Оглавление

Загряжский Михаил Петрович
(1770-1836)

Записки

 III. Польская кампания

Первое дело было с поляками под Владимером, но они скоро побежали и город оставили Кавалерию послали их преследовать. На другой день пришли в селение, верст двадцать отстоящее от Владимера. Не могли найти фуража. Думая, что войска польские забрали, но нам сказывают, [что] когда еще их войска стояли во Владимере, то наши козаки приезжали и все забрали. Потом дело было под Зеленцами. Поляков было до тридцати тысяч. Послали Екатеринославской гранодерской и Бугской егерской при двух гусарских, Воронежском и Ольвиопольском полках, да несколько Козаков их атаковать, а вся армия шла сзади. Мы были посланы вперед и шли довольно поспешно, но дела не застали; поляки уже отретировались. Перейдя несколько места сражения, стали лагерем. Поляки ретировались почти без отдыха до Дубенки. Тут принудили их дать сражение. Они поставили несколько батарей. Велено было полковнику Паленбаху с его Переяславским конно-егерским полком взять оные. Он, исполняя, первую батарею взял, на второй убит картечью, но поляки побежали и баталия была выиграна.

Поляки заключили мир, и [мы] пошли к Варшаве, стали лагерем у Праги[i]. Полковник и штаб-офицеры имели [там] квартеры, а потому и нам позволено было ездить в нее.

Там жил богатой жид Шмуль, имел большой каменной дом на две половины — в одной жил сам, а в другой две хорошенькие его дочери. Одевались в длинные платья, говорили по-французски, играли на фортопияно и пели. Меньшая, лет шестнадцати, при всей белизне имела черные волосы, острые глаза и румянец во всю щеку. Мне пондравилась; казалось, и я ей не противен. Нередко сиживали с глазу на глаз. Она сядет за фортопияно, начнет играть, я возле ее. Скоро разговор заменял игру, и мы в удовольствие друг другу болтаем, что в голову войдет; оба были довольны. Один день она отменно было ко мне ласкова. Я попросил ее что-нибудь спеть. Она заиграла и запела фран-

Стр. 119

цузский роман[с]. Я стал за ней и начал перебирать ее локоны, которые висели на перед чрез белый воротничок на голубом шелков[ом] платье. Перебирал далее; рука моя коснулась до ее груди. Она, продолжая играть, поверня голову, так умильно взглянула на меня, что я из-за стула поцеловал ее в щеку, руку пустил к ней за платье, и вдруг выдернул, почувствовав грудь ее в нечистоте. Это так меня отвратило, что не мог более с ней быть, но чтоб не показать неудовольствия, сказал, что возле нее забыл полковничье приказание быть у него в пять часов, а теперь уже шесть. Поцеловал ее и, подойдя к двери, обернулся. Вижу, что она провожает меня прежалкими глазами, как будто предчувствовала: более меня не увидит. И подлинно, я не имел желания быть с нею. Да вскоре пошли церемониальным маршем чрез Варшаву и стали возле ее лагерем к ней фронтом.

Тут торжествовали мир с турками, все полки имели люменацию, играла музыка и пели песни. Поляки приезжали смотреть, и гуляли близ освещения вдоль фронта. Так продолжалось] часов несколько за полночь, пока плошки начали гаснуть, что было почти на рассвете.

Отпраздновав, чрез несколько дней пошли на квартеры. Нашему полку назначено было воеводство Плоцкое. Я с эскадроном занял местечко Плонск, а брат — местечко Млаву. Меня окружали многие польские помещики, живущие в своих местностях, особенно хорунжий Думбовский, который имел хорошее состояние и давал часто вечеринки, приглашая меня с офицерами. Начнется танцами и подчивание вином, а потом, оставя музыку, поляки начнут пить, а дамы пойдут в свой кружок. Я не любил много пить, всегда как-нибудь иду от них к барыням. Однажды случилось: хорунжина выходит в лакейскую и видит моего вестового. Возвращаясь, говорит: «Какой прекрасный солдат у пана ротмистра». — Это заставило еще двух дам полюбопытствовать. Одна, живущая в доме хорунжины, подняла спор, что нехорош. «Брешет, — говорит, — панья экономка», — сказала хорунжина. Оборотясь ко мне, просит позволение ему войти. Я тотчас пошел и привел его. Вход его сделал веселой шумной разговор. Все напали на спорящую. Хорунжина стала со смехом ее уверять, что она не то чувствует, что говорит и желает его поцеловать, и адресуется ко мне: «Пан ротмистр, велите ему поцеловать ее!» — «Не смею сего приказать, а ежели вы прикажете, то он, верно, поцелует». — Несколько дам ухватили ее за руки, за голову, прислоня к софе, кричали солдату: «Целуй ее!» Я дал знак, он подскочил, поцеловал и ушел. Из этого такой вышел смех!.. Панья экономка представляет, будто сердится, а

Стр. 120

другие ее уверяют, что она очень рада и сильнее чмокнула, нежели он. Хорунжий, услыша оный хохот, бежит с бокалом и с бутылкой, кричит: «Виват! За здравие паньи экономки и жолнержа![ii]» — пьет, подает мне, я тоже. Пошел бокал по рукам. С ним опять мужчины разделились. У многих голова была уже довольно наспиртована, то были разные явлении: кто смеялся, кто спорил, а иные дремали — три часа за полночь, то я с офицерами отправился в эскадрон.

