Оглавление

Загряжский Михаил Петрович
(1770-1836)

Записки

V. Женитьба. Родственники жены.

Приехав из Петербурга, занимался своим хозяйством в деревне и шатался по Москве. Государь Александр I принял престол и короновался в Москве[i]. Я жил у брата С[ергея] А[лексеевича] Ермолова. Он командовал Нашенбургским пехотным полком и стоял в Блудовом доме на Поварской. Часто давал вечера. Он коротко был знаком с к[нязем] Д.С.Львовым[ii], которой всегда был приглашаем с женою к[нягинею] М.А.[iii]. В один вечер приехал он и с сестрою* А[нною] И[вановной] Иевлевой, которая очень была дружна с княгиней. Ходя по горницам с Н.А.Арсеньевой, проходя мимо меня, А[нна] И[вановна] говорит Н.А. «Какой прекрасной мужчина!» — Та отвечает: «Не только собой, но ндравом и душой». — «А ты почем знаешь?» — « Как не знать? Он мне родня». — А[нна] И[вановна]: «А, ну так немудрено тебе его хвалить».

Когда разошлись, то Н.А. подходит к сестре В.А.Ермол[овой], говорит: «Твой братец М[ихайла] П[етрович] сделал победу». — И сказывает свой разговор с А[нной] И[вановной]. Та передает мне. Это заставило обратить внимание. Хотя прежде мы у князя Д[митрия] Семеновича] часто игрывали с нею в карты, но никогда в таком случае взоры наши не встречались, а тут куда не пойду, глаза ее меня провожают и встречают. С сего вечера и я стал об ней думать, но никому не сказывал.

На другой день приходит к сестре граф[ине Зотовой] старушка ей знакомая и сватает за меня Ан[ну] И[вановну]. Как обыкновенно, выхваляет и выдает за совершенную богачку. Сестра стала приставать ко мне, а я к брату Сергею Алексеевичу] Ермолову, требуя от него совета. Он совершенно был родной, необыкновенной доброты. Я ему не давал покою, но никогда не видал от него неудовольствия. Случалось, он засыпает, я раскличу. Сидит, поджавши ножки: «Ну, говори, ведь нового ничего, одно и то же?» — «Что ж говорить, когда ты сердишься». — «Я не сержусь, но ты не даешь спать». — Начнем о моей женитьбе раздроблять и придумывать разные случаи, а кончится тем, [что] скажет: «Смотри сам, а как Бог определит — наградит счастьем, хорошо, а ежели несчастье — так не избегнешь».

* Карандашом над строкой: двоюродною?

Стр. 145

Между тем мы нередко видимся у к[нязя] Д[митрия] C[еменовича Львова] и, как сойдемся поговорить, всегда сначала смешаемся. Однажды мне показалось, что она сурьезно со мной говорит, то я отошел от нее и дней несколько не был у к[нязя] Д[митрия] Семеновича]. В это же время брату С.А.[Ермолову] велено выступить с полком в поход. Я перешел к брату Александру] П[етровичу]. Полк пошел, а он остался. Чрез неделю он поехал догонять полк, а я его провожать до первой станции. Он дает мне часы доставить к М[арии] А[лександровне Львовой]. Приезжаю, приказываю о себе доложить. Она кличет меня в уборную. Вхожу. Нахожу ее перед зеркалом, а А[нна] И[вановна Иевлева] одета сидит перед нею. При входе моем стала надевать перчатки, изорвала. Послали за другими. Отдав часы, побыл немного, поехал домой, и как-то долго мне не удалось быть у к[нязя] Д[митрия] Семеновича Львова], но никем более не занимался, как А[нной] И[вановной Иевлевой], а она не преставала к сестре г[рафине] 3[отовой] засылать то старуху, то госпожу П.П.Овдулову, которая обеим была знакома. Сестра пристает ко мне, а я в нерешимости.

Проезжаю мимо дома к[нязя] Д[митрия] Семеновича Львова], вижу — княгиня стучит и машет, чтоб заехал. Вхожу: она одна. — «Что давно у нас не был? Неужели без братца-то нас оставишь?» — «Виноват, княгиня, разными случаями лишен был удовольствия быть у вас».

К[нягиня]: — Да скажи, пожалуй, хочешь жениться или нет? Я: — Вы столько милостивы ко мне. Должен говорить откровенно. Это предприятие для меня крайне тяжело. Ежели не по моему тихому характеру, то за что же самому себя сделать несчастным?

К[нягиня]: — Пустое. Я тебе за нее ручаюсь. Она умна, имеет свое, тебя любит. Вы будете счастливы. До других в семействе тебе дела нет.

Я: — Так вы ручаетесь, что она меня любит? К[нягиня]: — Да, я ручаюсь и уверена, что ты не употребишь во зло мною сказанное.

Я поцеловал руку: — Благодарю, княгиня, за хорошее обо мне мнение. Откровенность ваша столь для меня лестна, что я даю вам слово быть в вашем повелении.

К[нягиня]: — Хорошо, приезжай обедать. Она будет здесь, мы начнем дело.

Я: — Так скоро, княгиня...

Стр. 147

К[нягиня]: — Помилуй, что за нерешимость?

Я: — Никакой. Я дал слово, с моей стороны решено.

К[нягиня]: — Ну так приезжай. Кроме ее и тебя никого не будет.

Я поехал к сестре В.А.[Ермоловой], сказал ей о происшедшем. «Хорошо, — был ее ответ. — Молись Богу, чтоб он устроил твое счастье».

