как не польстить сильному начальнику репертуарной части, от которого зависит участь театрального автора? Это анекдот, случившийся с портным года три назад, когда немецкий театр был еще под частною дирекциею Мире, переложен в стихи и поднесен Шаховскому. Рассказ точно недурен, но вступление к нему длинно и не у места, потому что анекдот и без него достаточно изъясняет причину происшествия.

Один отец чадолюбивый,Породой шваб, а ремеслом портной,Жену и трех детей забрал в театр с собой,Чтоб драмы посмотреть трагическо-шутливой;И правда, в драме тойОн всякой всячине дивилсяИ научилсяВсей философии, взятой из новых книг;Он видел, как актеры ели, пили,Друг друга резали, душили,Учили разуму, потом табак курилиИ вмигИз Индии его в Берлин переносили; От всех чудес таких,Как от угару,Не взвидел света наш портнойИ как шальнойС детьми, с женой Садится в пошевни и гонит бурых паруДомой.Меж тем как за Неву на Остров он катился,Театр от зрителей давно уж опустел,Свой ужин сторож съел,

Стр. 527

Все запер, осмотрел, разделся, помолилсяИ спать ложился,Как вдругВ дверях он слышит стукИ видит бледного портнова:Печаль и страхВ его глазахИ вымолвить едва он может два, три слова: Я здесь забыл... да что? Иль трость, или лорнет —Найдутся, будьте вы в покое. Не то... не муфту ль? — нет... не книжку ли? нет, нет...Да что ж такое?Я сына здесь забыл Или из пошевней дорогой обронил. Я, дети и жена так драмой занялися, Что лишь за ужином Карлуши не дочлися.Тут сторож тотчас побежал И, ложу отворив, в ней сына отыскал: От драмы ошалев, еще Карлуша спал.

20 мая, понедельник

Здешний немецкий театр причислен к императорской Дирекции театральных зрелищ весьма недавно — только с 3 января сего года. Любопытны обстоятельства, предшествовавшие и способствовавшие этому причислению, но еще любопытнее те сведения, которые сообщали мне в подробности закулисные мои знакомцы и знакомки о прежнем состоянии и составе немецкой труппы.

Некто Мире, страсбургский уроженец, фехтмейстер, машинист и штукарь, объездивший почти все города Европы в качестве постановщика на сцену пьес с так называемым великолепным спектаклем, то есть сражениями, зволюциями, пожарами, наводнениями и землетрясениями, прибыл, наконец, в Ригу; но так как в Риге театр невелик и, сверх того, он имел уже машиниста, которым и содержатель и публика были довольны, то Мире из фехт-мейстера и машиниста сделался содержателем кофейного дома и загородного воксала. Это предприятие ему удалось, и он женился на очень милой и образованной девушке, дочери комического актера Зауервейда, воспитывавшейся в пансионе на иждивении друзей покойного отца ее.

Вскоре после свадьбы он отправился в Петербург под предлогом свидания с матерью жены своей, жившей эко-

Стр. 528

номкою в доме известного теперь богача купца Мол-во, но в самом деле в том намерении, чтоб воспользоваться случаем приобрести театральные принадлежности, как то: декорации, гардероб, библиотеку и бутафорские вещи, продававшиеся обществом молодых немецких купцов, любителей театра, устроивших для себя сцену в доме Кушелева, против Зимнего дворца, и сделаться самому директором театра. И в самом деле, он приобрел эти принадлежности за бесценок, а сверх того был передан ему на выгодных условиях и самый театр. Об актерах Мире не беспокоился: на Васильевском острову, в одном из зданий, принадлежащих Академии наук, давала свои представления одна бедная немецкая труппа, под дирекцией какого-то невежды-импресарио по фамилии Рундталлер. Мире переманил ее к себе и с нею открыл свои представления. Они начались удачно, а с удачею открылся и кредит, которым он воспользовался и, в надежде на большие сборы, решился выписать из разных немецких театров нескольких хороших актеров и певцов.

Средства его увеличились: вскоре, после нескольких спектаклей, данных в комнатах императрицы Марии Фео-доровны, государь, по ее ходатайству, пожаловал Мире тридцать тысяч рублей на поддержание немецкого театра и выписку актеров. Эта неожиданная милость развязала руки Мире и дала ему возможность приобрести отличные таланты. На сцене его явились: из Вены — известный Вейраух, бас-буффо, с женою, первою певицею; из Праги — Брюкль, актер на роли благородных отцов, с дочерью, также первою певицею; Виланд, даровитый актер в ролях молодых страстных любовников, с женою, прекрасною драматическою актрисою; уморительный комик Линденштейн и знаменитый Карл Штейнсберг, превосходный актер во всех амплуа: трагических, драматических и комических, актер по призванию, Гаррик в своем роде; К.Гюбш, серьезный бас, и Галтенгоф, замечательный тенор и красивый мужчина; Шарлотта, однообразная: о ней говорили, что она переменяет не роли, а только платья; мадам Эвест, которою любуемся до сих пор в ролях драматических и комических старух, актриса, каких мало по естественности игры; Цейбиг, отличный тенор, певец и музыкант, но удиви-