Для лучшего продовольствия в квартерах солдатам велено разместить [их] по ближним селениям по удобности некоторые [в]зводы, как эскадронный командир расположит. Близ Плонска жила одна богатая барыня. Селение большое; я отрядил к ней порудчика Колокольцова со взводом. Она приняла его в свой дом, отвела ему две комнаты, каждое утро посылала ему с паняночкой кофей, обедать всегда приглашала с собой. Порудчик, чтобы выиграть доверенность барыни и любовь панянки, употребил все возможное старание. Я приезжаю смотреть [в]звод. Оглядя, прихожу к барыне, спрашиваю, довольна ли квартерованием порудчика и солдат. Она чрезвычайно начала хвалить его приятную веселость и деликатность, также и смиренство солдат. Сим отзывом я крайне был доволен, благодарил порудчика и спокойно поехал. Не прошло двух недель, — получаю от барыни записку; зовет к себе. Приезжаю, спрашиваю порудчика: «Зачем барыня зовет?» — Он признается, что успел в расположении панянки, но барыня, узнав, отослала ее в другую деревню. «За то не принимаю ее кофей, не хожу к ней обедать, ем свою кашицу. Вы знаете моего походного козла? по ночам велю его приводить и драть за уши; он кричит и не дает ей покою. Думаю, она будет жаловаться». — Я пеняю ему, а он просит, чтоб я помог: «Вы меня, ротмистр, осчастливите!» — «Помилуй, неужели нельзя найти другую?» — «Нет ей подобной!» — «Делать нечего, постараюсь», — и пошел к панье. Она, не говоря ни слова о панянке, а про козла слово в слово: порудчик сделался прегрубой, ничем ему не может угодить, обедать к ней не ходит и давно глаз не кажет, и солдаты стали презлые, словом сказать — он точной дьявол, а солдаты как черти. — «Я запрещу, сударыня, вводить козла и виновных солдат накажу; но скажите, панья, отчего такая перемена? Вы его хвалили и всей командой были довольны...»

П[анья]: — Не знаю. Вдруг переменились.

Я: — Извольте быть покойны, этого ничего не будет. Да нельзя ли вам уладить, чтобы все было по-прежнему весело и приятно?

Стр. 121

П[анья]: — Я не командир, меня не послушает.

Я: — Правда, сударыня, вы не имеете над ним начальничьего права, но нередко мы бываем в сильнейшем раболепстве у дам, и более им повинуемся, нежели начальству.

Панья засмеялась и переменила разговор. Я отобедал, а пор[удчик] сказался больным, не пошел. Простясь с барынею, захожу к пор[удчику]. Говорю: «Нет успеху. Пожалуйста, оставь своего козла в покое, перестань блажить». — «Хорошо, ротмистр, козла оставлю, а что-нибудь выдумаю». — «Ну, как хочешь; побереги меня и себя».

Не прошло трех дней, опять барыня зовет меня. Еду к поруд[чику]: «Что новенького спроказничал?» — «Ничего, ротмистр, козла не трогаю, а лошадь вводят всякую ночь». — Я выговариваю ему, а он опять просит: «Да постарайтесь, ротмистр, обяжите». — Иду к панье, она жалуется, говорит: «Во всю ночь нет покою: водят лошадь по комнате и она стучит. Думаю, весь пол переломала». — «Я выправлюсь, панья, не прикажу и этого делать, а ежели панье угодно, то поставлю другого офицера, но ежели тот будет более проказничать, что вам за удовольствие?» — Вижу, что она принимает мои слова и не сердится. Стал говорить откровеннее: «За что, — говорю, — вы отнимаете счастье у панянки? Их любовь основана на добродетели», — при сем слове панья улыбнулась. Я, будто не заметил, не переменяя тону: «Может быть, он...»

Она сделала благосклонный вид. Я, целуя у нее ручку, упрашивал возвратить панянку, и так был счастлив — успел в желаемом. Панья дала слово исполнить мою просьбу. С удовольствием возвращаюсь к порудчику, объявляю ему — он запрыгал от восхищения. На третий день пишет: он счастлив, панянка возвращена, и живет как в раю. Немного спустя время еду к ним. Порудчик у барыни, прибегает ко мне, кричит: «Все ладно, пошли к барыне». — Она встречает [с] веселым видом. Я спрашиваю: «Довольны ли вы, панья, теперь своим соседом?» — Она, смеючись, говорит: «Удивляюсь, как вы можете так переменяться. Порудчик опять стал ангелом, а солдаты смирней барашков». — Я не упустил ей напомнить сказанное мною, что женщина из нас все может сделать. Пор[удчик] был любезен и весельчак, рассказывал разные смешные анекдоты, и мы провели время очень весело.

В квартерующем мною местечке в базарный день съехалось особенно много дробной[iii] шляхты. Они же все приезжают продавать хотя воз соломы или куль овса. Сидит на возу, а сабля на боку. Перепились и начали между собой рубиться. Мой кара-

Стр. 122

ульный ефрейтор подходит к ним и говорит, чтоб они сего не делали: эскадрон стоит, там должна быть тишина и спокойствие. Одни разошлись — сделалось то же в другом месте. Он тоже подходит и то же говорит. Им показалось обидно, как могут воспрещать. Собрались толпою и пришли к моей квартере. Хотели продраться в нее, — часовой не пускает. Я был у чистки лошадей саженях в пятидесяти от местечка в проезжей корчме. Почищен [?] весь эскадрон, прибегает мой человек, сказывает, что пьяные поляки дерутся ко мне в квартеру и угрожают разбить караул. Я, не разобрав хорошенько, закричал: «К ружью!» и, взяв 30 лехкоконцев, пошел в местечко. Поляки, увидя, тотчас начали разъезжаться. Я велел тех, которые дрались, ловить. Жиды начали показывать виновных. Гляжу, ведут одного отставного нородовца огромного роста; сзади идет мой лехкоконец, дручком[iv] с руку толщины с размаху бьет его. Я испугался, кричу: «Зозуля! — так прозывался этот солдат, — что ты делаешь? Убьешь до смерти!» — «Ни, ваше благородие, — отвечает, — таки здоровы и не подается». — Я засмеялся, но не приказал бить.