В два часа явился к кня[г]ине. Вхожу в гостиную. Сидят они трое: хозяин с хозяйкой и А[нна] И[вановна Иевлева]. При виде меня она вспыхнула, как огонь. Я поклонился кня[г]ине, ей, стал говорить с князем постороннюю материю, а они что-то тихонько разговаривали меж собою. Скоро подали вотки и доложили о кушаньи. За столом я сидел напротив. Часто глаза наши встречались, но разговор был общий. После обеда кня[ги]ня говорит мне: — «Те[тушка] А.Е.[iv] хочет вас видеть». — Я адресуюсь к А[нне Ивановне]: — «Могу ли быть счастлив вашим расположением к себе?» — Она покраснела, с замешательством вполголоса сказала: «Вы верно знаете от княгини...» Я поцеловал руку, обернулся, спрашиваю у кня[г]ини, когда я могу иметь честь видеть А.Е.? — «Завтре, — отвечала к[нягиня], — часу в первом». — Князь пошел отдыхать, а я поехал домой.

На другой день в назначенное время приезжаю к А.Е.: дом довольно велик, но голые стены и мебель очень, очень посредственная. Как они меня ждали, люди были разодеты по-праздничному, стояли у дверей. Вхожу в залу. К[нязь] Д[митрий] С[еменович Львов] меня встречает. В гостиной на софе сидит почтенная старушка. Возле ее на креслах сидит кня[г]иня с А[нной] И[вановной Иевлевой]. Князь меня подводит, я рекомендуюсь. Она привстала, говорит: «Прошу полюбить и бывать почаще». Вскоре после сего положили быть помолвке. На второй неделе Великого поста помолвили. С другого дня по исполнении сего обряда я почти безвыездно был у моей невесты. Она имела три комнаты. Вход в оные был из залы. Направо ее спальня, а налево диванная, и во всем доме ее комнаты меблированы и драпированы порядочно. В диванной фонарь, которой всегда освещали, и свечи на столе. Наконец, иногда сиживали аи petit-jour*, то есть только одна свечка оставалась в зеленом фонаре. С первого часа дня до двух часов пополуночи я не выходил от нее. Никогда в мою жизнь сии назначенные часы не были моим повелителем, как в это время; сколько делали приятности, столько ж и досады. Поутру с удовольствием спешу к ней, а ночью с ленивой скукой возвращаюсь домой. По утрам писал письмы к родным и делал распоряжения к свадьбе. Нанял большой дом. По

* При малом свете (фр.)

Стр. 146

письму моему приехал брат Д[митрий] П[етрович], взял на себя все следуемые приготовления, что мне было крайне приятно, потому что со дня помолвки и думал об ней, давал деньги и приказывал как попало, люди делали, как хотели. При брате пошел другой порядок, но всегда хотел моего совета, а мой ответ был один: делай, как хочешь, получше, я за все благодарен. Только съездили в Каретный ряд, купили, не смотря на крепость, [карету], какой не было нарядней, да к барышникам, прикупили наружную* [?] лошадь, да заказал хомуты, по тогдашней моде с широкой латунь[ю] во всю шлею и узды, оголовки и на крестцах бляхи; ливрею шили, и все к Святой неделе было готово, все шло своим чередом.

А мы по большей части вечера сидели в ее диванной с глазу на глаз, только любовались друг другом, не переставали уверять в[о] [в]заимной непоколебимой любви, и запечатлевали поцелуями. Однажды она сидела у меня на коленях, держась левой рукой за шею, а правой под щеку, чтоб крепче целовать, и движением оной ощутительно давала мне знать пламенную страсть ее любви. Я правой держал ее за талию, а левой своевольничал далее и далее. Оба не знали, что делали. Один поцелуй произвел необыкновенное восхищение, какого в мою жизнь еще не бывало. Чувства нежной страсти разлились с головы до пят. Если б на моем месте был такой, которой в юности своей не смотрит на принятое обыкновение, требующее от девицы строгого воздержания, и не думая, в какое поношение ее ввергает, верно б не дождался священного позволения. Она вскочила, села одаль, а я сделался не шевелящимся истуканом, мысленно пеняя себе за излишнюю шалость. Несколько минут сидели молча, не смея взглянуть друг на друга. Я прервал молчание, опять разговор наш возобновился, только совсем в другом тоне, не напоминая о прошедшем, как будто ничего не было предосудительного. Чрез час доложили об ужине. После всегда прихаживали в гостиную, в которой требовалось более чинности, так я не замедлился отправиться домой.

На Святой неделе в четверг приезжает родная ее сестра П[расковья] И[вановна] Загрязская (она была за Николаем Иванычем Загрязским же)[v]. В это время бывает гулянье по Пречистенке. Она попала в дорожной коляске на почтовых в ряд нарядных экипажей и принуждена была ехать до переулка. Каково было известной франтовке встречаться со знакомыми!.. Входит — брат Д[митрий] П[етрович] встречает и невеста. Не помню, отчего

* В рукописи: нарушною.

Стр. 149

я замешкал[с]я. Брат был верчен, скор и резов. Подбегает к ней, рекомендуется. Та смотрит на него с сумнением. Я вхожу. А[нна] И[вановна Иевлева] берет меня и подводит. После приветствия П[расковья] И[вановна] смеется: «Вообрази, сестра, Д[митрия] П[етровича] я приняла за твоего жениха: удивилась, что нахожу противное твоему описанию» (брат старее меня десятью годами и нехорош собою). Он подхватил: «Вы правы, следовало бы по молодости и кра[с]оте избрать меня, и верно б так случилось, но я женат!» — Довольно посмеялись.

