Оглавление

Федор Федорович Торнау

Воспоминания о кампании 1829 года 
в европейской Турции

VII

В Крайове я нашел сначала необходимый мне отдых, а потом, оправившись от болезни, и прежний ласковый прием в доме баронессы Гейсмар. Пока мы воевали за Дунаем, наше общество обогатилось немалым числом русских дам, приехавших к своим мужьям. Генеральша Квитницкая и ее две сестры, обе — невесты драгунских офицеров; красавица Леман, урожденная Чернова, и молодая Старова, жена моего полкового командира, в непродолжительное время составили около себя круг поклонников, умножавшийся по мере возвращения из похода мундироносных обожателей прекрасного пола. Почти каждый вечер собирались мы в доме у отрядного командира, находившегося еще в отсутствии, и нередко танцевали под звук цыганской музыки, забыв, что чума ходила по городу и вопрос жизни и смерти зависел от неосторожного прикосновения. В середине ноября Гейсмар вернулся из-за Дуная, и его возвращение сделалось сигналом общего расставания. Наш отряд перестал существовать: драгунская дивизия перешла в Большую Валахию, Гейсмар с семейством отправился в Букарешт, а в Малой Валахии осталась зимовать 17-я пехотная дивизия, под начальством генерал-лейтенанта П., доброго человека, храброго, израненного, старого служивого, знавшего только одну науку — «о воинском уставе», и питавшего в глубине своего сердца единственную страсть — к голубям. Моего приятеля Веригина и меня обратили в полк, в котором мы рассчитывали оставаться недолго, потому что оба были представлены к переводу, он — в Кинбурнский драгунский полк, а я — в генеральный штаб с повышением чина за мои строительные подвиги на дороге в Балканских горах. Простив-

Стр. 116

шись со слезами с прежним начальником и с его добродушною, любезною супругой, берегшими нас как собственных детей, мы остались в Крайове в кругу чужих людей, с которыми нам трудно было сблизиться по причине совершенного разногласия их понятий с нашими.

Наш строгий полковой командир, был менее П. исключителен в своих понятиях насчет призвания военного человека, но все-таки не далеко ушел от него в суждении об истинном достоинстве офицера. Наравне с дивизионным начальником он не имел высокого понятия о штабной службе и о занятиях офицера генерального штаба, считая их баловством и пустою тратой времени. Солдатскую выправку, ружейные приемы, маршировку учебным шагом и пригонку амуниции они признавали исключительно полезным служебным делом и надежным путем к образованию хорошего офицера. В этом убеждении дивизионный и полковой командиры принялись школить нас беспощадно, дабы вознаградить время потерянное нами в отрядном штабе. Каждый день посылали нас на одиночное ученье, в караул и заставляли дежурить то в казармах, то в госпиталях. Не долго удалось мне выдержать эту школу; я занемог лихорадкой; но это не считалось в то время препятствием бывать на ученье и дежурить; пароксизмы бывают не каждый день, и служба чередовалась с лихорадкой. Обстоятельства были тогда невеселые для всех вообще, а мне и Веригину они особенно не благоприятствовали. В нашем полку, занимавшем Крайово для содержания в нем караулов, значительное число офицеров лежало в лазарете, многие умерли, старшим в чинах и сведущим по фруктовой части поручалось начальство над ротами и приведение в должный вид солдат, «потерявших на войне правильный шаг и темповку», а нас двоих, как младших, да к тому же слабых по фрунту, нарядили чередоваться в дежурстве по госпиталям. Двадцать три из лучших домов в городе были отведены под заболевающих чумой, и на нашей обязанности лежало посетить каждое чумное помещение хотя бы раз в сутки, находиться при сортировании больных, привозимых со всех концов Малой Валахии, и обо всем доносить дивизионному командиру. Не знаю, каким чудом убереглись мы от заразы, не щадившей никого из людей, ежедневно имевших дело с чумными. Медики, фельдшеры и госпитальные служители один за другим отправлялись на кладбище вслед за больными, из числа которых едва ли десятый человек спасался от смерти.