Набрали 16 человек, поделали на них колодки и в каждую заклепали по два. Нарядя восемь человек с обнаженными саблями, отправил в штаб, дав порудчику Карпинскому рапорт о происшествии. Велел прежде явиться к майору Райковичу.

Между тем поляки на меня подали полковнику И.Д.Сабурову просьбу. Он, развернув, подает Р[айковичу]: «Посмотри, что за стихи прислал маршел?[v]» — Тот принимает, видит и говорит: «Это не стихи, а имена шляхтичей, которые просят на меньшого Загряжского, что он заковал в дыбы, то есть в колодки, шляхтичей и посылает сюда с обнаженными саблями». Пол[ковник] был человек не пряткой и смирной, струсил: — «Надо, — говорит, — сделать следствие». — Р[айкович], успокоя его, пошел навстречу. Встречает моего Карпинского с рапортом. Первое слово: «Где шляхетство?» — «Ведут», — отвечает. — «Скачите скорей, где встретите, колодки сымите и распустите их, команду верните назад. Завтре я приеду, разберу». — Карп[инский] приезжает, сказывает. Не так пошло дело, как я по юности моей думал. На другой день приезжает Рай[кович], с ним поветовы[й] маршел и человек до тридцати дробной шляхты. Им прочитают в вину, что разбили караул, а мне — зачем ковал в колодки. Надо было помириться, этой дробной шляхте поднесть по стакану вина. Они сделались довольны, подписали мировой акт и засвидетельствовали в ратуше. Сим оная процессия и кончилась.

Стр. 123

В Плонске был староста Прасницкий. Приехал его считать[vi] маршел. Староста просил нас обедать, дабы угостить маршела, а потом просил песельников. Как все были уже впьяна, то маршел с старостой поссорился, ушел к себе на квартеру. Староста пристал ко мне, чтобы я помирил их и упросил бы его прийти к нему. Я пошел с песельниками. Прихожу, он лежит раздевши. Встал, оделся. Я уговаривал, елико можно, но он никак не соглашался. Велел просить песельникам. Они по-солдатски: «Пан, пожалуйте к старосте», — что довольно было смешно, но он как медведь все сурьезно отговаривался. Мне уже стало досадно. Закричал солдатам: «Ляжь!» — Они легли. — «Видите, как вас просят. Если вы не согласитесь, то уже меня обидите. Подите теперь, а после делайте что хотите». — Он видит, что я принял сурьезный вид — согласился. Закричали «ура» и пошли, У старосты пили до тех пор, пока потеряли чувства. Кто где сидел, там и заснул. Я с песельниками пошел домой. На другой день то же. Около трех недель все пили, и кончили отъездом маршела.

Потом занимали нас даваемые вокруг местечка живущими панами вечеринки, но как они не так были значительны, как у хорунжего Думбовского, то об них нечего и сказать, хотя они были занимательны, особенно интригами, и время квартерное очень сократили. Я потому назвал квартерное, [что] для меня во всю жизнь не было скушнее, как быть на квартерах. Может потому, что в молодости в Екатеринославе, в Молдавии мы всё стояли по деревням, то было несносно. Это первые квартеры, которые доставили нам столько удовольствия.

Брат вышел в отставку, поехал на почтовых, а люди и лошади его поступили ко мне. И так у меня сделалось всего [в]двойне. Вскоре после сего мы вышли в поход под Варшаву. Верстах в тридцати остановились, начались ученья эскадронные, редко полковые — и то пеше по-конному[vii]. Всегда учил майор Вуич[viii], но сам плохо знал службу. Раз случилось, что он разными оборотами спутал людей и заднюю шеренгу поставил наперед. Я ему говорю: «Майор, у нас задняя шеренга впереди». — А как у нас с ним не очень было ладно, то он с досадой отвечал: «Это у вас у одних». — «Нет. Спросите у всех». — «Как же развесть?» — «Прикажите, я скомандую». — Он рассердился и сказал: «Полно». — Другие ротмистры стали распутывать свои эскадроны, а я скомандовал: «Карабин на права плеча! Бегом в палатки!» — Солдаты побежали, а я кричу: «Там распутайтесь!»

Майор обиделся, пошел к полковнику, куда и мы приходим с рапортами. Майор говорит полковнику: «У нас есть ротмистры, — не хотят служить и не делают должного».

Стр. 124

П[олковник]: — «Вы арестуйте».

Я: — «Нет, полковник. Вы властны, а при вас я майору не дамся!»

М[аиор]: — «Вот, изволите слышать».

Я: — «Разве при старшем может младший арестовать? Отдайте в приказе, что майор начальник полку, тогда, ежели он велит на палочной [?] идти, то пойду».

Все взяли мою сторону. Пошла общая материя, скоро прекратилась и разошлись.

Лагерь наш был возле деревни, в которой арендатор имел прекрасное экономическое заведение. Он содержал тридцать дойных коров, которые стояли в одном коровнике, не пускались в поле; за ними ходило два человека. Коровы накормлены и вычищены, и все было в таком порядке, как у нас в охотничьей конюшне[ix]. Надо любоваться, каким порядком все это делалось. На зоре из деревни приходят шесть баб для доения, приносят ушаты и ведра. У каждой на плече белое полотенце. Зачинают доить. Хожалые[x] в это время задают корм, ходя по коридору. Как скоро кончат доенье, спускают коров, и один гонит поить, другой сдвигает позём[xi] и стелет солому. Когда коровы придут, по привычке каждая идет в свое стойло; надевают налыгачи[xii] и начинают их чистить. По уборке запирают коровник, идут завтракать. Скоро приходят, зачинают чистить коровник. Позём выносят в кучу возле коровника. Вычистя, идут обедать довольно долго, оттудова привозят корм, потом едут за соломой на вечер, опять один гонит поить, другой убирает в стойлах. Когда бабы приходят, они задают на ночь корму; и так ежедневно с большой аккуратностью исполняется. И очень легко: видели более их отдыхающих, нежели работающих.