Приезжают с гулянья Петр И[ванович Иевлев] и И.Г. фон Траубенберг[vi]. Обрадовались приезжей гостье, пошли рассказы, и очень весело провели время.

Хотя с нетерпением ожидали — особенно мы — но не видали, как пришел назначенный день быть свадьбе, 28 апреля 1802 года. Однакож все было готово. Поутру я приезжаю. Невеста говорит мне: «Брат П[етр] И[ванович] хочет, чтоб ты подписал рядную. Для этого призвал к[нязя] Д[митрия] Семеновича]... Не подписывай». — Кличут меня в спальню к А.Е. Вхожу — она еще на постели. Поздоровался со всеми. П[етр] И[ванович] начинает говорить: «Что же, надо рядную». — К[нязь] Д[митрий] С[еменович] молчит. Я: «Как угодно матушке: ежели она награждает дочь свою, так я готов исполнить желание ваше». — «Нет, она и так много имеет» — Я: «Но это ее. В рядной пишется награждение по случаю замужества, чем она уже и отделяется». — Видит он, что это не удалось — оставил. Опять пошло все своим чередом. Тот же день кончилась свадьба.

Семейство И[евлевых] тогда состояло из трех сынов и двух дочерей: старший Петр, второй Павел, третья дочь Прасковья, четвертый Дмитрий и пятая моя жена[vii]. Старший служил в гвардии Преображенском полку, был дуэлист, много раз рубился, закладывал чужое имение, давал несправедливые векселя, втягивал других в поручительство, в числе коих вовлек и Т[раубенберга?], которого посадили под караул и уже по заплате освободился. Словом, мотал до такой крайности, что впал в неоплатные долги, но как он был любим светлей[шим] княз[ем] Потемкиным и дружен с [бывшим в] случае Мамоновым, то все сходило; но наконец Государыней Императрицей был сослан к отцу на исправление и выключен из службы.

Второй, Павел, в отставке коллежским асессором, трахтирной пьяница, буян, вор, картежный игрок и всех скверных дел исполнитель. При той же Государыне был сослан в Вятку за картежную игру и драку на бульваре. При вступлении Государя Павла Первого возвращен.

Стр. 148

Третий служил в артиллерии полковником — пьяница, где мог что сделать непозволительное, не упускал случаю, и за разные поступки попал под военный суд в городе Херсоне. Как дело многосложное, то шло 14 лет, отставлен, как неблагонадежной, [с тем, чтобы] никуда не определять.

Четвертая прожила значительное имение непотребным образом, даже с нанятым лакеем своим. Все оное я узнал уже после женитьбы. Вот в какое семейство я вршел, но положась на волю Всевышнего был так счастлив женою, дай Бог, чтоб дети мои так были.

По окончании свадьбы, по обыкновенному порядку пошли балы, обеды; персон по шестидесяти ее и моих родных обедало. Дом преогромной, шесть человек офисиянтов и кучера в тонком сукне, лакей в галунах, одеты, как куклы, карета нарядная, разношерстная добрая четверка в наборных хомутах делали блестящий вид и на гуляньи первого мая... Не могу теперь вообразить, как это все от моего состояния делалось.

По окончании визитов поехали с тещей и П[етром] И[вановичем] И[евлевым] в Тульскую деревню, село Петропавловское, Хрущовка тож. Тут узнаю: вместо предполагаемого у жены богатства на ней долгу своего 40 т[ысяч] ру[блей], да переведенного ею на себя для оборота П[етра] И[вановича] 42 т[ысячи] ру[блей]. Деревня заложена в Московском опекунском совете.

Доехали хорошо. Приезжает и П[етр] И[ванович]. Он поссорился с женою. Поссорились за живущего у него вольного человека, а моя за св[о]ю горничную девку. Когда уже дошло до очень сурьезного, то я говорю П[етру] Ивановичу]: «Вы не имеете права говорить моей жене, что вам угодно. Можете требовать от меня». — С сим словом разговор его обернулся ко мне. Встаем из-за стола — он берет два ножа, подходит ко мне: «Нам с тобой не разговором, а на этом надо разведаться!» — Я: «Не прочь на чем хотите, если только стоит дело. Теперь оставим говорить до завтрева». — И так разошлись.

На другой день дали слово быть у П[расковьи] И[вановны Загрязской]. Она жила верстах в пяти в селе Иворовке. Поутру прихожу в залу — он чешется. Просит моей шляпы. — «Возьмите, но на что вам?» — «Я хочу надеть ее — не пристанет ли твое хладнокровие ко мне». — «Возьмите. Очень рад, если только она может быть лечебником вашей горячности».

Приходит жена, начинается другая комедия. Ж[ена] становится у дверей: «Здравствуй, брат».

П[етр] И[ванович]: — Ну, что ж остановилась? Виновата?

Ж[ена]: — Я и не думаю. Ты начал, ты и виноват.

Стр. 150

П[етр] И[ванович]: — Ну полно, оставим это. Поди, поздороваемся.