Не стану вспоминать о сценах, ежедневно повторявшихся в наших глазах, когда мы проходили по палатам чумных, умиравших в страшных конвульсиях и нередко в припадках сумасшествия, при-

Стр. 117

нуждавшего привязывать их к постели. При сортировке прибывающих больных легко было узнать чумного по мутным глазам и по беспокойству, с которым он метал во все стороны руками и ногами. К этим признакам присоединялись обыкновенно шат и бессмысленный бред. Тут я имел случай познакомиться со всеми тремя видами египетской чумы, проявляющейся опухолью под мышкою или в паху, нарывом на ноге, преимущественно около колена, и темно-красными пятнами на теле. Первый род язвы допускал еще выздоровление; не помню, спасся ли кто от нарыва; у кого же появлялись пятна, тот погибал безвозвратно. В сравнении с губительною силой моровой язвы и со степенью ее заразительности, холеру можно считать весьма снисходительною и удобоизлечимою повальною болезнью'. Вспоминая, как безропотно и с каким бесстрашием наши солдаты боролись с этим ужасным бичом, как равнодушно османлы глядели на его опустошения, неясно понимаешь ужас, наводимый холерой на жителей Запада, так много гордящихся своим духовозвышающим просвещением. Один омертвелый вид города располагал уже к страшному унынию, которому, впрочем, мы не предавались, ради молодости и врожденной русской беззаботности. Большая часть домов были оцеплены или затворены из предосторожности, лавки заперты наглухо; изредка полураскрытая дверь, сзади перегороженная толстою перекладиной, обозначала, что тут продаются съестные припасы; на улицах курились кучи зажженного навоза, людей встречалось очень мало, да и те обходили друг друга, избегая смертоносного прикосновения. Ночью являлась другая картина: вывозили умерших от чумы хоронить в общей яме. Не раз случалось нам, засидевшись у товарища или в одном из боярских домов, не взирая на чуму принимавших дорого ценимых русских гостей, поздно ночью возвращаться на квартиру. Неожиданный крик казаков, скачущих впереди для того, чтобы прогонять встречных, звон колокольчика и быстро приближавшийся красноватый свет заставляли нас опрометью уходить в ближайший переулок, а если нельзя было уйти, то прижавшись к стене, пропускать мимо себя фантастический поезд, который никому не желаю видеть наяву, как бывало со мной. На длинной фуре, запряженной тройкой везли груду чумных тел, полунагих, накиданных без всякого порядка; на козлах и на запятках держались чеклы[i], одетые в черные смоленые балахоны, в таких же рукавицах и капюшонах, покрывавших лицо, с баграми и зажженными факелами в руках. На звон

Стр. 118

колокольчика открывались ворота или окна зачумленных домов, чеклы вытаскивали баграми тела, набрасывали их на фуру и отправлялись дальше набирать дневную жатву смерти.