Отсюдова пошли к самой Варшаве в два перехода. На втором полковник ночевал на квартере. На другой день мы, перейдя деревню и перейдя гать, на другой стороне остановились дожидаться полковника. Майор выстроил фрунт, и лишь полковник подъезжает, он скомандовал: «Сабли вон!» — П[олковник] кричит: «Не надо! А пошлите по двадцати человек с эскадрона на гать, пособить переправить фуры». — М[аиор] оторопел, или забылся, что сабли вынуты, командует: «С коня!» — Я спрашиваю: «Сабли куда прикажете?» — Он поскакал к полковнику; мы слезли с лошадей, сошлись в кружок и смеемся насчет «куда сабли прикажете». Майор подходит к нам и смеется, говоря по-малороссийски: — «Дивись, вси зробили, як треба, а москаль пытается, куда сабли?» — Я говорю: «Вольно господам ротмистрам. Почем знать, что вы хотите. Я готов исполнять, что вы

Стр. 125

приказываете, а не самому придумывать». — М[аиор]: «Добре, добре, знаю». — Тут идут солдаты, и пошли все к своим местам.

Приходим к Варшаве, становимся почти возле заставы. Г[лавно]командующий был Энгельштром[xiii]. Вздумал сделать маневры одной пехотой. С нашего полку велено сменить все караулы, содержимые пехотой; к нему в караул — эскадрон. Мне досталось сменить гранодер. Надо сказать, что дом, им занимаемый, был на обе улицы. Перейдя заднюю улицу, жила панья Залужская, с которой он имел интригу. Когда она занемогла, чтоб по мостовой не стучали, настлали соломы. Ночью поляки прилепили на углах ее дома стихи: «Прохожейц, не дивуй же ту леже слома, бо ту хоруе курва Энгельштрома», то есть: «Прохожи[й], не дивись, что тут лежит солома, ибо тут больна курва Э[нгельштрома]». Кто сделал — отыскать не могли, да и не слишком старались изыскивать виновников.

За дежурного был у главнокомандующего Г.Д.Боур. Приказывает мне сказать, чтоб в задние вороты никого не пускать. Потом приказывают, чтоб с двора пускали, а только с улицы не пускали. Я приказал часовому оное подтвердить. На вечер сказывают, что Энгель[штром] пошел к Залужской. Я строго приказал часовому, ежели пойдет назад, то чтоб он не пускал. И точно, он идет. Часовой кричит: «Не ходите!» — Он рассердился: «Разве ты меня не знаешь?» — Ч[асовой]: «Знаю, ваше превосходительство, да с улицы никого не велено пускать». — Долго г[лавно]к[омандующий] с ним спорил, наконец часовой говорит: «Прикажите крикнуть капрала». — «Нет», — и пошел вокруг. Придя домой, посылает за мной. Я прихожу. Кричит, дурно выговаривая по-русски: «Кто из нас в карауле? Или я под караулом?» — Ответ мой был: «Я исполняю ваше приказание никого с улицы не пускать, что в точности и исполняю». — «Так, вижу, что не ваше кавалерийское дело ходить в караулы. Извольте идти». — После сего сменил нас Харьковской лехкоконной полк, а по окончании маневров пошли по тем же квартерам.

Прихожу опять в Плонск, а как начали поговаривать, что поляки не очень смирны и хотят опять сделать конфедерацию, то взял жида, которому давал в месяц червонец, чтоб он обо всем вокруг происходящем доносил: ежели что я мимо его узнаю, то закатаю палками. И он аккуратно всякое утро приходил и сказывал, у какого пана сбираются поляки и о чем даже толкуют, но как это было в местах, занятых прусскими войсками, следовательно, я о сем и не заботился.

Вдруг он является ко мне, сказывает, что панья Мицкевичева приехала в лавку, хочет меня видеть. — «Ну те к черту! Что

Стр. 126

мне в ней?» — «Э, пан ротмистр, такая молодая и прекрасная!» — Это побудило меня полюбопытствовать, что такое будет. Одеваюсь, иду в лавку, нахожу прекрасную молодую даму, развертывающею ленты. Спрашиваю у жида: «Есть ли тафта?» — зная, что оная в другой лавке. Жид выходит. Я адресуюсь к панье и по коротких словах прошу ее к себе на квартеру; что ей угодно будет, прикажу принесть, уверяя, что гораздо покойнее ей будет в тепле, нежели на холоду. Она согласилась, и пошли ко мне. Я тотчас велел подать кофею. Тут сказала она, что меня видела входящего с эскадроном в Плонск и в класторе кармолитов[xiv], с тех пор все искала случаю познакомиться со мной. Скоро дошла речь до любовных объяснениев, дали обещание любить друг друга, пока возможно будет. Подали кофей, и жид принес тафту и ленты. Она сказала, что ей теперь некогда. Жида отправили. А мне — что муж ее завтрашний день едет в другую деревню; чтоб призжал к ней. Проводя ее, я с нетерпением дожидался назначенного время.

На вечер другого дня велел запрячь тройку в сани, отправился к новознакомой. Нахожу порядочной, небольшой, но хорошо меблированной домик. Войдя в залу, вижу ее за работой с живущею у нее панянской лет девятнадцати. Вечер провели в веселых разговорах; поужинали; она повела в назначенную мне горницу. Входим — вижу другие двери. Спрашиваю: «Куда оные?» — Она с некоторой застенчивостью отвечает: «В мою спальню», — и хотела идти, но я, остановя, поцеловал. В другой комнате застучали; она пошла.