Ж[ена]: — Нет, ты поди. П[етр] И[ванович]: — По крайней мере, оба. И так то та, то другой делают по шагу, и чтоб которой не остановился, друг друга понуждают. Я внутренно довольно насмеялся. По довольном споре сошлись на середину, поцеловались. Я говорю: «Вот так лучше жить брату с сестрой». Пошли в спальню к матушке. Она имела привычку почти до обеда сидеть в постели, вязать чулок или читать псалтырь. Отправились к П[расковье] И[вановне] в Иворовку.

Приехав домой стали сбираться в Боровское село Сатино. В конце июня поехали чрез г[ород] Алексин. Побыв там немного, отправились к брату Д[митрию] П[етровичу] в Божецкое его село Балдеево. Можно было ехать через Волоколамск, но жене захотелось побывать в Москве. Там надо было побывать у родных. Пожили с неделю, стали сбираться. Мне хотелось пораньше выехать. Встаю — мне сказывают: Сергей-кучер бежал. Немного погодя приходит мать наемного моего форейтора, просит его отпустить, никак не оставляет. Удержать нельзя — принужден отпустить. Посылаю нанять. Тогда вольные люди сбирались у Казанской, где теперь Гобвахта[viii]. Приводят кучера: небольшого роста, худенькой, рыжей; [в] форейторы — польского берейтора[ix], в куртке, в ботфортах. Но как у нас все уложено, и мы не хотели остаться, тотчас наняли и велели закладывать. Вообразите экипаж: нарядная карета, доброй шестерик в наборных хомутах с пристяжными завивными, при таком кучере и форейторе. Но мы благополучно прибыли. Брат очень рад был. Пробыв у него несколько дней, опять чрез Москву заехали в с[ело] Сатино. Тут взял я из крестьян мал[ь]чика в форейторы, берейтора отпустил и взял кучера.

Возвратились к теще в Хрущовку. Отдохнувши у ней, отправились в Танбовское женино село Никольское, Хитровщина тож. Оно пополам с тещей, до 1000 душ и 11 т[ысяч] десятин земли.

Управлял этим всем имением тещин отпущенник Буданов. Славился у них знанием хозяйства. Он подал счет доходу за 1801 год: тещина половина дала 3 т[ысячи] ру[блей], а женина 1500 ру[блей]. Первыми в числе дохода показано: «отправлено три вор[о]но-чалые лошади, полагая по Танб[овской] цене, по 250 РУ[блей], и того 750 ру[блей]; отправлено собранного с баб 800 ар[шин] посконного холста, полага[я] по Танб[овской] цене, по 8 ко[пеек], итого 64 ру[бля]»; и прочее до малости, что только

Стр. 151

им послано, все полагалось в счет. Затем, что пришлось к трем т[ысячам] поданы деньги. Жене показано — подано деньгами 1000 ру[блей], а достальные в расход на покупку веревок, колес, дегтю и прочего. Главный расход плотникам за срубку конюшни

— 200 ру[блей].

Он управлял лет девять, строг был до крайности, а все происходило от незнания. За таким доходом и себе ничего не нажил. Когда его отпустили, он [был] посажен в Москве в яму — был должен 1000 ру[блей] за сына, и высидя с месяц, каким-то образом выплатил ся.

Мы остановились в доме тещи. Вижу: все в крайнем беспорядке. На гумнах — ни на барском, ни на крестьянских — ни снопа, анбары, в которые не более можно высыпать 200 четвертей, и те пустые. Хлеба на еду роздано крестьянам до 500 четвертей. Правда, что два года был неурожай, но по степному не должно бы быть в такой крайности. Конные, скотные, овечьи дворы на обеих половинах плетневые, хотя в восемнадцати верстах в селе Подоскляе более 700 десятин строевого леса. Крестьяне не умели кола завострить. Чего не спросишь — грибов, орехов, малины и смородины, — чего не спросишь, один ответ: здесь не родится,

— хотя после отыскалось все в большом количестве. Огурцы и капусты принуждены покупать!.. В таком положении нашел я село, которое по изобилию земли в Танбовском уезде считается в числе первых.

Мне хотелось узнать, какой заведен порядок. Поутру приказываю запрячь дрожки. Приказчик садится кучером. Что, где и как делается. Приезжаем на гумно, молотят лебеду. Гляжу — кой-где аржаной колосок. — «На что молотят?» — «Тут ржи нет, — приказчик отвечает. — Когда нет ржи, так и лебеде рад». — Едем на мое гумно[x]. Крестьяне становятся в кучу, один на колени и держит бумагу. Спрашиваю: «Что такое?» — В несколько голосов: «Просьба на приказчика». — «Отдай ему, — приказываю, — читать». — Первое пишут, что им не дают дней[xi]. Спрашиваю у них: «Что же вы делали? Сто десять тягол[xii], ржи в посеве 80 десятин, ярового — 150, Половина сентября, а гречиха еще в поле!» — дабы не дать им поводу, покричал на них и поехал. А точно, от дурного порядка и худого смотрения они были наряжаемы, и вот как происходило: наряд делают по утру не рано; выйдут на работу еше поздней, пришедшие дожидаются, пока все сойдутся, не работают. Не успеют начать — пора обедать, после обеда сберутся в вечерни; скоро гонят скотину, солнце садится — идут домой, и выходит — на барщине были. Ни барину, ни себе ничего не сделали. Вижу — во всем беспорядок, надо при-