Стр. 529

тельно невзрачный собою: в ролях Бельмонте, принца Та-мино и других партиях Моцартовых опер его слушать иначе нельзя, как закрыв глаза, но тогда заслушаешься; Борк, умный, развязный актер в комедиях и отлично исполнявший в трагедиях некоторые роли злодеев, как то: Франца Моора и Вурма; Ленц, красавец собою, с большим талантом, но игравший редко и вскоре удалившийся со сцены; Кеттнер и мадам Брандт, первый в амплуа стариков, а последняя в ролях благородных матерей были на своих местах; мадам Кафка, хорошенькая актриса, щеголиха, живая, кокетливая и вертлявая, нравилась публике в ролях служанок; наконец Юлиус, Вильгельми, Арнольди с брес-лавского, данцигского и кенигсбергского театров; Бергер фон Берге, Миллер и Губерт фан-Альберт, один за другим появлялись в ролях молодых любовников, но не могли удовлетворить вкусу публики, которая с каждым днем делалась все взыскательнее.

Так прошло около двух лет, и дела Мире с каждым днем улучшались. Он пришел в Ригу пешком, из Риги приехал с женою в чухонской бричке; теперь он имел нарядный экипаж, просторную и удобную квартиру в доме Кушелева, в наилучшей части города, имел верховых лошадей и охотничьих собак, многочисленную прислугу и, кроме молодой, пригожей жены, других красивых собеседниц для препровождения времени; словом, фехтмейстер Мире зажил как настоящий директор Санкт-петербургского привилегированного немецкого театра.

Между тем ему недоставало нескольких сюжетов для полного укомплектования своей труппы, и особенно по смерти Виланда, скоропостижно умершего, он нуждался в хорошем актере на амплуа первых молодых любовников; но счастье и тут помогло ему: прочитав в журнале «Северный архив», издаваемом в Митаве, разбор игры одного молодого актера рижской сцены, в котором рецензент чрезвычайно хвалил его, Мире вздумал пригласить его в Петербург на несколько представлений и в случае, если б он принят был публикою благосклонно, удержать его на своей сцене во что бы то ни стало.

Задумано — сделано: актер приглашен, приехал в Петербург и явился на сцене в драме Ифланда «Питомка»

18 Записки современника

т

Стр. 530

(«Die Miindeb) в роли Филиппа Брока, одной из труднейших ролей в амплуа молодых любовников, потому что она требует от актера, вместе с дарованием и опытностью в искусстве, приятной наружности и, главное, молодости — качеств почти несовместных между собою. Актер понравился, публика была в восхищении, аплодисментам не было конца. Его вызвали (в тогдашнее время вызов актера был таким происшествием, о котом неделю толковали в городе), а генерал Клингер, друг Гете, сам знаменитый писатель и опытный знаток в сценическом искусстве, сидевший в креслах, громко и с жаром сказал: «Наконец-то дождались мы настоящего любовника!» Этот актер был талантливый двадцатидвухлетний Гебгард, с которым, по окончании спектакля, Мире тотчас же и заключил контракт.

В это время окончился срок контракта умного Карла Штейнсберга, и превосходный актер не захотел более возобновлять его: ему опротивел Мире со своим легкомыслием, с своим полубарским тщеславием и мотовством; он решился ехать в Москву и там основать немецкий театр. Пригласив с собою некоторых актеров и актрис, также не возобновивших контрактов своих с Мире, и присоединив к ним нескольких молодых аматеров, он составил очень порядочную труппу и в сопровождении жены своей Шарлотты Мюллер, молодой Марии Штейн (впоследствии мадам Гебгард, теперешнего светила здешнего театра), Гаса, Коропа, Литхенса, Беренса, Нейгауза, Штейна и Петера переселился в Москву.

Сверх полученных уже от щедрот государя тридцати тысяч рублей Мире, под предлогом усовершенствования своего театра и необходимости нового укомплектования своей труппы, по случаю неожиданного отъезда Штейнсберга, успел исходатайствовать еще себе в пособие около сорока тысяч рублей и с этими деньгами отправился в Германию, как вельможа, поручив управление театром жене своей. Отсутствие его продолжалось около шести месяцев и не только было нечувствительно для управления, но, напротив, принесло ему пользу. Пригожая директриса избрала себе помощником молодого пришельца с рижской сцены, Гебгарда, и они распоряжались так деятельно и умно,

Стр. 531

что Мире, по возвращении своем, сам удивился порядку, введенному ими в управление: расходы были уменьшены, сборы увеличены и касса переполнена.