Я лег в постель, но мысль о моей соседке не давала покою, а шарканье и стукотня по комнатам приводили в досаду. Мне казалось — очень долго прибирают комнаты. От нетерпения встаю, тихонько подхожу к неплотно затворенной двери. Вижу мою любезную, как на картине лежащую богиню. Держа книжку в руках, небрежно прикрыта тонким одеялом, которое образовало весь ее корпус. Темно-русый локон шевелится на яблочке полуоткрытой груди, которая от тайных вздохов нередко поднималась выше обыкновенного дыхания. Быстрые ее глаза в томном виде чаще взводились вверх, нежели опускались на книжку, и верно она не видала ни одной литеры. В восхищении глядел стремительно; всякое малое ее движение чувствуемо было мною во всех членах, казалась она ангелом; тысячу приятных воображений встречались, заменяя один другого в большом беспорядке, и я как прикованной, не шевелясь, стоял у двери, переводя дыхание, чтоб чем-нибудь ее не потревожить. В другой комнате какой-то шорох заставил меня опомниться и лечь. Скоро тишина

Стр. 127

дала знать о спокойствии домашних. Надеваю шлафор, вхожу к ней... Тихонько ахнула и погасила свечку. Остался малинной свет в ланпаде. Бросаюсь к ней, целую; она также, но с некоторою робостью. Ложусь, она нежно обняла, я слышал трепетание ее сердца...

Не нужно упоминать, как прошла ночь. Всякой мужчина в двадцать лет с прекрасной восемнадцатилетнею женщиною, ежели не так чувствительно, по крайней'мере те же имеет удовольствия.

На рассвете, сожалея о короткости ночи и сетуя на время, которое нас не дожидается, надо было расстаться. Расцеловал, пошел в свою комнату и в приятном утомлении лег. Проснулся в десять часов, вспомнил, что надо еще проехать 25 вер[ст], чтоб поспеть к обеду в штаб, поспешно оделся, велел закладывать лошадей. Хозяйку нахожу в той же комнате, в которой вчерась сидела за работой, в лиловом шелковом капоте, в батистовой, прекрасно отделанной кружевом, косыночке, за столиком перед нарядным фарфоровым дежене[xv], с своей компаньонкой пьют кофей. Увидя меня, румянец покрыл ее щеки — она еще лучше мне показалась, чем вчерась, — а томные глаза напомнили сильней прошедшее блаженство. Она немножко привстала, я поцеловал руку и сел возле нее.

Время летело. Бронзовые под стеклом часы пробили двенадцать. Я встаю, хочу ехать, она удерживает, чтоб позавтракал. Как не повиноваться этому земному божку? Тотчас прибирают чашки, и на другом столе подают завтрак. Нечувствительно прошло время до двух часов.

Приехал в штаб в 4 часа. Скорая лихая езда, до которой я страстный охотник на это время меня не занимала. Я только и думал о прошедшем и делал планы, как бы секретней и чаще иметь свидания; полагаю для переносу писем употребить своего жида. Приезжаю прямо к майору. Он, здороваясь со мною, объявляет, что нам велено скоро выходить: штабу в Закрочим, а мне в Цехочин. Как дубиной по лбу! Я [о]цепенел.

М[аиор]: — Что, брат, аль квартеры хороши, жаль оставить? Садись, да обедал ли?

Я: — Обедал.

М[аиор]: — Ну так чаю, а между тем дайте нам трубки, — и начал рассказывать слышанные разные случаи про поляков, но видя, что я нимало не беру участия и почти не внемлю: — Что с тобой сделалось? Верно, какая-нибудь зажгла сердчишко?

Я не хотел на первой раз быть откровенну: — Нет, а хоро-

Стр. 128

шо стоять в Плонске и покойно размещен эскадрон. Думаю, в Цехочине того не будет.

М[аиор]: — Да, я слышал, местечко не большое. Что ж делать — мы не на житье сюда пришли.

Переночевав, пошли к полковнику. Он то же подтвердил. При прощаньи сказал: «Скоро вам пришлется приказ, так будьте готовы». — С крайним неудовольствием отправился в эскадрон, объявил всем офицерам и отдал приказ вахмистру, что [б] были готовы; сам думал, как бы повидаться с моей любезной. Жид мой отлучился и письма послать не с кем, а самому, не снесясь, ехать нельзя. В таком был замешательстве, что офицеры заметили. А как они уже знали, то по-дружески старались меня развлечь разными манерами: иногда надо мною начинали посмеиваться. И так прошло дня три.

Сижу на своей квартере, гляжу в окно. Подъезжают две дамы. Вышел впустить — думал хорунжина (она бывала у меня), но в какое пришел удивление и восторг, увидя мою любезную! А другая поехала прочь. Спрашиваю, кто такая была с нею? — «Это моя подруга. Мы с ней живем душа в душу и ничего друг от друга не скрываем. Она поехала к Старостине и опять заедет за мною».

Я приказал часовому и людям: кто зайдет, чтоб сказывали, что меня нет дома, а когда приедет барыня, чтоб доложили. Оставшись двое — своя воля — пошли в спальню. Ласки, поцелуи скоро возбудили дальнейшие страсти. Удовлетворя в полной мере своим желаниям, выходим в другую комнату. Я велел подать чаю. Сказывают, что приехала барыня. Я выхожу и прошу ее войти. Она идет: женщина около тридцати, веселая говорунья; скоро познакомились. Она шутила насчет моей любезной, говоря, что она не ошиблась в выборе (при сем слове любезная меня поцеловала), да как-то будет расставаться: «Я что-то слышала от Старостины». — Моя приставала к ней, но она не хотела сказать. Я также не сказывал, чтоб не огорчить и посещение ее не сделать скучным. Напившись чаю, уехали. Не знаю отчего, но уже не так тосковал, как прежде. Сошлись офицеры: «Что-то вы, ротмистр, повеселели. Гости были, знаем, и рады, что вы опять по-прежнему».