Стр. 152

няться самому. Но прежде надо подумать, где жить. Полагал пока пожить в тещином доме. Избрали с женой место на горе над рекою на голом месте, по-степному сказать — на ковылу; приказал срубить флигель для людей, две избы и посередке сени и особо кладовую. Жена была беременна, хотела родить у матери. В начале декабря поехали к теще. В феврале благополучно произвела на свет сына Ивана[xiii], Прожили долго. В августе приехали опять в Хитрово. Флигель и кладовую отделали. Надо что-нибудь построить для себя. Приказал навозить лесу, срубить четыре иструба[xiv]. Нанял кирпичников, сделали фундамент, поставили иструбы по углам. С одной стороны в расстоянии иструб от другого 9 ар[шин], с другой стороны 6 ар[шин]. Между углов забрали заборами, ощикатурились наружи и внутри, вышла лакейская, зала, гостиная, диванная, спальня, детская, девичья, буфет и кладовая. На скорую руку покрыли соломой. Но пока оное строилось, мы жили у тещи.

Жена была охотница до садов: разбили аглицкой сад и приказали садить всякие деревья: липы, березы и рябины. Приказ-чнку говорю: «Стыдно, что по тяглам у нас так мал посев». — Отвечает: «Ежели прикажете, то можно прибавить», — Велел скошенный овес сносить на межи, вспахать и посеяли рожь. Это было 12 сентября. Приезжаю на пашню, вижу: посеяно и запахано, но как: яма на яме, жниво таскалось за сохой, а [по] здешнему обыкновению не боронят. Говорю приказчику: «Что из этого будет?» — Он отвечает: «Что Бог зародит — сожнем, сударь, лишь бы родилось». — И подлинно, на другой год на оных некоторых сороковых десятинах нажали по 30 копен, а в сложности во всем поле легло по двадцати восьми копен.

В октябре мы получили известие о кончине тещи А.Е., последовавшей в Киеве 1803 го[да] в сентябре, а потому на зиму мы переехали в Танбов. Этот год были выборы. Меня выбрали в Танбовские уездные предводители[xv], а генерал-поручика Баратынского[xvi] — в губернские. Десятого генваря 1804-го года мы все вновь выбранные вошли в должность. Губернатор был Д.Р.Кошелев[xvii], человек умной, скор на распоряжения, писал мастерски, к тому ж более* пятнадцати лет правил губерниями Тобольской, Грод[н]енской и Танбовской. Б[аратынский] что-то с ним не поладил. Пошла переписка. Предводители разделились — половина на сторону Бар[атынского], другая губернатора, которой по званию и опытности в делах такие начал давать предложения и требовать ответов, что они запутались по бумагам. Он дает

* В рукописи: полее.

Стр. 153

предложение губернскому правлению шесть уездных предводителей отдать в уголовную палату. Следовало б и губер[н]скому быть с ними суждену, но как он имеет с ним личное неудовольствие, то для рассмотрения его поступков отнесется к вышнему начальству, что и сделал. — Б[аратынский] принужден был ехать в Петербург и хлопотать. Так дело кончилось ничем, но все им чести не делает быть в уголовной палате.

Весной отправились в деревню. Узнаем, что Д[митрий] И[ванович] приехал для дележа имения в Москву, то я выпросился на 28 дней в отпуск, оставя жену с сыном, поехал в Москву. Там нахожу П[етра] И[вановича], Д[митрия] И[вановича] и П[расковью] И[вановну] — все трое живут по розным квартерам. Нужно было дождаться Пав[ла] И[вановича], которой чрез несколько дней прибыл и остановился у Д[митрия] И[вановича]. Мне хотелось взять из имения покойницы за следуемую часть жене только одну мельницу, состоящую на реке Лесном Танбове при селе Подоскляях. Для сего надо было съехаться всем в одно место. Я упросил своячину, чтоб она позволила быть у ней. Она не хотела мне отказать, но крайне боялась буйства братца своего Пав[ла] И[вановича], которой уже им говорил, что он кроме одного жернова мне [ничего] не даст, и то для надгробного камня, но я ее уверил, что у нас не выйдет никаких историй. Назначили день, съехались, опять дожидаемся Пав[ла] И[вановича]. Приезжает. Поговоря постороннее, сажусь возле Пав[ла] И[вановича] на софе, начинаю говорить: «Вы знаете, что жена должна получить после матушки следуемую часть, вместо коей она желает иметь только одну мельницу. Согласны ли вы?» — Он начинает вздорить. Я тотчас прекращаю, говоря: «Это прошедшее, которого я не знаю. Теперь требую только согласия». — «Да нет-с, я-с вот-с что-с говорю-с...» (у него была такая привычка ко всякому слову прибавлять «-с») — и хочет встать. Я удерживаю ласковым манером: «Это старые сказки, я не приехал их слушать, а требую одного слова, дает или нет?» — Он: «Нет-с, я-с ничего-с не даю-с». — Я: «Вот и довольно. А вы, Д[митрий] И[ванович], как думаете?» — Его ответ: «Как брат, так и я». — «Вот, сестра, и дело кончено. Первый час, прикажи дать вотки».

Простясь с ними, на другой день отъезжаю, и по приезде в Танбов сказываю жене. Она говорит: «Так делай, как хочешь». — Подаю просьбу, прописывая, что по кончине матери жены моей следует ей получить указную часть[xviii], то до раздела взято б было в казенный присмотр, что и учинено. Приказчика обязали подпиской никому ничего не давать.

