|
Федор Федорович Торнау Воспоминания
о кампании 1829 года IV С курьерской сумкой на груди, двумя пистолетами за поясом, понесся я, сломя голову, в дальний путь. Бич суруджи хлопал, без умолку гремели его нелепые проклятия, дребезжа и стукая прыгала гигивка по сухой кочковатой дороге, кости мои трещали, тело коробилось под пыткой быстро повторявшихся толчков, я крепился духом и продолжал скакать как подобало курьеру, везущему депеши с перышком на печати, что значило — лететь им быстрее птицы. Благодетельный электрический телеграф тогда еще не был изобретен; сообщались в крайних случаях помощью курьеров, и от скорости, с которою они умели пожирать расстояние, зависела нередко удача или неудача иного предприятия, зависела иногда жизнь тысячи людей. Если обыкновенное путешествие в валахской почтовой карудзе принадлежало к числу трудных житейских испытаний, то курьерская скачка в этом снадобье решительно могла быть отнесена к самым душегубным способам сокращения человеческой жизни. Отдых, дозволенный в первом случай, во втором положительно не допускался. В Стр. 63 виду станции бич суруджи громко возвещал о приближении курьера, быстро выезжала со двора наготове стоявшая карудза, в одно мгновение перекидывали чемодан, курьер перескакивал; ги! га! и лошади с места неслись вихрем до следующей почты. В Крайово я прискакал поутру. На главной улице встретилась мне коляска с дамой и с бородатым боярином, гордо озиравшим уличную кропотню с высоты своего мягкого седалища. И на меня упал его величественный взгляд. Не успел я, покрытый пылью, сжатый в комок страдалец узенькой гигивки, разглядеть счастливого седока высокой и покойной коляски, как находившаяся возле него женщина вскрикнула, поднялась и протянула ко мне руки. Нетерпеливым движением муж усадил ее на место. Это была куконна Еленка; она узнала меня, несмотря на скорость, с которою я пронесся мимо ее экипажа и, полагаю, испугалась не на шутку. Не имея еще точных известий о Раховском деле, в Крайове меня поместили в числе убитых вместо бедного Энгельгардта. Этот слух пронесся по всему городу, дошел, разумеется, и до моей бывшей хозяйки и поневоле заставил ее вскрикнуть, когда она увидала меня скачущего в карудзе вместо того, чтобы лежать спокойно под землей, как следовало убитому. Передав генеральше Гейсмар письмо от мужа и подкрепив силы завтраком, которым она приказала меня угостить, я продолжал скакать без остановки. В сутки мне удалось доехать от Рахова до Журжи. На первых порах я перескакивал из карудзы в карудзу, потом перелезал, охая, а под конец меня перекладывали вместе с чемоданом; детски обрадовался я, завидев издали палатки нашего лагеря. Генерал-адъютант Павел Дмитриевич Киселев стоял в пяти верстах от Журжи, если не ошибаюсь, с 18-ю пехотною дивизией и с конно-егерскою бригадой, ограничиваясь пассивным наблюдением за крепостью. Имея в виду дать солдату еще другое занятие, кроме скучного мирного ученья, раза два в неделю он делал бесплодные демонстрации, подходил к Журже на расстояние пушечного выстрела и уходил в лагерь, разменявшись ружейным огнем с турецкими наездниками, не упускавшими такого удобного случая поджигитовать против ненавистных гяуров. Этот умный и во всех отношениях замечательный человек, составивший себе, в звании верховного председателя диванов Придунайских Княжеств, вполне заслуженную репутацию проницательного политика и отличного администратора, не имел в турецкую кампанию случая обнаружить военных дарований, которыми, может статься, он обладал наравне с другими высокими качествами. Наблюдательное положение, которое он, по обстоятельствам, обязан Стр. 64 был сохранять против Журжи, связывало ему руки, между тем как подчиненный ему Гейсмар беспрестанно имел случай сталкиваться с неприятелем. Несмотря на это обстоятельство и на новую славу, приобретенную Гейсмаром, Киселев выразил мне свое искреннее удовольствие, что видит перед собой участника дела, имеющего возможность доставить ему самые подробные сведения о ходе его и о местных препятствиях, которые следовало превозмочь нашим войскам. Отдохнув трое суток под Журжей и получив для отвоза в главную квартиру еще несколько конвертов от Киселева, я поскакал через Букарешт в Силистрию. Подъезжая к селению Калараш, против которого находился мост через Дунай, я удивился тишине, царствовавшей в крепости и в наших траншеях, когда еще накануне гул от канонады доносило ветром до Букарешта. Я полагал, что крепость уже сдалась, но дело было не в том: огонь прекратили, потому что с турками вели переговоры, не имевшие в этот раз желаемого результата, хотя исход Кулевчинского дела был им уже известен через пленного бимбаши, отправленного нами в Силистрию. Перед закатом солнца снова открыли пальбу со всех осадных батарей. Турки живо отвечали на наш огонь. Генерал Красовский, командовавший весьма слабым корпусом, которому была поручена осада Силистрии (не более 12.000 чел.), жил на батарее № 23-й, занимавшей ту самую высоту, на которой в 1850 году возвышался турецкий форт Абдул-Меджид. Имея приказание находиться при нем до отправления в главную квартиру, я был рад найти место для ночлега в палатке одного из