На другой день получаем приказ выходить. Занялся распоряжением к выступлению, отправил для занятия квартер и конюшни, написал письмо любезной, изъявя все горести, сказав ей, что еще пробуду сутки в Плонске, и послал с жидом. Приказал непременно привесть ответ, но чтоб делал тайно. Привозит ответ, в котором она описывает все сокрушения, какие только в разлу-

Стр. 129

ке с милым быть могут, и дополняет, что более ее убивает: не может меня видеть: муж все узнал, и от старости так ревнив — бранит, шумит, делает всякие неприятности и ни по что от себя не пускает. Прочтя оное, досада и сожаление смешались вместе, и пока вышел, был не свой: все казалось не так.

Дней чрез несколько присылает хорунжий, зовет меня с офицерами на вечеринку. Он жил по эту сторону, в ровном почти расстоянии как к Плонску, так и к Сухочину, то мы отправились к нему. Тут я знакомлюсь с одним пожилых лет поляком, который звал меня к себе, говоря, что его местность от Сухочина не далее 10 вер[ст]. Немного погодя входит прусской капитан с одним офицером гусарского Цорка [?] полку, той самой, которой вступил по выходе моем в местечко Плонск. Порекомендовавшись с хозяйкой, подходит ко мне. Взаимно рекомендуемся. Он спрашивает, являются ли его гусары ко мне? — «Вы видели, я думаю, из данных от меня квитков». — «Да как же ваши ко мне не заезжают?» — «Я не посылаю и не имею на оное повеления». — Он удивился: «Здесь много якубинцов, — (это была французская секта), — надо быть осторожну».

Начались по обыкновению подносить бокалы, заиграла музыка, начали танцевать. Мне досталась незнакомая блондинка: не так хороша, но ловка и весела, так что заставила на это время забыть мою любезную Мицкевичеву; и узнал, что она единственная дочь того поляка, которой меня приглашал. Видел, как пол[я]ки чуждаются прусских офицеров, обходятся с нашими совсем другим манером. Они скоро уехали, а мы остались. Церемония кончилась, начали с барынями резвиться, а с поляками пить. Моим офицерам [было] очень весело.

Среди сих удовольствиев вызывают меня. Ундер-офицер подает конверт по секрету. Распечатываю — повеление, с получения, взяв с собою на десять рублей фуража и провиянту, оставя обоз, оставить и прибыть в штаб. По назначении срока мне оставалось только один день. Ундер-офицеру приказываю, чтоб ехал скорей, набирали б как можно больше подвод, навивали сена и готовить эскадрон к походу. Сказываю офицерам, но чтоб не вдруг переставали и не показывали бы виду нашего походу; но как мы ни скрывали, все переменилось, из веселости перешло в сурьезность и мало-помалу превратилось в некоторый род унылости. Хорунжий спрашивает: «Что такое?» — «Велят переходить, но еще не знаю, куда». — Простясь с ним и хозяйкой, отправились в эскадрон.

На другой день вышли. Почти на вечер надо было пройтить около 40 верст, чтоб прийти в назначенное время, то принужден

Стр. 130

идти всю ночь. Часов [в] шесть вошли в Закрочим. Мой квартирместр встре[ти]л, и донес, что полковник велел без церемонии идти прямо к конюшням, расседлывать лошадей и людей распустить по квартерам. Приказал порудчику весть эскадрон, исполнить по приказу, сам поехал к майору, но как он у полковника, то и я туда. Рапортую о прибытии. П[олковник]: «Как все учредите, тогда приходите ко мне». — Поехал к эскадрону. Он уже расседлал. Людей распустил, пошел на квартеру. Только пообедал — сказывают, что полковник на конюшне. Иду и нахожу его со многими офицерами. При мне он хвалит сытость лошадей, и скоро ушел. Офицеры сказывали, что он, оглядывая лошадей, заметил садно[xvi], спрашивает, чья лошадь. Ему сказывают: Алексеечка (из числа песельников, которой бьет в ложки). Он рассердился и, ходя по конюшне, кричал, что бубенчики, они ничего больше не делают, как садны лошадям, «я переведу!» — Офицеры начали смеяться: «Вот вам песенки, полно ими хвастать». — «Жаль, вас, товарищи, оставить. Я не могу служить без песельников; должен буду перейти в другой полк». — (Тогда было позволительно с сентября по первое генваря подавать просьбы по желанию, кто в какой полк хочет, и переводят). Посмеявшись, разошлись. К зоре сходимся к полковнику. Подходит ко мне, говорит: «Мне надо на полк приготовить много фуража. Прошу вас раскомандировать своих офицеров с коман[д]ами и поблизости в селениях забрать овса, сколько найдут, и самим поехать, и к завтрему привесть сколько можно больше».

Делать нечего: просьба по службе командира сильней приказания.

Пришедши в эскадрон, раскомандировал офицеров, взял себе 10 человек. Приезжаю. Посылаю шесть человек выбивать подводы. С остальными иду к пану, требую овса и сена. Отговаривается неимением. Приказываю отпирать анбары и сколько нахожу, отбираю. Между тем ундер-офицер подсылает подводы. Набрав по разным селениям подвод сорок, навьюча сеном и овсом, отправился в полк. Чтоб не разбежались поляки в темноте ночи, приказал двум в авангард, двум в арьергард, и по два по бокам, а двум разъезжать и друг друга сменять беспрестанно. На рассвете подходя к Закрочиму, поляки говорили солдатам: «Мы думали, вас, панов, много, а ежели б знали, что так мало, то не повезли б». — Но уже въезжаем в местечко. Отрапортовал маиору. Он велел с собою взять сколько можно: «Вы пойдете вперед, явитесь к полковнику».