Стр. 154

И так учредя, спокойно дожидался московских гостей. Жене захотелось ехать в Задонск, более, думаю, от скуки: сидит одна, а я по должности в Танбове. Поехали. Возвращаясь, находим Пав[ла] И[вановича] и Д[митрия] И[вановича]; они уже делят лошадей. Посылаю за исправником. Он приехал. Сказываю ему, что приехали шуренья, делят имение, которое находится под вашим ведением. Он пошел к ним, запретил, чтоб ничего не брали. Видят, что насильством ничего сделать нельзя, а Д[митрию] Ивановичу] надо ехать, приходит к жене, просит, чтоб я вошел в его положение и разделил бы имение. Она говорит мне, я не соглашаюсь; он к ней пристает, а она ко мне. Согласился, взяв полною доверенность разделить, продать и заложив. Сделав верющее письмо[xix], он уехал в Киев к* своей команде. Я приступил к разделу и вместо мельницы пустой, которая ныне ходит в оброке[xx] по 600 ру[блей], получил 35 душ ревизских дворовых людей и крестьян, пятьсот десятин, лесу 50 десятин. Они дали 200 десятин строевого леса Петру И[вановичу], достальное им пополам Из движимого жена получила лошадей, коров, овец, пчел четырнадцатую часть, и так за свое своевольство шуренки мои отдали вдесятеро. Им досталось каждому по 214 душ и 2800 десятин земли, лесу строевого по 200 десятин. Окончав оное, ввели каждого во .владение.

Пав[ел] И[ванович] остался на житье и сначала жил по-братски, всякой день бывал у нас, а как наберет денег, поедет в Танбов, пойдет по трактирам, пьет, играет в карты, на бильярде. Как деньги все, приедет — опять дней несколько порядочен. Однажды приходит, говорит мне: «Я делал-с расчет-с, никакой нет-с выгоды-с держать-с пчел. Я их всегда продам, больше-с получу-с на процентах-с». — Потом находит — большая издержка держать конной завод. Продал оставя у себя одну тройку езжалых лошадей. Когда все, что мог, распродал, в город стало ездить не с чем, кредиторы описали имение. Начал более пить и холобродничать. Прислал людей, забрал с Д[митрия] И[вановича] конюшни лошадей. Посылаю человека спросить, зачем взял лошадей. Приказывает, что он хочет их иметь. — «Поди скажи, ежели они ему ндравятся, так ему известно, почем каждая при дележе назначена, чтоб прислал деньги». — «Нет-с, не надо-с, возьмите-с лошадей-с».

Чрез несколько дней Д[митрия] И[вановича] выборной[xxi] является весь избитой, жалуется, что Пав[ел] И[ванович] изволил избить. — «Я тебе приказывал, чтоб ты к нему не подходил и не давал».

Стр. 155

В[ыборной]: — Помилуйте, они наши господа, власть их в наших телесах.

Я: — Ты, верно, что-нибудь нагрубил? Как было?

В[ыборной]: — Я еду с поля, лишь завидел — снял шляпу. Он изволил кликнуть. Я слез с лошади, привязал, подхожу, спрашиваю: «Чего изволите?» — Он тотчас меня ударил, начал бить и приговаривал: «Не слушайтесь Загрязского».

Я вижу, что побои не так велики, приказываю ему идти: «Пав[ел] И[ванович] хотел быть обедать, я у него спрошу». — Лишь ушел выборной, он приезжает. Спрашиваю: «За что бил выборного?» — «Грубиян-с. Я стал с ним говорить, он не отвечает. Я уверен-с, что ты не позволишь им против меня быть.невежами»,

— и завел другую материю.

Опять бегут Д[митрия] И[вановича] дворовые. — «Что вы?»

— «Па[вел] И[ванович] ходит по избам, всех бьет, баб и девок разогнал, одна старуха и теперь без памяти от его удару». — Вслед за ними приезжает вполпьяна [Павел Иванович], бранится, будто я приказывал Д[митрия] И[вановича] людям с ним браниться. — «Да зачем же ты ходил по избам? И старуха чуть жива. Ты ее прибил, так что она сделалась без памяти». — Пав[ел] И[ванович]: «Избы на моей земле; они не хотят из них выходить»,

— выдумывая, продолжает свое. Вынудил меня сказать: «Поезжай, а то я велю связать и отправлю в город». — Это заставило его уехать, и перестал ко мне ездить.

Потом бегут пастухи. — «Что вы?» — «П[авел] И[ванович] велел бить скотину на плотине, а нас поймать. Мы ушли, а скотину теперь ломают...»

Пустил к своему крестьянину кабак, начали продавать вино; старостой сделал крестьянина, наказанного за непослушание и возмущение крестьян к неповиновению; выборным — буйного дворового молодого, пьяницу, которой обличен был несколько раз в воровстве. Такой пошел разврат — принужден был подать просьбу. Его потребовали в суд. Это его посократило. Кредиторы представили свои претензии; имение описали; он уехал в Тулу.