Много страшных, раздирающих душу сцен прошло перед нашими глазами в эту зиму, но ни одна из них не вызвала с нашей стороны такого непритворного сострадания, ни одна не встревожила так сильно нашего чувства самосохранения, как появление чумы в доме крайовского боярина Петришоя. На несколько дней весь город был встревожен этим случаем и жалел о бедном семействе; нас же все обегали, опасаясь, не коснулась ли нас зараза. Да и мы сами заперлись добровольно на некоторое время, хотя, непонятным образом, не попали в карантин. Квартируя вместе с капитаном Александром Мухановым у крайовского исправника Россети, мы проводили довольно часто вечера у боярина Петришоя, жившего в нашем ближайшем соседстве. Его семейство состояло из жены, еще молодой и красивой женщины, и дочери Марицики, хорошенькой девочки лет тринадцати. Однажды мы просидели у Петришоя долгий зимний вечер, играя в карты, составляющие главное развлечение валахских бояр; после игры хозяйка села за фортепиано и предложила Веригину и мне провальсировать с дочерью, от чего мы, разумеется, не отказались. Потом сели ужинать и долго еще пили кофе и курили по валахскому обыкновению угощать после ужина чубуками и филиджанками турецкого кофея. Довольные своим вечером близко полуночи мы отправились домой и, не чая беды, легли спать. За ужином Марицика почувствовала легкую головную боль, но никто, даже ее родители, не обратили внимания на это весьма обыкновенное обстоятельство, полагая, что у ней закружилась голова от продолжительного вальса. Не задолго перед рассветом Муханов вбежал в нашу комнату с известием, что в доме у Петришоя открылась чума, умерли два человека, из которых один прислуживал за столом, подавал нам кофей и чубуки, да, говорят, и на дочери показались признаки заразы. Полусонные, мы долго не могли освоиться с мыслью об угрожавшей нам опасности, чувствовали расположение жалеть о несчастии, постигшем Петришоя, горевали об участи бедной девочки, но, признаться, более всего думали о себе самих. По опыту, приобретенному в госпиталях, мы знали, что с появлением первых чумных признаков положительно нельзя надеяться на спасение, но знали также, что зараза пристает не к каждому человеку и что в самих больницах встречались удивительные случаи невосприимчивости. К счастию, в подобных обстоятельствах человек, питаясь тайною надеждой, всегда готов ожидать для себялучшего и силой веры подавлять чувство страха, когда оно начинает брать верх над упованием. Пока наш хозяин хлопотал об

Стр. 119

окурке платья, мы выпили по нескольку стаканов чаю с ромом и накрылись потеплее, чтобы произвести испарину, считавшуюся лучшим спасительным средством. Напрасны были наши усилия заснуть, и не раз, тайком, под одеялом, каждый из нас ощупывал у себя под мышкой, не показывается ли опухоль. Около полудни, имев достаточно времени успокоиться от первой тревоги и не чувствуя ни озноба, ни головокружения, которыми обыкновенно открывалась зараза, мы вспомнили о Петришое и, одевшись, пошли узнать, что делается у него в доме. Дом был окружен часовыми, не допускавшими к нему ближе пятидесяти шагов; на дворе голосили цыгане, не успевшие бежать прежде, чем оцепили господский дом; внутри его царствовала тишина, казалось, он теперь уже совершенно опустел; дворовые люди отказывались войти в него, чтобы доставить нам известие о боярине, которого мы принуждены были подозвать к окну через посредство часовых. Поутру умерла еще одна женщина, а больная дочь лежала на руках у матери, не хотевшей оставить ее ни на одно мгновение, несмотря на просьбы мужа и увещания доктора. Вечером мы вторично навестили несчастное семейство. Рыдая, отец объявил, что дочь умерла, и что мать, в припадке безумия, не хочет этому верить и продолжает ухаживать за ней как бы за живою, никого не подпуская к телу. В следующие посещения мы узнали, что она двое суток продержала мертвую в своих объятиях, не давая ее хоронить. Не видя другого способа спасти мать, боярин воспользовался минутой, когда она задремала, выхватил тело и через окно передал его чеклам для отвоза в общую могилу. По окончании сорокадневного карантина вышли живыми из дому боярин, его жена, и старая цыганка; умерли: дочь и пять человек прислуги. В нашем доме зараза не появлялась.

Между тем моя лихорадка усилилась до того, что я потерял силу отбывать службу. Горестное происшествие в доме нашего соседа и опасность, от которой мы избавились таким неожиданным образом, заставили нас быть осторожнее. Несколько времени мы провели дома, выходя только погулять и ни с кем не сообщаясь. Платье окуривали каждый день хлором, белье вымывали крепким щелоком, ибо бывали примеры, что зараза таилась целые месяцы в одежде и потом проникала в кровь совершенно неожиданно. В это время наши нервы подверглась новому испытанию. Сильное землетрясение пробежало по Княжествам и на несколько мгновений обняло нас дотоле незнакомым страхом найти конец под развалинами домов, обрушенных на наши головы. Чувство, порождаемое землетрясением, необъяснимо. Животные, как я заметил, чуют приближение опасности. Случилось оно часу в двенадцатом ночи. Поужинав, мы только что