Прихожу. Полковник благодарит за сбор фуража. Приказал с эскадроном идти в селение Бабичи, там дожидаться полку:

Стр. 131

«Мы идем разогнать поляков, собравшихся в местечке...*, то будьте поосторожней». — А из эскадрона оставили в швальне[xvii] 20, да по разным командам раскомандированы; при эскадроне осталось с небольшим 50. Надо было из оного послать квартерместров, прикрытие к обозу, авангар[д], арьергард, патрули; когда все оное распорядил, осталось при штандарте два [в]звода. Первый велел составить из песельников. Прихожу в означенное селение польского генерала Джалынского. Дом довольно велик, в нем жил пан эконом, у которого было две дочери порядочные собой. Две комнаты назначил полковнику, а сам стал во флигеле. Учредил цепь около селения. Устроя все, с офицерами пошли в дом. Эконом очень был приветлив, а панянки по обыкновению своей любезностью заняли нас. Я велел взойти песельникам. Они запели польские песни. Паночкам очень пондравилось, дали им денег, подносили мед и пиво, а нам дали порядочный ужин.

На другой день приходит полк. Полк[овник] занимает отведенные ему комнаты, к зоре выходит в гостиную. Панянки очень его заняли. Он велел трубачам играть штучки. Спрашивает панянок, ндравится ли им эта музыка? Они хвалют, — «Но какие у пана ротмистра песельники, так ни с чем не сравнение!» — Полк[овник] сделал длинное лицо, ни слова не сказал. Они бросились ко мне, просят песельников. Я им растолковал, что без приказу полковника нельзя, чтоб просили его. Ежели велит, то будут. Они начали его просить. Он говорит: «Велите песельникам прийти». — Я отвечаю: «Некоторые поставлены в цепи», — и ушел подале. Он казался доволен сим. Оборотясь к ним: «Вот, песельников нет». — Панянки опять ко мне, упрашивают. — «Я вам сказал: просите полк[овника]. Песельники готовы». — Они опять к нему, неотступно просят. — «Нечего делать, М[ихайла] П[етрович], нельзя ли как-нибудь песельников сей час?» — Пошел. А как им велено было быть готовым, то они скоро вошли. Полк[овник] не знал, что песельники особо обмундированы: вместо солдатских галстуков, черные шелковые платки по тогдашней моде завязаны большими бантами (что называлось жабо) с белыми обшивками, батистовые манишки с большими воротниками, белые жилеты с нарядными пуговицами, шпензеры[xviii], переделаны из старых курток, и белые шаровары — вместо ланпасов нашиты красные снурки цифрами; венгерские фуражки с витишкетами[xix]. В таком порядке входят 16 человек, по два в ряд становятся полукружием и ложечники посередке. При слове полк[овника]: «Здравствуйте, ребята!» — все отвечали: «Здравия

* Пропуск в рукописи.

Стр. 132

желаем, ваше превосходительство!» — Заметил, что полковник с удовольствием смотрел на форму одежды и порядок. Велел петь. Паняночки очень были довольны и много благодарили полк[овника]. Когда спели несколько песен, полк[овник] велел перестать, вынимает кошелек, кличет ложечника и дает червонец. Песельники, поблагодаря, пошли: «Вот, полк[овник] никогда никому не давал, а мы получили»; — а я смеялся офицерам: «Вот вам бубенчики».

Тут простояли несколько дней; велено было возвратиться опять на свои квартеры. Придя в Чеханов, чрез несколько дней еду в Варшаву. Там жил наш офицер, у которого я остановился. Пробыв дни два, хотел ехать — он уговорил остаться до утра. После обеда пошли ходить по горйду. Идем мимо одного дома, он говорит: «Зайдем, тут живут славные девки-красавицы». — «Да с чем зайтить? У меня только двугривенной». — «Ну так пошалберим».

Входим — точно, девки четыре, хорошенькие, разодеты как куклы; ему уже знакомы, а я знакомлюсь. Идут с апельсинами, кличу и на свой двугривенный покупаю десяток. Едим и резвимся. Одна показалась мне лучше продчих, ею и занялся. Офицер им сказал: «Это богатой ротмистр», — то она более начала меня ласкать. — «Хотите видеть мою кровать?» — и пошли в другую небольшую комнату. Кровать с тафтяным занавесом хорошо драпирована, кресла красного дерева и столик. Мы сели на кровать. Она более употребила ласкательств и привела меня в такое положение, что я непременно хотел удовлетворить желание. Лишь спросил ее согласия, она потребовала денег, а как их нет, то я начал требовать апельсин*. — «Я вам пять куплю». — «Да мне мой надобен. Зачем ела?» — прибавя силы, исполнил свое желание. По выходе от них я сказал офицеру, и довольно смеялись. Он говорит, что они меньше трех червонных не берут.

На другой день я отправился в эскадрон. Приехав, получаю ордер идти с эскадроном под командою прикомандированного майора в местечко Визну, где будет поветовый сейм[xx]. Под команду мою дано 92 [нрзб.] с пушкою и 24 донских Козаков. До Визны было несколько переходов. Где случались квартеры, принадлежащие панам, идущим против нас, там позволял солдатам требовать хорошей пищи; где селения приверженных нам панов, там чтоб были довольны тем, что дадут. Что недовольные солдаты, товарищи им говорили: «Вот придем в другое селение, так опять будем сыти», — а от меня было два приказания вах-

* В рукописи: аперсин.

Стр. 133

мистру, как выше сказано, глядя по селению,чтоб лехкоконцы были сыти, а в другом приказе, чтоб было тихо и смирно. По приходе в Визну поставили пушку к костелу, окружили эскадроном на конях во фрунте и козаки, все оружие заряжено как в дело, но все было тихо: поляки выбрали двух депутатов, присягнули, и мы пошли обратно по своим местам.