В течении этого время мы жили во флигеле. Одна изба составляла нашу спальню, сени были залой, в которой мы обедали и ужинали, а другую избу занимал Иван со своей кормилицей и няней, и девки. Петр И[ванович] и Тр[аубенберг] приезжали и жили в кладовой. Они уехали, а мы на зиму в Танбов переехали, и прожили до весны. Домик наш поспел. Мы перешли в него, стало попокойней. Тут состоялся рекрутский набор, по должности надо было вседневно быть в Танбове. В пятницу на ночь я отправлялся в деревню, а в понедельник, хотя более сорока верст,

Стр. 156

поспевал к присутствию. В начале июля отправились в Мо[с]кву, остановились на Остоженке. Жена была беременна, дожидалась родить, но полагала еще не скоро. Брат Н.А. зовет обедать, мы едем. Жена садится в карты. После обеда она мне говорит: «Сядь за меня, я отдохну». Пошла с А.П. в другую горницу. Я сажусь играть. Не прошло часу, приходит человек, сказывает: «Анна Ивановна изволила прислать, приказала вас поздравить с сыном Петром»[xxii]. — «Да где она?» — «Дома. Они с А.П. изволили уехать». — Как партия родная[xxiii], то я, оставя карты, поехал домой. Нахожу уже все прибрано и благополучно. Это последовало 31-го июля 1805 года. Когда она оправилась, опять поехали в Танбовскую деревню.

Зимою, в ноябре, приезжает из Тулы Петр Иванович; пробыл у меня сутки. Я выпросился в деревню. На третий день поутру велели запрягать лошадей. У него тройка серы[х], в открытых санях, дорогих лошадей, поклажи никакой. С ним сидел московский] купец Вас[илий] Тихонович], лакей и нанятой кучер из Городни. Другая кибитка разношерстных; в ней камердинер с поклажей. Когда заложили, Ва[силий] Тихонович] входит, сказывает: «Лошади готовы». — «Ты сядешь с Иевлевым». — «Зачем? Неужели поедешь на своих монахах?» — Петр И[ванович] закричал: «Ты врешь! Он нас проводит до Кобылинки, а там мы дорогу знаем!» — Итак, пустились на добрых рысях.

У меня была с порядоч[ной] рысью ворночалая в корню и вороные по пристежам. Отъехав 18 верст, приходит данной ему лес. Я кричу: «П[етр] И[ванович], вот твой лес, смотри!» — и пошли шагом. Кучер его, как ямщик с большой дороги, любитель всяких фарсов, вскоча с передка и обивает кнутом полу: «Что за езда? Зачем так гоним?» — Не смотря на его рассказы, как П[етр] И[ванович] сказал, что из Кобылинки поедет вперед, то чтоб его хорошенько довесть, велел ехать пошибче, так что пристяжные начали примахивать. Проехав Кобылинку, до села оставалось верст девять. П[етр] И[ванович] пустился скакать, но как моя коренная очень рысиста, то и не мог уехать. Кучер его, чтоб дать лошадям вздохнуть, уронил кнут. Лакей побежал; пока воротился, шли шагом. Там опять поскакали, проскакав немного, посылают лакея сказать, чтоб кибитка отстала. Когда лакей воротился, П[етр] И[ванович] велел еще шибче ехать, желая всячески от меня уехать, но видит, что моя тройка висит у него на кряквах[xxiv]. Бранит кучера, тот прибегнул к кнуту — не помогает. Вдруг его левая падает! Я чуть не сломал его сани, принужден своротить в сторону. Подождал, пока оправили и

Стр. 157

поехал передом, но, чтоб не слишком огорчить, к крыльцу дал ему первому подъехать.

По приезде, лишь поздоровался с сестрою, которая очень ему обрадовалась, он начал разговор о нашей езде, хвастаясь своими лошадьми. Сели в вист. Как посторонних никого не было, то он сел с купцом, а я с женою. За вистом вновь зачал хвалить своих лошадей и рассказывать об них небылицы. На это я сказал: «И мои добры». — «Где же твоим!.. Поедем к Тронберху[xxv], я тебя брошу! Да подержим 500 ру[блей] пари». — Я соглашаюсь. В[асилию] Тихоновичу] жаль стало его денег; он любил его до крайности: «Полно, как можно от него уехать!» — Это так рассердило П[етра] И[вановича], что, ухватя подсвечник, чуть его не ударил: «Подлец ты! Рад меня променять на всякого!.. Да как ты смеешь так говорить о моих лошадях!..» — Тот замолчал, Я не рад был оной материи, начали другую, которая его не так интересовала.

Чрез несколько дней приезжает И[ван] Гаврилович] Траубенберг. Петр[у] И[вановичу] хотелось видеть данной ему лес, и положили нам с ним ехать, а жена с Траубенбергом к Сухотину.

П[етр] И[ванович] хотел выкинуть свою штуку: велел надежнейших своих лошадей запрячь пару, взял маленькие сани и сел только с кучером, с намерением думая объехать, чтоб посмеяться: тройку объехал на паре. Я не знал его намерения; велел запрячь троечные сани, взял еще человека. Доехав до караулки, оных оставили, сели на других, объехали лес, возвратись к караулке, тотчас пересели каждый в свои сани. Мой кучер прежде успел оправить лошадей. Повернули на дорогу и стали дожидаться. Он, увидя, что я остановился, кричит: «Поезжай, я догоню!» — «А не лучше ли вместе?» — «Поезжай, я тебя прошу!» — Я приказал кучеру ехать тихонько. Когда он стал догонять, то велел не допускать сажен пятьдесят. Как он ни старался, но не мог догнать ближе. Лишь подвин[е]тся, я прикажу пустить, отделюсь сажен на восемьдесят и опять поставлю на прежнюю дистанцию. И так проехали до Кобылинки. Тут надо спускаться на пруд, то кучер мой неосторожно осадил. Вдруг правая пристяжная заиграла и заступила постромку. Надо остановиться, а он поскакал мимо. Пока отложили [и] опять заложили, — он из вида уехал. Оправясь, начали догонять. Едущие с дровами заслонили ему тройку. Он воображал, что я далеко, видит — я почти равняюсь. Велел пустить во весь опор, но моя тройка скоро сделалась впереди. Опять прежней манерой держа его в той же отдаленности, приехали домой. Он только сказал: «У тебя тройка, немудрено уехать». — А я, не хотя распложать, зная его горячность, будто

Стр. 158

согласился. Войдя в горницу, он говорил с Траубенбергом и повершил, что он на паре, коренная его пала на ноги и недели две оправлялась. С оных пор зависть посе[ли]ла в них желание меня объехать.