Стр. 120

разошлись по комнатам и улеглись в постели, когда боязненное мычание рогатой скотины, топот и фырканье лошадей, да общий вой собак нарушили тишину ночи. Вслед за тем грохот, подобный звукам отдаленного грома, прокатился под землей, оконные стекла зазвенели, моя кровать задрожала будто в лихорадке. Мне не случалось испытывать землетрясение, и пока я усиливался разгадать, что значит это непонятное явление, вторичный, усиленный удар принудил меня вскочить с постели и спастись в оконную амбразуру, как в более безопасное место, потому что бежать из комнаты было уже поздно, да и слишком рискованно при моем болезненном положении. Стены шатались, штукатурка валилась большими кусками с потолка, мебель прыгала на полу. Бросив взгляд из окна, я увидал на дворе нашего хозяина с семейством и всю домашнюю прислугу, мущин и женщин, кто в чем, иные в одних рубашках, в снегу, на коленях, плачущих и взывающих к «Майке пречистой» (Богородице) и ко всем святым. Жалко было видеть их глубокое отчаяние. Из города, раскиданного по множеству холмов, раздавались рев скотины и завывания жителей; местность волновалась, дома шатались, что было заметно по дрожательному движению огоньков, на мгновения не остававшихся на месте; все прыгало и плясало перед глазами. Около трех минут, отнюдь не более, продолжались гул, колебание, прыганье огоньков, рев скотины; потом все утихло, кроме людского крика; наконец, видя что опасность миновалась, и люди унялись, почувствовала холод, заметили, что одеты слишком легко, и стали уходить в дома. Это землетрясение не наделало в Крайове большой беды, разрушив лишь несколько мазанок, задавивших десяток людей; зато все дымовые трубы попадали с крыш, и на другой день в целом городе дымились печи, пока, не починили труб.

Долго еще после того землетрясение продолжало чудиться во сне городским жителям: так глубоко врезалось в нервную систему неприятное впечатление, возбуждаемое колебанием почвы, которую мы привыкли считать незыблемою. Не раз случалось мне и многим из моих знакомых ночью вскакивать с постели, провозглашая испуганным голосом новое землетрясение: казалось, кровать дрожала и весь дом колыхался, а в сущности это был один тревожный сон, так явственно повторявший недавно испытанное ощущение, что некоторые не хотели верить, будто им только пригрезилось.

Нерадостно встретили мы новый год, посреди всеобщего уныния, поддерживаемого в городе заразой, продолжавшею с прежнею силой губить, не разбирая, русских и валахов. К тому же мы знали, что наступающей год должен был разлучать нашу небольшую дружескую семью, пережившую в доме у Россети, так много общего горя и

Стр. 121

общих радостей. Муханов получил назначение находиться по особым поручениям при нашем уполномоченном председателе диванов Придунайских Княжеств, Павле Дмитриевиче Киселеве, и поэтому должен был в непродолжительном времени отправиться в Букарешт. Веригин со дня на день ожидал перевода в драгунский полк, квартировавший в Большой Валахии; один я не имел надежды покинуть Крайово, находясь в полной неизвестности насчет моей будущей судьбы. На представление Гейсмара о переводе меня в генеральный штаб не получалось ответа; награды за труды, понесенные в задунайский поход нашего отряда, которой удостоились все мои штабные товарищи, я был лишен. По этой причине, не только в полку, но и в дивизионной канцелярии признали, что главнокомандующий о мне не заботится, ничего для меня не делает и знать меня не хочет, следственно я не заслуживаю никакого особенного внимания и годен только, как каждый прапорщик, нести за старших всякую нелегкую службу. Почти ежедневно осведомлялись из полковой канцелярии, позволяет ли мне здоровье поступить снова на госпитальное дежурство и напоминали, что в случае, если лихорадка станет продолжаться, принуждены будут поместить меня для пользования в военный лазарет. Хуже этого нельзя было придумать: довольно было и суток, которые я пролежал в Крайовском военном госпитале весной, когда Гейсмар так добродушно избавил меня от него. Кажется, не спасся бы я от госпиталя, если бы в это время не приехал в Крайово инженер-полковник Баумер, посланный от генерала Киселева к коменданту турецкой крепости Ада-Кале с каким-то политическим поручением, причем ему было приказано составить негласным образом план крепостных верков. Для этого он нуждался в помощнике, знающем съемку; в Букареште ему указали на меня и снабдили открытым предписанием, дававшим ему право вытребовать к себе любого офицера из 17-й пехотной дивизии. Нехотя согласились у нас на его требование и с досадой отпустили меня на новое баловство, на новую бесполезную трату времени, которое я, по мнению моего начальства, имел способы употребить в полку гораздо выгоднее для службы и для своего собственного образования.