Последнее обстоятельство было очень кстати, потому что Мире возвратился с новыми сюжетами, которых жалованье и содержание требовали расходов и обходились дорого. С ним приехали: актрисы — красавицы Лёве и Сандерс, но только первая одна понравилась публике в ролях кокеток и светских женщин; Дальберг и Мактоваи, обе также пригожие женщины, но с неприятным венским выговором (от которого мадам Дальберг теперь отвыкает); бас Гунниус, отличный певец и актер, превосходный в ролях Зороастра, Османа, Аксура, Лепорелло и проч., с женою, известною певицею контральто; актеры — Кудич, Аррес-то, Берлинг и Розенштраух для ролей трагических и драматических, Рекке на амплуа вертопрахов и Шульц с женою для ролей комических.

Кроме того, с предприимчивым директором театра прибыли балетная труппа и полный оркестр: балетмейстер и танцмейстер Ламираль с женою, первою танцовщицею; танцовщики Коломбо, Ванденберг, Эбергард и несколько молодых хорошеньких танцовщиц; молодой капельмейстер Нейком, воспитанник Гайдна; известные музыканты: Миллер — первая скрипка, Зук — флейтраверсист, Паульсен и Венд — гобоисты, Феррандини и Климпе — контрабасисты, Дрейвер, Герке, Ратгебер, Шпринк — скрипачи; Герман и Рудольф — фаготисты, Фукс и Фишер — валторнисты; Блашке — виолончелист и, наконец, знаменитый кларнетист Дерфельд. С таким количеством хороших актеров и певцов, с таким отличным оркестром и замечательною балетною труппою немецкий театр был всегда полон зрителей, и как в продолжение зимы 1803/04 года, так и до самого закрытия театра пред великим постом 1805 года сборы были чрезвычайные.

Казалось, Мире должен был сделаться богачом; но он не только не сделался им, а, напротив, нашелся в невозможности удовлетворить труппу следующим ей жалованьем. Актеры, музыканты и танцовщики подняли вопль. Чтоб избавиться от ежеминутной докуки их, директор на дверях своей конторы вывесил объявление, что «удовлетворение

Стр. 532

жалованьем артистов, принадлежащих к немецкому театру, отныне впредь принимает на себя казна». Артисты не поверили объявлению и навели справки: ничего не бывало, казна о том не мыслила и не знала! Началось исследование, которое могло иметь для Мире бедственный результат, но, к счастью его, обер-полицеймейстер Эртель как-то уладил дело. Впрочем, вследствие плутовского своего поступка, Мире лишился лучших сюжетов (тут в смысле — актеров) своей труппы: Галтенгоф, Гунниус с женою, Ней-ком, мадам Кафка и некоторые другие честные немцы не захотели иметь с ним никакого дела и отправились, по приглашению Штейнсберга и по слухам об успехах его театра, в Москву. Остальные похождения закулисных моих героев — до завтра.

21 мая, вторник

А.В.Приклонский слышал в канцелярии нашего министра, что 29 апреля крепость Анапа покорилась адмиралу Пустошкину и что есть слухи, будто бы адмирал Сенявин 11-го сего месяца имел морское сражение с турками и истребил у них три корабля, о чем и ждут официального известия. Между тем вести из армии не так успокоительны и веселы: говорят, что едва ли Данциг не должен будет сдаться, если уж и не сдался.

А вот и окончание подвигов героя Мире, которые хотя и не так интересны, но, будучи тесно связаны с судьбою здешнего немецкого театра, по необходимости входят в его историю.

Несмотря на расстройство, причиненное театральному репертуару отъездом лучших сюжетов труппы в Москву, Мире продолжал свои представления и, по невозможности давать оперы Моцарта, Сальери и других германских композиторов, столько любимые публикою и привлекавшие ее в театр, он стал забавлять ее пьесами драматическими и комическими из сочинений Циглера, Стефани, Юнгера, Бока, Брецнера, Цшокке, Бека, Бейля, Шредера, Ифланда, Коцебу, Клингера, Шиллера и других; возобновил «Русалок», «Чертову мельницу», «Чертов камень», «Дурачка Антошу», «Сестер из Праги», «Воскресное дитя» и проч. и проч. Дела продолжали идти недурно; а чтоб уси-

Стр. 533

лить еще более сборы, Мире выписал пригожую певицу Паузер из Риги и пригласил на выгодных условиях из труппы Штейнсберга Марию Штейн, о которой приезжие из Москвы отзывались с великою похвалою. Первая не понравилась и возвратилась в Ригу, последняя же принята с восторгом и вскоре по приезде вышла замуж за молодого любимца публики Гебгарда.

Но хорошие сборы не могли уже поправить обстоятельств Мире, задолжавшего кругом и потерявшего не только кредит, но и уважение своей труппы, вследствие чего он и нашелся в необходимости сдать свой театр актеру Арресто, легкомысленно вызвавшемуся принять его с переводом на себя долгов Мире, простирающихся до восьмидесяти тысяч рублей. Новый директор, не имея понятия о вкусе петербургской публики и полагая, что он имеет дело с публикою какого-нибудь немецкого городка, начал с того, что схватился за экономию: он распустил знаменитый оркестр и балетную труппу, отказал последним оперным артистам, остававшимся при театре, и принялся давать старые, давно уже знакомые публике пьесы, которые не могли обогатить кассу. Арресто был прекрасный талант, но вовсе плохой директор.