Чрез несколько дней Трау[бенберг] едет в Танбов, и мне надо по должности. Согласились ехать вместе. Подают лошадей, он садится. Я, полагая, что он меня дожидается, кричу: «Поезжайте!» — Он отвечает: «Ступай наперед, я не поеду». — Принужден ехать.

В той же Кобылинке на пруду его кучер крепко запер коренную. Оборвалась вожжа, лошади понесли, а как я был впереди, то велел остановиться, и человек забежал. Тем остановили. Я дождался, пока оправили, и до Танбова ехали порядочно. Въезжаем в Инвалидну слободу, тут площадь большая, на которой бывала ярмонка. Гляжу, у Т[раубенберга] кучер стоит стоймя, погоняет коренную, кричит, как ямщик, везущий лихого фельдъегеря, и его тройка уже равняется с моею. Я не велел давать переду сажен сорок. Он держался, но правая пристяжная стала сдавать, а потом и вся тройка отстала. Впереди сад, огорожен плетнем. Мне вошло в голову сказать, что я его на плетень посадил.

Приехали на мою квартеру. Приходят соседи: Сухотин, Колкин [?] — охотники до троечной езды. Спрашивают: «Как ехали?»

— Тр[аубенберг] молчит. Они относятся ко мне. — «Спросите у Тр[аубенберга]: он сидел на плетню». — Они подхватили: «Как, ты сидел на плетню?» — Ему досадно; начал оправдываться, что ему помешал плетень. Я припомнил, что от крыльца он не хотел ехать передом, что в Кобылинке я его дожидался, всю дорогу ехал сзади, зачем тут поехал вперед? — Тр[аубенберг]: «Что же, я хотел попробовать». — Я: «Так затем посидел на плетню».

— Сделался дружный смех. После сего он уже никогда не пробовал обгонять меня.

По приезде домой Тр[аубенберг] отправился к себе. Петр И[ванович] дает доверенность В[асилию] Т[ихоновичу] на продажу леса, сам сбирается в Тулу, сговорясь с Тр[аубенбергом] прежде, чтоб ехать вместе, и назначили день. Тр[аубенберг] приезжает; на третий день они едут в Тулу, а мы с женой их провожать до Танбова. Зная все фарсы моего шурина, говорю Тр[аубенбергу]: «Как ты думаешь, Иевлев, несмотря, что у нас тяжелые повозки, уедет вперед, а после будет смеяться. Чтоб не дать ему поводу, хочу приказать особо запрячь тройку». — Тр[аубенберг]: «Ты правду говоришь, вели». — Приказываю человеку, чтоб велел особо запрячь тройку для себя и чтоб на оной кроме са[мо]вара, никакой клажи не было. Лошадей назначил сам. Вы-

Стр. 159

езжаем. П[етр] И[ванович] поехал вперед, за ним в кибитке жена с девкой, а за ней я с Тр[аубенбергом]. Позаговорились и не видали, что он уехал довольно далеко. Подъезжаем к березнякам, надо спускаться под гору и подыматься на гору, глядь: П[етр] И[ванович] уже в версте от нас. Тр[аубенберг]: «Видишь, я отгадал». — Позываю человека, приказываю догнать П[етра] И[вановича], доложить ему, что ты послан поставить самовар. Поезжай вперед и не давай себя объехать-. На лошадей я надеялся. Он догоняет, докладывает П[етру] И[вановичу]. — «Ну, поезжай, что мне нужды». — Малой поехал вперед, он за ним. Зимняя дорога лежит через монастырь Трегуляевской, от него до Танбо-ва версты три рекой. Лишь на оную въехали, П[етр] И[ванович] пустился вперед. Только заметили, что он хочет мимо, пустили и мою тройку. Коренная так приняла, что подкова взвилась. Кучер удерживает лошадей. Человек ему: «Что ты?» — «Поднять подкову», — отвечает. — «Пошел!» — Пока опять пустили... Долго сказываю.

П[етр] И[ванович] долго держался, но наконец отстал и поехал сзади. Приехав в Танбов, говорит малому: «Где Тр[аубенбергу] с этой тройкой ехать!» — Приезжаем и мы, он говорит Тр[аубенбергу]: «Добрая его тройка, ты не хватайся с ней ехать», а как он не любит отдавать справедливости лучшему чужому, то для меня приятно было слышать это вынужденное у него слово. Проводя их, жена возвратилась в деревню, а я остался по должности в Танбове.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2005

Текст приводится по изданию: 
Лица. Биографический альманах. Вып. 2 
Редактор-составитель А.А. Ильин-Томич. Феникс: Atheneum, М., Спб.: 1993
© «Феникс», 1993
© В.М. Бокова, 1993, комментарии