Поездка в Ада-Кале обошлась без приключений. Для меня собственно она имела две хорошие стороны: во-первых, я с переменой места избавился от лихорадки, не взирая на зимний холод и на снег, в котором мы буквально утопали в горах по горло; во-вторых, я сошелся с человеком редкой доброты, обладавшим прекрасным специальным образованием и философским взглядом на вещи, какими могли похвалиться немногие русские служивые того времени. Я говорю

Стр. 122

о Баумере, бывшем после того начальником инженеров на Кавказе, если не ошибаюсь, в тридцать третьем и в тридцать четвертом годах. Свое поручение он исполнил умно и осторожно, причем я ему охотно помогал, на сколько позволяли мои слабые познания. Ада-Кале, небольшая, сплошь казематированная крепость, имеющая форму бастионированного параллелограмма, с двумя передовыми люнетами к стороне Валахии, лежит, как известно, на дунайском острове, в углу поворота реки, у которого сходятся три границы: австрийская, сербская и валахская. При тогдашнем состоянии артиллерии эта крепость, запирающая плавание по Дунаю в случае войны, имела значение, которое она совершенно утратила с введением нарезных орудий большого калибра. Побывав раза два в крепости у паши и прогулявшись по базару для покупки будто бы чубуков, кисетов, табаку и розового масла, мы увидали все, что нам нужно было знать, и на валахском берегу, в Арчарове, составили желаемый план. Жизнь здесь была весьма незавидна. В дымной хате, занятой еще осенью турецкими солдатами, можно себе представить какова была опрятность: без постели, почти без еды, питаясь одним чаем с сухарями, мы прожили десять дней для того, чтобы с окрестных высот определить помощию инструментов исходящие углы крепостных верков, скрывая притом нашу работу от турок. Место, на котором мы прожили эти десять дней, представляет собою довольно обширную низменную площадку, огороженную с одной стороны берегом Дуная, а с прочих сторон постепенно возвышающимися горами, и замечательно тем, что оно было единственным пунктом, в котором турки удержались на левой стороне Дуная в продолжение всей кампании, обороняясь редутом, скорее похожим на бараний загон, чем на укрепление. Взять его было бы не трудно, но трудно было в нем удержаться, потому что вся описанная мною площадка находилась под картечным огнем из адакалеских люнетов. Поэтому мы не тревожили турок в Арчарове; они же нередко пытались проникать из этого пункта далее во внутрь Малой Валахии, причем сожгли однажды город Чернец, лежавший не далее двадцати пяти верст от Арчарова.

Недалеко от сожженного Чернеца находился хутор майора Соломона, командовавшего валахскою милицией в последнюю войну. В народе он продолжал носить название служитора Соломона, принадлежавшее ему прежде достижения русского чина и крестов, которыми он был увешан: он начал свою карьеру простым арнаутом-служителем, имевшим обязанность, стоя на запятках за коляской, возить чубук боярина. Этот человек, с которым я встречался несколько