Желая поправить свои сборы и зная, что оперы всегда привлекали публику, он вздумал поставить на сцену премилую оперку «Фаншона» и распределил в ней роли престранным образом: сам играл Сен-Валя, мамзель Лёве заставил играть Фаншону, Шульца — аббата, Берлинга — Эдуарда и так далее. Он вообразил, что можно петь без голосов и что если всякий оперный певец, по нужде, может играть в драмах и комедиях, почему ж и всякий драматический актер не может, по нужде, петь в операх?

Это логика совершенно немецкая; но какова бы она ни была, только представление «Фаншоны» было последним представлением немецкого театра, происходившим под управлением Арресто: в десять часов окончился спектакль, а в одиннадцать пожар прекратил уже кушелевский театр со всеми принадлежностями в пепел. Государь изволил быть на пожаре и тут же благоволил дать повеление о «причислении немецкой труппы к императорской Дирекции театральных зрелищ». Радость артистов была неописанна. Иска-

Стр. 534

тель приключений Мире выехал из Петербурга почти нищим и отправился в Линц один, оставив жену на руках Арресто, который вскоре уехал с нею в Германию чрез Ревель и Ригу, где проездом дал несколько представлений. Sic transit gloria mundi!

Теперь немецкая труппа благоденствует, хотя и не в прежнем своем составе, под заведованием театрального переводчика Н.С.Краснопольского. Режиссерами назначены: по части драматической — Гебгард, комической — Линденштейн и оперной — Цейбиг, которому поручена также и оперная репетитура.

22 мая, среда

Я дал бы полжизни, чтоб быть на месте этого счастливца Крюковского. И отчего же не пришло в голову мне вместо «Артабана» написать какую-нибудь трагедию из отечественной истории, вместо того чтоб время и труд тратить по-пустому над этим персидским негодяем?

Вот что называется торжество, и такое, от которого если не умереть, так с ума сойти можно. Что ни говори князь Шаховской, Крылов и Гнедич, но я уверен, что и они бы не прочь от такого триумфа. «Пьеса кстати, пьеса кстати!» — повторяют они, и только; а разве этого мало? Мне кажется, это всё. Я сам знаю, что пьеса Крюковского посредственна, да и самые стихи в роли Пожарского, которые приводили в такой восторг публику, пахнут сумароковщи-ной. Да какое до того дело? В моем «Артабане» стихи поще-голеватее, а на сцене не произвели бы никакого действия. И лишь теперь, увидев представление «Пожарского», я начинаю понимать, что для полного успеха трагедий на русской сцене только и нужно, чтоб они были «кстати» и чтоб играл в них Яковлев.

После обеда мы с Гнедичем вместе отправились в театр, и хотя пришли довольно рано, но он уже почти был полон. Все лучшее общество красовалось в ложах, а партер был буквально набит битком. Мы заметили Михаила Аста-фьевича Лобанова, молодого преподавателя русской словесности у Строгановых, в числе несчастных партерных пациентов: он опоздал найти себе место и принужден был жаться между стоящими. Невольно пришло мне в голову,

Стр. 535

что без особого покровительства князя Шаховского я бы сам терпел такое же истязание, между тем как теперь сижу преспокойно в креслах. Время переходчиво: прежде завидовал я другим, теперь другие завидуют мне. Спектакль начался получасом позже обыкновенного времени, шести часов, потому что поджидали Александра Львовича. Он приехал в сопровождении многих знатных особ и, против обыкновения своего, поместился не в ложе, а в директорских своих креслах между главнокомандующим С.К.Вяз-митиновым и старым графом Строгановым; прочие же кресла в первом ряду занимали граф Кочубей, Н.А.Загряжский, граф Салтыков, Д.Л.Нарышкин, генерал-адъютант князь Гагарин, князь Ив.Ал.Гагарин, граф В.В.Мусин-Пушкин, А.И.Корсаков, А.С.Шишков, И.С.Захаров и другие, которых я не знаю. Представление началось: сцена Заруцкого (Шушерин) с есаулом (Щеников) прошла холодно. Но вот наконец появился Пожарский (Яковлев). Он остановился посредине сцены, прискорбно взглянул на златоглавую Москву, прекрасно изображенную на задней декорации, глубоко вздохнул и с таким чувством решимости и самоотвержения произнес первый стих своей роли:

Любви к отечеству сильна над сердцем власть! —

что театр затрещал от рукоплесканий. Но при следующих стихах:

То чувство пылкое, творящее героя,Покажем скоро мы среди кровава боя.Похищенно добро нам время возвратить! —