Придя в Чеханов, подал просьбу в отставку. Прожив несколько время, вспомнил о том поляке, которой у хорунжины приглашал меня к себе, а более о его дочери. Поехал к нему, он встречает меня в зале, входим в гостиную. Приходит его дочь. Извиняется, что должен отлучиться по делам, а хозяйка займется мною. Он скоро воротится и просит, чтоб я остался обедать. Охотно согласился остаться, и более потому, чтоб быть с паняночкой одним. Когда отец ушел, она села за фортепьяно, поиграла немного. Мы завели разговор о бывшей вечеринке у Думбовской и о прусских офицерах. Не видали, как прошло время. Пан пришел и скоро пошли обедать. После я откланялся. Хозяин просил чаще бывать. Подошел к дочери, она с умильным взглядом подала руку. Я поцеловал посильнее обыкновенного, взглянул на лицо — она опустила глаза. На другой день приехал он ко мне, посидел довольно долго. Ласки, оказанные им, дали повод чаще бывать у него. Часто без него просиживал с панночкой по нескольку часов, не смея какого-либо дерзкого предложения и она, находя удовольствие быть со мною, вела себя с крайней осторожностию, не давала поводу сказать что-либо лишнего. Когда я что зболтаю, она с неудовольственным лицом как-нибудь перевернет или заговорит другую материю, но быть вместе оба находили большое удовольствие. Не знаю, какие она имела виды, но я никаких; а скучаю, когда расстаюсь с нею.

Однажды, приехав от них часа в четыре пополудни, сижу под окном. Вижу, идут три поляка и солдат. Походя, жалуются, что у них пропали кульбакй (седла). Я, полагая пришедшего с ними солдата виновным: «Это он? Тотчас вы будете удовлетворены».

П[оляки]: — Ни, пане, он добры.

С[олдат]: — Нет, ваше благородие, они просили меня только показать вашу квартеру.

Я: — Так кто же?

П[оляки]: — Не вем, пане.

Я: — Что ж мне делать? Я не защищаю солдат моих: может быть, они, а может быть, и обыватели. Хотите, я соберу эскадрон, но виновного не знаете, следовательно, будет пустая тревога.

Стр. 134

П[оляки]: — Да, пане, что же нам робыть?

Я: — Советую узнавать, и ежели это сделали солдаты, тотчас удовлетворю. А ты явись к вахмистру.

По обыкновению приходит вахмистр с вечерним рапортом, доносит: два арестанта, один — которого я послал, а другой — старой лехкоконец. Они шли мимо корчмы, увидя трех лошадей оседланных:

С[тарой] с[олдат]: — Эх, седла хороши, снять бы их!

С[олдат]-р[екрут]: — Как же можно? Видишь — они привязаны против окна.

С[тарой] с[олдат]: — Это не твое дело. Только согласен ли?

Р[екрут]: — Изволь, что велишь.

С[тарой] с[олдат]: — Есть ли у тебя деньги?

Р[екрут]: — Есть два гроша.

С[тарой] с[олдат]: — Довольно. Поди в корчму, брось жиду деньги, спроси пива, скажи, что ты песельник. Знаешь, поляки любят наших песельников. Верно, тебя будут просить петь.

Р[екрут]: — Да я не умею.

С[тарой] с[олдат]: — Экой ты. Только займи их, говори, что знаешь, а между тем я слажу делом.

Р[екрут]: — Хорошо.

Входит в корчму: поляки сидят за сто[ло]м, пьют. Р[екрут] бросает деньги на стойку и кричит жиду: «Дай скорей пива!» — между тем, оправляя галстук, говорит: «Ох, эти песни, надоели до смерти!»

Поляки, услыша, спрашивают: — Пан есть спевак?

Р[екрут]: — Да.

П[оляки]: — Просим пана жолнержа вутки.

Р[екрут]: — Нельзя. Ротмистр не велит, говорит, будто голос портится.

П[оляки]: — Так просим пива.

Подают стакан. Р[екрут] садится с ними, рассказывает, какие песни поют польские, русские, — заговорил поляков. В Польше корчмы очень низки; можно с зем[л]и достать рукой, то с[тарой] с[олдат] влез на крышу, подрезал подпруги и втащил туда. Р[екрут], видя, что дело сделано, говорит полякам: «Ежели хотите, я позову человек[а] три или четыре песельников и споем вам». П[оляки] просят, встают из-за стола и видят, что седел нет. Последствие уже сказано.

На другой день надо наказать. Велел их привесть, рекруту дал палок двадцать (в наше время солдат нельзя было наказывать ни розгами, ни батожьем), вижу его раскаянье, чувствительность — велел перестать. Другому говорю: «Не стыдно ли тебе?

Стр. 135

Ты на счету хороших, старой солдат. Чем бы тебе отвлекать молодого от воровства, а ты научаешь. Ну, становись».

Начали бить — как по стене, только за всяким ударом равнодушно говорит: «Виноват, ваше благородие». — Дали более ста ударов. Вижу — нет никакой перемены не только в нем, ниже в голосе. Велел перестать. Приказываю отправить его в угольну команду[xxi] и без приказу не сменять. Недели чрез две вбегает этот солдат, становится на колени. Я кричу на него: «Ты забыл, что солдат не должен так унижать себя?!» — «Все забыл, ваше благородие, помилуйте! Двенадцать лет служу, не был в таком презрении: последний солдат надо мной смеется. Ежели я что-нибудь сделаю, отдайте меня скрозь строй прогнать!» — все это говорил с сострадательным лицом и полны глаза слез. Видя его такое сильное раскаяние: «Хорошо, поди». — Приказываю вестовому сказать вахмистру, чтоб его не посылали в команду, оставили бы в эскадроне. — Вот, легчайшее наказание может сделать более исправления, нежели большое телесное.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2005

Текст приводится по изданию: 
Лица. Биографический альманах. Вып. 2 
Редактор-составитель А.А. Ильин-Томич. Феникс: Atheneum, М., Спб.: 1993
© «Феникс», 1993
© В.М. Бокова, 1993, комментарии