Стр. 123

раз в продолжение войны, всем русским был известен как непримиримый враг турок, человек энергический, храбрый до сумасшествия, жестокий и кровожадный в схватках с неприятелем, и хитрый на выдумку военных уловок. Прожив у него с Баумером трое суток, мы узнали его совершенно с другой стороны. В домашней жизни он оказался самым мирным и добродушным человеком: был покорен жене, нежно любил детей и питал самую невинную страсть к птицам и к разного рода животным, которых он старался делать ручными. Эти противоположности нередко встречаются в характере старых вояков, испытавших много опасностей и немало губивших людей: чем злее в драке, тем смирнее они бывают в обыкновенном быту. Там, где не предстоит прямой опасности, нахальны лишь одни трусы. Соломон, румын чистого происхождения, доказывал собою, что мнение, будто все валахи неспособны к перенесению военных трудов и опасностей, довольно неосновательно. Жители нагорной Валахии не только хорошие стрелки, но и люди смелого характера. Неспособность к войне гнездилась не в народе, а в высшем классе румынов, деморализованных продолжительным угнетением со стороны турецкой власти и поверхностным, дурно направленным воспитанием, которое они получали в Вене и в Париже, знакомясь лишь с наружными формами европейской цивилизации.

В 1829 году общественный быт далеко не походил на порядок вещей, ныне существующей в Придунайских Княжествах, хотя и теперь он не вполне соответствует условиям истинного просвещения. Не легко изменяются в целом народе понятии и привычки, укоренявшиеся в продолжение векового угнетения, сопровождаемого подавлением всех нравственных начал, питающих чувства национального и человеческого достоинства. На подобный процесс перерождения потребно много времени, которое может быть сокращено только при содействии людей, одаренных большим умом и необыкновенно сильною волей, и притом при счастливых обстоятельствах. Русское правительство освободило в то время Княжества от турецкого произвола, доставило им относительную самостоятельность. Киселев, придуманным им земским регламентом, положил первое основание рациональному гражданскому порядку. Была сформирована небольшая военная сила; наконец, бояр переодели в европейское платье. Все эти реформы, имевшие целью направить их на путь прогресса, совершились не без сопротивления со стороны поборников благословенной старины, называемых иногда консерваторами, а в сущности самых вредных революционеров, всегда и везде защищающих

Стр. 124

существующее зло, льстящее их страстям и личным выгодам. Я имел случай близко познакомиться с тогдашним порядком вещей, поселившись, по возвращении из моей командировки, у каймакана Малой Валахии, Константина Гики.

Князь Константин Гика, младший брат валахского господаря, принадлежал к числу характеров, не часто встречаемых между его соотечественниками, пользуясь хорошими способностями и довольно разносторонним образованием, он питал благородный образ мыслей, понимал все хорошее и готов был ему способствовать; но увлекаясь легкомыслием, часто предавался порывам деспотизма, которому потворствовало его положение, и не имел силы превозмочь страсть к картам и к женщинам, отнимавшим у него слишком много времени. Он был молод, красив, любезен, богат, умел блеснуть щегольством, и поэтому неудивительно, что он предавался гораздо ревностнее удовольствиям и успехам, которые сыпались на него со всех сторон, чем скучным и утомительным делам. Много азиятского существовало тогда в валахских привычках и понятиях; каймакан противился им сколько мог, хотя редко успевал расположить умы в пользу своих гуманных идей. Общественная жизнь, администрация, суд и расправа продолжали покоряться правилам, выработавшимся из смеси народного легкомыслия с турецким тупоумным деспотизмом.

Желая подать хороший пример прочим крайовским домовладельцам, каймакан, уступил под русский госпиталь свой просторный и хорошо убранный губернаторский дом, а сам поселился в монастыре Св. Спиридония в четырех небольших комнатах, уделенных ему настоятелем из своего собственного помещения. Довольствуясь одною комнатой, он отдал две из них немолодой дворянке, заведывавшей его хозяйством, а четвертую, попросторнее, определил для заседаний дивана, по окончании которых в ней же накрывался стол для обеда. Широкий и низкий турецкий диван, покрытый малиновым сукном, огибал две стены этой комнаты, из которой двери вели прямо на деревянную галерею, занимавшую всю длину домового фасада; наружная лестница вела с галереи на монастырский двор, обсаженный большими ореховыми деревьями вдоль высокой каменной ограды. Посреди двора стояла старинная церковь с ярко расписанными стенами; возле нее красовались два столба с привешенною к ним широкою доской, заменявшею колокола. До Адрианопольского трактата, обязавшего турок очистить левый берег Дуная, колокольный звон в Княжествах был запрещен, и христиане призывались к богослужению ударами в деревянную доску, что называлось бить «току». Желая избавить меня от горького одиночества, в которое я