начались топанья и стучанья палками и раздались крики «браво! браво!» до такой степени оглушительные, что Яковлев принужден был оставаться минуты с две неподвижным и безгласным. С таким восторгом приняты были почти все стихи из его роли, которая состоит из афоризмов и декламаций о любви к отечеству. На трактацию сюжета и роли других актеров публика не обращала никакого внимания: она занималась одним Пожарским — Яковлевым; и лишь только он появлялся, аплодисменты и крики возобновлялись с большею силою. Я запомнил несколько стихов, которые более других на меня подействовали:

Стр. 536

Погибни лучше все!И град порабощенныйВ отеческой стране рукой иноплеменнойГотов разрушить я, в прах здания попрать,Во храмы бросить огнь и пламенем объятьИх гордые главы, что в золоте сияютИ блеск протекшего величия являют;Россия не в Москве — среди сынов она,Которых верна грудь любовью к ней полна...

Или:

Ты обрати свой взор на храмы опаленны,Селенья выжженны, поля опустошенны... Не их ли то дела?.. Убогой хижины они, развея кровИ удалив жену от верного супруга,Отторгли буйственно оратая от плуга;Луга притоптанны увяли в красоте;Остался пепл один в наследство сироте!И если встречу смерть толико в бранях лестну,Тень грозная моя восстанет меж рядовИ воспалит ваш гнев и ярость на врагов!

Эти стихи, конечно, хороши и стоили одобрения; но стих, возбудивший наибольший энтузиазм, находится в сцене, в которой Пожарский, узнав в одно и то же время об измене Заруцкого и об опасности, в которой находится его семейство, бросается к Москве, не слушая убеждений своих приверженцев поспешить на помощь родным своим:

Родные! Но... Москва не мать ли мне?..

Говорят, что такого энтузиазма публики, какое произвел этот стих, никто не запомнит; и это должно быть справедливо, потому что восторги зрителей при первом представлении «Димитрия Донского», в сравнении с нынешними, могут назваться умеренными.

Воспитанник театральной школы Сосницкий очень мило сыграл роль Георгия. Маленький актер с таким чувством продекламировал:

Мне жаль, что не могу сей слабою рукою,Схватив булатный меч, идти на брань с тобою... —

Стр. 537

и далее:

Кто смело в бой идет, тот будет победитель! —

что впору было бы иному и опытному актеру. Автора вызывали, и Александр Львович из кресла нарочно входил в ложу, чтоб представить счастливца Крюковского публике.

24 мая, пятница

Вчера переехал на новую квартиру в дом Харламова. Комнаты мои неприятны — настоящие сараи. Хозяин встретил меня с хлебом и солью, уверяя, что дешевле и удобнее квартиры я не найду для себя в целом Петербурге. В отношении к дешевизне, может быть, он и прав; но что касается удобства — дело другое: предчувствую, что в этих сараях мне жить одному будет тошно. Челядинцы мои болтают, что об моей квартире ходят между живущими в доме какие-то неприятные слухи. Если дело идет о каком-нибудь привидении — я его не боюсь, потому что хозяин мой советник губернского правления и в дружбе с Эртелем, пред которым должны исчезнуть все возможные привидения.

Князь Горчаков в сатире своей жалуется, что литературу нашу наводнили журналы:

И, наконец, я зрю в стране моей роднойЖурналов тысячи, а книги ни одной.

Где ж эти тысячи? Первый, другой, и — обчелся! Скорее надобно бы нашему сатирику жаловаться на недостаток журналов: у нас и прежде было не много периодических изданий, а нынешний год особенно так ими беден, что если б кому вздумалось познакомить публику со своим сочинением, то автор просто не приищет, куда поместить его. «Вестник Европы», «Друг юношества», «Весенний цветок» и «Журнал изящных искусств» в Москве, да «Северная пчела», издаваемая Гимназией и не помещающая чужих сочинений, и «Экономический журнал» Кукольника здесь, в Петербурге, — вот и все тысячи. Охота же князю Горчакову так клепать на нашу литературу! В прошедшем году кроме «Вестника Европы» были еще кой-какие журналы, например «Любитель словесности» Остолопова, «Лицей» Мартынова, «Московский зритель» кн. Шаликова,

Стр. 538

«Московский собеседник» и «Дамский журнал», а в нынешнем такой в них недостаток, что из рук вон! Говорят, что с будущего июня несколько молодых людей с дарованиями: Шредер, Делакроа и Греч — собрались издавать журнал под заглавием «Гений времен»; но этот журнал будет исторический и политический, и для литературных статей едва ли сыщется в нем место; к тому ж издателей много, а у семи нянек дитя всегда без глазу. Впрочем, увидим.

