|
Леонтий Автономович Травин Записки
Замечания г-на составителя на предисловие Вадима Кожинова Отдавая должное несгибаемому характеру и стяжательским добродетелям Лентия Травина, Кожинов, тем не менее, признается, что не воспринимает мемуариста как «положительного героя» и даже, буквально через строку, прямо называет его героем отрицательным. Против такого определения трудно возразить что-то по-существу: в конце концов, любой человек вправе высказать свою точку зрения. Если Кожинову не нравится Травин — так тому и быть; однако последующее развитие этой мысли дает некоторый простор для комментария, которым Ваш покорный слуга, весьма близко с сердцу принявший злоключения Травина, не замедлит воспользоваться. Кожинов пишет: «… мощь и величие России созидали и берегли другие люди. Обратимся ли мы к бытию дворянства, воссозданному в толстовской «Войне и мире», или купечества (драматургия Островского), или крестьянства (очерки Глеба Успенского), — это бытие (даже и в «торговом» сословии!) держится на людях иного склада, не обожествляющих рубль и успех у сильных мира сего» Вот уж сказано, так сказано! Поставим, стало быть, против мемуара — роман, против, пускай, человеческого, но документа — талантливый, но миф — и вот, готово обвинительное заключение! Более того, Кожинов допускает непростительную для историка ошибку, сравнивая людей середины XVIII века с людьми середины века следующего, XIX. Они — ох, какие были разные! А между тем, если вдуматься, — чем настоящие, не книжно-романные люди XVIII века, в «созидательной роли» которых у нас нет ни малейшего сомнения, лучше Травина? Разве не был, к примеру, М.И. Кутузов ловким царедворцем и «искателем»? Разве Г.А. Потемкин и Г.Г. Орлов не получили иного рода «искательством» свои чины и титулы? Да в то время, куда не повернись: повсюду раболепие слабого перед сильным, интрига, торговля титулами и регалиями. Даже честнейший Г.Р. Державин многократно был уличен в выклянчивании должностей и орденов, а начинал свою карьеру и вовсе — карточным шулером, каким искусством и позже, войдя в силу, пару раз поправлял свои расстроенные финансовые дела. На этом блистательном фоне Травин, по мизерности грехов своих, выглядит сущим ангелом. И по человеческому счету он стоит куда как выше многих вельмож, составивших славу Екатериниского — Елизаветинского века. Он не воровал, во всяком случае, имел такт в этом не признаваться — во времена, когда воровство и мздоимство составляло самое обыкновенное, почти узаконенное занятие. Если он и решался на относительно неблаговидный поступок (такой, как сдача с потрохами контрабандиста), то не ради выгоды, а ради спасения своей жизни. Большая разница! Этой разницы Кожинов, к сожалению, не улавливает. Не привели Бог кому-нибудь оказаться в ситуации выбора между подлостью и жизнью; а коли не оказывался, так и не суди, особенно, если подлость невелика, а с жизнью грозит расстаться после пыток в «холодной палатке», среди зимы. Наконец, отношение Травина к родителям, к женам и детям — глубоко человечны; при всех разногласиях, при неблагодарности детей, он сохраняет к ним подлинно родственные чувства. Он изначально предпочитает богатых невест, тем, с которыми находит «согласие нраву». Что касается детей, то для сравнения стоит вспомнить хотя бы ужасную, не прекращенную даже смертью ссору княгини Е.Р. Дашковой со своей дочерью, — а, казалось бы, — великий, «создавший мощь и величие России» человек. Наконец, о величии. При всех заслугах знатных, образованных и духовных людей того века, не следует забывать, что именно Травин и ему подобные создавали фундамент российского имперского величия. Рискуя быть убитым недовольными крестьянами, он обеспечивал рекрутский набор — личный состав тех самых полков, что так славно «потресли Магомета». Он выколачивал из тех же крестьян деньги на постройку роскошных графских дворцов, радующих наш глаз и по сей день. По собственной инициативе, за копейки буквально, на одной крестьянской сметке и благочестии, строил на псковской земле белокаменные церкви. При этом эгоистичным кровопийцей, наподобие Девальса, не был, чувство меры и такта знал, и крестьяне при его управлении жили в относительном благополучии. Отдельно следует упомянуть глубокое уважение к истории, неярко, но отчетливо светящееся в каждой строке нашего мемуариста. Трогательное радение об историческом колоколе времен Годунова, вдумчивые раскопки на месте старой церкви да и сам факт «Записок» — все это выдает человека, умеющего чувствовать «нить времен». Весьма примечательно, что в данном случае речь идет о человеке, имеющем лишь самое начальное образование, по роду своих занятий, при поверхностной трактовке — мироеда, скряги и выжиге. Столь же немудрено, сколь глубоко и незыблемо и религиозное чувство Травина. Кожинову, кажется, не нравится, что это чувство неинтеллигентно — он почему-то путает примитивно-крестьянское понимание религии, в рамках которого незазорно попросить у Ильи-пророка дождика, у Николы Угодника — пряника, а у Богородицы — богатого женишка, протестантизмом, корни которого совершенно иные, как раз — интеллектуальные. Именно благодаря своей простоте и крестьянству Травин оказывается способен на эпическое, безмятежное, не ведающее сомнений ощущения Бога. Кожинов явно невнимателен, когда делает заключение, будто Травин «каждую «прибыль» … воспринимает как Божье благословение» и относит его чуть ли ни к стихийным кальвинистам, исповедующим жизненный успех в качестве доказательства богоизбранности. Ничего подобного! На самом деле Травин, как и положено ортодоксальному христианину, видит в Боге в первую очередь спасителя, защитника — как в этом, так и в загробном мире. «благодатию Божиею храним, не употреблял пьянственной забавы» «Божьим защищением, … благополучно отпущен 22 сентября того ж 1754 года в дом свой» «видя о мне таковой промысел Божий, особливо во время нужды» и т.д. Жестокий мир, в котором обращался наш герой, не оставлял ему особого простора для «наживы» в капиталистическом смысле этого слова. Травин самым недвусмысленным образом «выживает», а не «наживается» и благодарит Бога не за прибыль, а за спасение, которое, конечно, может явиться и в виде сэкономленных прогонных денег. И все же, даже когда Травин благодарит Бога за неожиданный доход, он усматривает в этом благодать, средство спасения, а не доказательство своей праведности. Праведная жизнь для него — это средство угодить Господу и получить спасение; спасение и добрые дела идут в его сознании в православной, а не протестантской последовательности. Окончательную ясность в вопрос о глубине религиозного сознания нашего героя вносят заключительные строки, по силе своей достойные быть переложены на «Реквием»: «Засим я, прожив на свете семьдесят пять лет, пять месяцев и девятнадцать дней, по долгу естества ожидаю кончины дней моих». Аминь! Константин Дегтярев. Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. |