Стр. 125

впал после отъезда моих товарищей Муханова и Веригина, Гика пригласил меня поселиться у него в диванной комнате. Несмотря на тесноту, мы уживались хорошо и жили даже не скучно, потому что оба были молоды и расположены радоваться каждой безделице, когда ему правительственные дела, а мне лихорадка, давали минуту отдыха. Во время присутствия я уходил в спальню каймакана или, с его согласия, оставался свидетелем прений, сидя в почтительном отдалении от высокостепенных бояр, чле'нов молдовалахского дивана, которые творили суд и расправу, важно восседая, с поджатыми ногами и с длинными чубуками в зубах на мягких подушках турецкого дивана. Посреди комнаты стояли логофеты (секретари), докладывавшие дела. На дворе и на галерее толпились просители и скованные преступники под арнаутскою стражей, выжидали решения своей участи. Для непривычного глаза вид заседании заключал в себе много оригинального. Длиннобородые бояре, одетые в разноцветные шелковые кафтаны и суконные балахоны, очень схожие с подрясниками и рясами наших священников, в желтых сафьянных бабушах, с огромною маре-кочулою (большою шапкой) из мелкого серого барашка, похожею на арбуз порядочной величины, над турецким фесом, покрывавшим бритую голову, поражали карикатурностью своего полувосточного костюма. Между ними красовался один каймакан в богатом турецком платье и в чалме из красной или повязанной по арнаутскому обыкновению набок, с концами, опущенными на левое плечо. Право носить чалму принадлежало в Княжествах одной фамилии Гика; всем же прочим боярам, для отличия от мусульман, была присвоена маре-кочула, которую они никогда не снимали. В присутственных местах, в обществе, в церкви, везде их можно было видеть с безобразною кочулой на голове.

В диване сосредоточивались тогда все власти: административная, судебная и исполнительная. Дела гражданские и уголовные производились письменно, с правом апелляции в Букарешт; полицейские решались словесно, и приговор исполнялся немедленно. Одни турецкие паши имели право произносить смертные приговоры: местные судилища ограничивались ссылкою преступников в рудники и соляные копи. Общеупотребительное полицейское наказание заключалось в бастоннаде, на которую валахские судьи не скупились. Для этой операции всегда находились на дворе несколько человек чаушей, вооруженных пучками лоз. Двое имели наготове толстую палку с веревочною петлей по средине. Обвиненного вытаскивали без церемонии за дверь судилища в объятия чаушей, бросавших его на землю по приказанию: «пуне жос» (клади на землю). В этом положении ноги его

Стр. 126

просовывали в петлю, приделанную к палке, поднимали их на воздух и отсчитывали ему по голым пятам определенное число ударов, после чего труженик мог идти куда угодно, если позволяли ноги; не то его выносили за монастырскую ограду, мало заботясь о том, в силах ли он доползти до дому. Таков был судебный порядок. В течении двухмесячного пребывания в доме у каймакана, я имел случай пройти весьма любопытный курс гражданского и уголовного валахе кого судопроизводства. И чего не привелось тут видеть и слышать! Между множеством самых разнообразных уголовных дел, одно поразило меня редкою странностью преступления.