Если б князь Шаховской серьезно принялся за издание театрального журнала, то в теперешнее скудное время петербургской литературы этот журнал мог бы иметь огромный успех. Только достанет ли у Шаховского на то времени? Рыкалов берет на себя издержки и все хлопоты по изданию, но с тем, чтоб доставили ему материалов по крайней мере на два месяца вперед: он, как видно, не очень надеется на аккуратность князя Шаховского и говорит, что одними мелкими стихотворениями не поддержишь издания и что нужны капитальные прозаические статьи. Хотя Марин и Писарев обещали доставлять некоторые переводы из французских авторов о правилах театра, а первый даже вызвался перевести стихами поэму Дората о декламации, но тот и другой люди военные и заняты службою, следовательно, на постоянное участие их также слишком полагаться нельзя.

Гнедич сказывал, что получил от знакомца своего, Батюшкова, стихотворное послание «К Озерову», которое чрезвычайно хвалит. По словам его, Батюшков имеет большой талант, но чрезвычайно застенчив и до сих пор не решается печатать своих стихотворений. Он служит в егерском полку, с которым и находится теперь в походе. Гнедич дал слово князю Шаховскому также участвовать в издании театрального журнала и пригласить к тому некоторых знакомых ему авторов.

25 мая, суббота

Тетрадь, подаренная мне Иваном Афанасьевичем, чрезвычайно интересна: в ней, между прочим, заключается и реестр пьесам, игранным не только в продолжение всего сценического его поприща, то есть с эпохи прибытия его из Ярославля в Петербург в 1752 году до увольнения от

Стр. 539

театра в 1787-м, но и до того времени. Это драгоценный манускрипт для истории нашего театра, и я не понимаю, как он мог оставаться до сих пор в безгласности; а еще более удивляюсь, каким образом решился старик отдать его мне, и так легко, не придавая никакой важности своему подарку.

В этой тетради любопытнее всего заметки об успехе или неуспехе игранных пьес и о том действии, какое они производили на двор и публику. Есть также краткие замечания на игру некоторых актеров, в числе которых красуются имена известных и нам Померанцева, Шушерина и нескольких других. Если предполагаемое издание театрального журнала состоится, тогда я буду в возможности снабдить его хорошею статьею и сколько-нибудь расквитаться с князем Шаховским за дозволение пользоваться его креслами в театрах.

Из Коллегии заходил к Яковлеву поздравить его с новым успехом в роли Пожарского. Он что-то не в духе: на все вопросы отвечал как бы нехотя; сидит на диване, на-супясь, и думает какую-то думу. Я не хотел надоедать ему и скоро ушел, даже не простившись с ним.

26 мая, воскресенье

Наконец видел «Модную лавку» и насмеялся досыта. Как эта комедия ни хороша в чтении, но она еще лучше на сцене, потому что разыгрывается отлично. Рыкалов и Рахманова в ролях Сумбурова и Сумбуровой превосходны. Мало того, что они смешат, но вместе заставляют удивляться верности, с какою представляют своих персонажей. Это настоящие провинциалы, но провинциалы совершенно русские; и кто живал в отдаленных губерниях, тому, наверно, удавалось не раз встречать подобных оригиналов. Прочие роли выполнены были также прекрасно: Жебелев очень удачно сыграл роль француза Трише, плута и афериста, для которого все средства хороши, чтоб сколотить деньгу; Ежова была препорядочною мадам Каре, модною торговкою, которая в женщинах точно то же, что Трише в мужчинах; в Бельё видели мы тип магазинной девушки, хорошенькой, ловкой и плутоватой, а о Пономареве, игравшем деревенского слугу Сумбуровых, Антропку, нечего и

Стр. 540

говорить: это один из прежних знаменитостей русской сцены. Непостижимо, как мастерски отделал он эту почти ничтожную роль Антропки. Что за физиономия, какая фигура, какие ухватки, какая походка и какой разговор! Как уморительно снимает он с барыни салоп и носит его на руке! С каким любопытством и удивлением рассматривает вещи, напоказ выставленные в лавке: шляпки, чепчики и проч. и проч., — ну, право, этот Пономарев в своем роде Превиль. Дайте роль Антропки другому актеру — она выйдет бесцветна и незаметна. Говорят, что память начинает изменять ему. Жаль; впрочем, и Превиль под старость также ослабел памятью и потому отказался от прежних больших ролей своих и начал играть маленькие, ничтожные роли, которые отделывал с таким искусством и рельефностью, что они выходили чрезвычайно замечательными.

Во время страшного пожара, бывшего в городе Судогде Владимирской губернии, у казенной кладовой стоял на часах штатной команды солдат Пичугин. Вдруг прибегает к нему сосед с известием, что домишко его занялся и чтоб он скорее сменялся с караула и спешил спасать домашних. «Не можно, — отвечал он, — казну еще не повытаскали». Прибегает другой посланный: «Пичугин, жена твоя и с ребенком чуть ли не сгорели. Ступай домой». — «Не можно, — отвечает он опять, — казну не совсем еще повытаскали». Наконец казну повытаскали, и Пичугин, сменившись с караула, опрометью побежал к своему пепелищу; но домишка со всеми пожитками как не бывало, а жену с ребенком нашел, бедняк, обгоревшими в уголь. Государь, узнав о поступке Пичугина, приказал дать ему в награждение пятьсот рублей единовременно и триста рублей ежегодной пенсии. Кажется бы, и делу конец. Нет, подвиг Пичугина не кончен: полученные пятьсот рублей от щедрот государя он роздал все до копейки пострадавшим вместе с ним от пожара.