Камайкану донесли однажды, будто у некоей содержательницы питейного дома соседка подметила в амбаре куски тела человека, как должно полагать, убитого тайком, потом изрубленного и спрятанного по частям. Приказано было сделать обыск, и при мне привлекли обвиненную, вместе с отысканными у ней в доме двумя парами человеческих рук. Других частей не нашли. По следствию, производившемуся очень долго, с привычною приправой бастоннадного уличительного способа, оказалось, что никакого убийства не было сделано, а что эта женщина с помощью двух арнаутов отрыла тела на кладбище чумных, и обрубила им руки для помещения их в бочках с вином, где они и были найдены при обыске. Кабачница чаяла поправить этим колдовским средством вкус вина и привлечь в свое заведение пьющих. Кроме придуманной ими отвратительной настойки, глупая женщина и ее помощники имели в предмете употребить руки еще на другое дело. Не только на Востоке, но и во многих европейских странах существует в простонародье странное суеверие, будто чадом от рук мертвеца, брошенных в огонь, можно повергнуть в непробудный сон жильцов целого дома, и потом обокрасть их, не опасаясь помехи. Преступников приговорили к пожизненной ссылке на каторжную работу в соляных копях; они вполне заслужили это наказание, потому что кроме осквернения тел с преступною целью, их бессмысленное суеверие могло еще снова усилить чуму, едва начинавшую утихать.

В череде гражданских исков повторялись очень часто дела по разводу, как известно, дозволенному в Княжествах, несмотря на то, что они принадлежат к греческой церкви. В целом православном мире только Молдавия и Валахия владеют правом развода, дарованным им константинопольским патриархом, и пользуются им, можно сказать, с полным разгулом. Не раз мне случалось видеть дам и бояр, которые два и три раза разводились и после того заключали новый брак. Прежние супруги сходились в обществе как ни в чем не бывало и нередко жили после развода в очень тесной дружбе. Анекдот о

Стр. 127

г-же П***, сидевшей за партией виста с своим настоящим супругом, и с двумя бывшими мужьями, есть факт, случившийся в Яссах, на моих глазах. Обыкновенно расходились полюбовно, и тяжба завязывалась только по поводу денежных расчетов при выделе имения. Хорошенькие щеголихи-просительницы зачастую являлись сами в диван для объяснений по своему делу или приезжали к каймакану после заседания с неопровержимыми доказательствами своей правоты, раскрывавшейся перед ним глаз на глаз. Хотя много годов ушло с тех пор, некоторые из этих красавиц более не существуют, а правота других утратила все свое значение, но пускай они же тревожатся, я не коснусь нескромным пером до щекотливой стороны валахского делопроизводства того времени. Я ничего не знаю и ничего не видел, кроме их туманных глазок, шелковистых черных волос, жемчужных зубов и роскошных талий, которыми так страстно увлекалась наша русская молодежь в счастливые дни кампании, о которых я сам вспоминаю не без сдержанного вздоха.

Пока в гостеприимном доме у доброго, всегда веселого Костаки-Гика чередовались для меня часы лихорадочных страданий с радостями, которые так легко даются в дни беззаботной молодости, тем временем подготовлялась перемена моей судьбы. В начале февраля 1830 года, к моему неописанному удовольствию, состоялся приказ по армии о причислении меня к генеральному штабу и о назначении в геодезический отряд, занимавшийся съемкой Княжеств. Около того же времени генерал Гейсмар выразил мне письменно свое непритворное сожаление о том, что ему не удалось доставить мне повышение и перевод в генеральный штаб, следовавшие мне, по его мнению, за наш задунайский поход. Главнокомандующий отказал по трем причинам: потому что я был молод летами, с небольшом год на службе и в родстве с его женой.

Вторично испытал я, что не во всех случаях выгодно для молодого офицера находиться в близком свойстве с главнокомандующим армией, в которой ему суждено служить.

Уложив свой маленький чемодан, обняв Гику и поблагодарив его за дружбу и за хлеб за соль, я расстался с Крайовом навсегда.

Вена, 26-го декабря 1866 года.

Т [орнов].

Опубликовано впервые: «Русский вестник», 1869, т. 79, №№:

1 (с. 5-36); 2 (с. 401-443); 3 (с. 102-155); 4 (с. 658-707).

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2004

Текст соответствует изданию:
Ф.Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера. М.: «АИРО-ХХ», 2002 г.
© С. и А. Макаровы, составление, 2002 г.
© С. Э. Макарова, вст. статья, 2002 г.
© «АИРО-ХХ», 2002 г.