Доктор Крейтон рассказывал, что года четыре назад случилось ему в Англии быть при анатомировании тела одного семилетнего мальчика по фамилии Малкен, который не только умел уже правильно читать и писать по-английски, но знал латинский язык и географию и рисо-

Стр. 541

вал очень порядочно. Между прочим, этот мальчик незадолго до своей смерти сочинил описание какого-то небывалого государства, которому очень остроумно придумал свойственные законы, учреждения и обряды, вовсе не похожие на английские и, однако ж, возможные. По вскрытии головы найдено, что мозг Малкена в объеме и весе превосходил мозг других детей равных с ним лет более нежели в полтора раза.

Не любо — не слушай, а лгать не мешай. (Виноват! Впоследствии я удостоверился неоспоримыми доказательствами, что этот мальчик действительно существовал.)

28 мая, вторник

Вчера целый день пробыл в Павловске у И.П.Эйнброд-та. Нагулялся вдоволь, так что и теперь еще ног под собою не слышу. Ивану Петровичу в Павловске не житье, а рай: квартира великолепная и стол придворный; чего хочешь, того и проси — все есть: что называется, ешь — не хочу.

Видел императрицу Марию Феодоровну и маленьких князей Николая и Михаила Павловичей, которые что-то копали в саду. Императрица прогуливалась по парку с великими княжнами Екатериною и Анною Павловнами и тремя придворными дамами в длинной открытой линейке. Шталмейстер Муханов с какими-то двумя кавалерами ехали верхами. Императрица два раза проезжала мимо меня и каждый раз милостиво и с улыбкой кланялась, когда я останавливался и снимал шляпу. Великая княжна Екатерина Павловна — красавица необыкновенная; такого ангельского и вместе умного лица я не встречал в жизни; оно мерещится мне и до сих пор, так что я хотя и плохо владею карандашом, но могу очертить его довольно сходно.

У Ивана Петровича обедали Ф.П.Аделунг и доктор Рюль, которого видал я у Эллизена. У последнего физиономия невзрачная, а говорить искусен и к тому же искателен, следовательно, имеет все средства выйти в люди. Толковали большею частью о военных действиях, о которых, впрочем, ничего положительного не слышно. Все известия из армии ограничиваются только тем, что государь здоров и что вскоре должно произойти сражение. Аделунг сказывал,

Стр. 542

что начальник его, статс-секретарь Витовтов, был назначен в это звание единственно за свои человеколюбивые подвиги. Государь как-то случайно узнал о них и, при встрече с Витовтовым во время обыкновенной своей прогулки по Дворцовой набережной, поздравил его статс-секретарем своим. Государь, по словам Аделунга и Эйнбродта, чрезвычайно внимателен к людям возвышенных чувств и в тех лицах, которыми себя окружает, не терпит ничего неблагородного и особенно неблагодарности, хотя и снисходит к слабостям по человечеству. Василий Назарьевич Каразин, очень умный человек, назначенный государем в статс-секретари по рекомендации Николая Николаевича Новосильцева, потерял доверенность государя и впал в немилость только потому, что осмелился при докладе опорочивать действия покровителя своего, Новосильцева, по какому-то делу, не объяснившись с ним предварительно.

Возвращаясь из Павловска ночью на пароконном своем извозчике, я почти во всю дорогу должен был править его клячами сам. Автомедон мой нагрузился до такой степени, что от самой Пулковой горы был без чувств; я боялся, чтоб он не умер и чтоб по этому случаю не привязались ко мне; уж то-то бы, как говорится,

Купил себе лихоДа за свои гроши.

К счастью, этого не случилось, потому что, подъехав к заставе, я встретил другого извозчика, который сжалился надо мною и мастерски разбудил пьяницу, влепив ему по крайней мере десятка два ударов кнутом и окатив его ведром воды из канавы. Это значит по-русски!

29 мая, среда

Опера князя Шаховского «Любовная почта» разыгрывается у нас так хорошо, что лучше не разыграли бы ее и французские актеры. Особенно Воробьев, в роли председателя, и Рахманова, в роли помещицы Сутяги, были бесподобны. Игра Воробьева естественна и верна, а веселость его на сцене чрезвычайно сообщительна. Пономарев и Самойлов также играли хорошо, а последний и пел отлично. Музыку на слова сочинял капельмейстер Кавос, и по все-

Стр. 543

му видно, что он хотел угодить князю Шаховскому: все мотивы очень веселы, приятны и, сверх того, согласуются с словами, что редко удается слышать в операх, особенно в русских.

Пишут из Москвы, что дела немецкого театра плохи и директор его, А.Муромцев, несмотря на свои восемьсот душ, так запутался, что больше не в состоянии платить актерам жалованье. Некоторые сюжеты едут сюда, Гунни-ус с семейством в Германию, а Литхенс начал учиться математике, с намерением вступить в военную службу по артиллерии. Вот куда бросило нашего Карла Моора! На французском театре готовятся дать «Тартюфа», которого будет играть Дюпаре, а Эльмиру — долговязая мадам Ксавье; между тем прихотливая французская публика с нетерпением ожидает давно возвещенной комедии «L'Homme a bonne fortune» Барона, пьесы в стихах и очень длинной, такой длинной, что едва ли, по словам моего корреспондента, публика досидит до пятого акта. Из чего ж она, матушка, так заботится и хлопочет?

30 мая, четверг

Идучи в Коллегию, заметил я необыкновенное движение в городе: множество экипажей скакало по улицам и большая часть из них останавливалась у подъезда главнокомандующего. «Это недаром, — подумал я, — должны быть какие-нибудь вести из армии». И точно: Илья Карлович, бывший у министра с докладом, привез известие, что маршал Ней разбит наголову под Гутштадтом. Потеря французов огромна; но и мы потеряли немало; между прочим, у нас тяжело ранены два генерала: граф Остерман-Толстой и Сомов. Ожидают других важнейших известий.

Кусовников слышал от отца, что на Бирже большое движение и купцы спешат делами, как будто в предчувствии чего-нибудь чрезвычайного; требования на наши товары беспрерывно возрастают и цены на них возвышаются; но вместе с тем, вопреки обыкновению, лаж на серебро и золото увеличился: серебряный рубль ходит 1 р. 50 к., а червонец — 4 р. 90 к. Говорят, что это признак дурной, то есть признак продолжения войны.

Стр. 544

31 мая, пятница

За обедом у Лабата пили шампанское за здоровье государя и в честь одержанной победы. Старые эмигранты порядочно подвеселились и непременно требовали тоста Людовику XVIII, которого уже воображают на престоле своих предков. Эти эмигранты точно дети, и Марья Лукинична чуть ли не права, называя их полоумными: то, при малейшей неудаче наших войск, они упадают духом и находятся в каком-то состоянии безнадежного отчаяния, то вдруг, при известии об успехе нашей армии, как бы ни был он маловажен, занесутся так высоко, что и земли не слышат под собою: делят Францию, сажают Бонапарте в Бисетр и вдаются в другие подобные несбыточные предположения. Нечего сказать: «народ и скучный и смешной!» — хотя в отношении к привязанности к королю и заслуживает уважения.

Старые актеры говорят, что московского театра актер Иван Калиграф играл роль Димитрия Самозванца лучше всех известных актеров, и не постигают, почему эту роль почитают триумфом Дмитревского, который, по их мнению, был в ней просто слаб; для этой роли у него недоставало ни органа, ни груди; и как он ни старался сохранить себя для пятого акта, но никогда не в состоянии был кончить пьесу без потери голоса и истощения сил. Торжеством Дмитревского могла назваться роль Тита в трагедии Княжнина «Титово милосердие», но и в этой роли актер Лапин едва ли не был его превосходнее. Дмитревского надобно было видеть в комедиях, например в Реньяровом «Игроке», в Мольеровом «Мизантропе» и некоторых других: в этих ролях он был, бесспорно, совершенным, и никто даже из французских актеров соперничать с ним не мог. Калиграф имел большие средства, но, к сожалению, карьера его была непродолжительна; он умер в 1780 году, вскоре после пожара, истребившего театр, бывший на Знаменке, в доме графа Воронцова, и случившегося в самое время представления «Димитрия Самозванца».

Шушерин утверждает, что жена Калиграфа имела еще больше дарования, чем муж ее; но способностей своих она не могла развить вполне по недостатку ролей, им соответ-

Стр. 545

ственных. Единственная роль мистрис Марвуд в трагедии «Мисс Сарра Сампсон», переведенной Левшиным, была по ее сильным средствам, и она играла ее в совершенстве. «В настоящее время, — продолжал Шушерин, — Надежда Калиграф была бы отличною Медеею, Клитемнестрою и Гермионою; а впрочем, кто знает, может быть, и ее заставили бы, так же как Марью Синявскую, то есть Сахарову, играть у Семеновой наперсниц, как и меня, вероятно, хотели бы заставить играть наперсников у Яковлева».

Шушерин, как видно, чем-нибудь огорчен, а к тому ж Надежда Калиграф — его сожительница. Мне сказывали, что старики до сйх пор живут душа в душу.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: Жихарев СП. Записки современника. — М: Захаров, 2004.— 560 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
© Игорь Захаров, издатель, 2Стр. 002
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])