адъютантов. Это обстоятельство доставило мне случай в тот же вечер увидеть редкий пример чудного спасения от опасности, коснувшейся самого Красовского как нельзя ближе. При начале канонады, генерал влез на крону бруствера, чтобы лучше видеть действие нашего огня; несколько человек, находившихся при нем, последовали его примеру. Неприятель, заметив офицеров на батарее, занимаемой командующим войсками, не замедлил направить на них свои выстрелы. Одно из первых ядер пролетело между Красовским и стоявшим возле него офицером так близко, что последний невольно перевернулся, а прочих сильно хлестнуло по лицу давлением воздуха. Красовский перекрестился. Оглянув его с участием, тотчас заметили, что правый эполет его почернел, с двух пуговиц сняло латунь, сам же он остался невредим. Часу в десятом ночи взорвали четыре мины, заложенные под контрэскарпом бастиона, находившегося против правого фланга нашей атаки. Стр. 65 Вслед за взрывами, войска, расположенные в третьей параллели, прокричали громкое ура. Турки открыли огонь в ожидании штурма. Силистрия опоясалась огненною лентой от одного конца до другого. Гром орудий слился с трескотней ружейного огня; бомбы сверкали беспрестанно в воздухе, описывая светящиеся дуги от нас к неприятелю, от неприятеля к нам. Трудно было оторваться от этой величественной картины, огненными чертами рисовавшейся на черном полотне непроницаемой южной ночи. До утра канонада не умолкала ни на одно мгновение; изредка загорался ружейный огонь то на правом, то на левом фланге наших траншейных работ. Это происходило в ночь с 20-го на 21-е июня. День прошел для меня не без интересного занятия: я спускался в траншеи, ходил по лагерю, осматривал местность и так хорошо ее затвердил, что двадцать пять лет спустя не ошибался в приметах, когда окрестности Силистрии опять были политы русскою кровью. Когда же взойдет жатва? В сумерки меня позвали к полковнику генерального штаба С—ху, исправлявшему должность начальника корпусного штаба; возле его палатки ожидали меня тридцать человек черноморских казаков с оседланною лошадью. С—х передал мне с отличавшим его угрюмо-важным видом несколько конвертов, которые я при нем уложил в курьерскую сумку. — Теперь извольте отправиться, господин офицер, главная квартира в Янибазаре; вот конвой и лошадь для вас, — прибавил он, указывая на казаков, стоявших возле палатки; — еще совет: будьте осторожны, не в честь вам будет, если бумаги попадут в руки неприятеля. Сев на лошадь, я вызвал урядника и приказал ему ехать по Шумлинской дороге, выслав вперед на ружейный выстрел несколько патрульных казаков. Урядник вытаращил глаза: — Куда пан хорунжий каже ехать? — По Шумлинской дороге, — повторил я, возвысив голос. — Ведать не ведаю того шляху, — отвечал урядник. — Как не ведаешь? Чай бывали в разъезде! — Ни, ни! Три дни только що мы пришли до Силистрии с дому, на Кубани, и лагеря-то добре не знаем. — А есть проводник? — Нима! Я слез с лошади, откинул полу палатки и предстал пред очи грозного начальника штаба, встретившего меня полусонным взглядом, Стр. 66 выражавшим изумление, исполненное негодования. С-х имел болезненную привычку беспрестанно засыпать, о чем все знали, и я также был предупрежден штабною молодежью. — Никто из казаков, прибывших три дня тому назад с Кубани, как сказывает урядник, не знает Шумлинской дороги; прикажите, полковник, назначить проводника! С-х нахмурил брови, будто я его оскорбил моим требованием. — Проводника вы хотите, господин офицер! А где я его возьму для вас? Какое вы изволили получить приказание? — Везти бумаги в главную квартиру, находящуюся впереди Яни-базара. — Позвольте узнать, бумаги вам отданы, лошадь есть, конвой есть? — Точно так. — Так извольте делать, что вам приказано, не рассуждая, — закричал начальник штаба громче прежнего и кивнул мне головой на прощанье. Что было делать, у кого искать защиты против такого логического решения начальника штаба? Я сел опять на лошадь, поворотил ее хвостом к Дунаю — мне было известно, что Шумла лежит в этом направлении — и поехал куда глаза глядят. Казаки, послушные команде, в два коня, марш! следовали за мной. Между тем наступила ночь, темная как смоль. Продираясь через цепкий колючий кустарник, с трудом сдерживая на поводу беспрестанно спотыкавшихся лошадей, под гору, на гору, мы стали плутать по оврагам окружающим Силистрию с южной стороны. После долгого странствования мы наткнулись на уланский офицерский пикет и были задержаны привычным окликом: — Стой! Кто идет, что отзыв? Спросили куда мы едем. — В Шумлу! — Как в Шумлу? Вы находитесь на дороге в Туртукай, — сказал офицер: — Шумлинская осталась влево. Я рассказал ему мое горестное положение. Офицер обещал дать улана знающего дорогу, но в то же время советовал отказаться от позднего ^путешествия, чтобы не попасть в руки неприятелю, делавшему ночные засады около нашего лагеря, и пригласил меня разделить с ним ужин. Порядочно проголодавшись, я принял с радостью его предложение. Мы съели жареную курицу, выпили бутылку вина и расстались, не видав друг друга в лицо, потому что на передовом посту не дозволено было разводить огонь и курить трубку, а ночь не Стр. 67 дозволяла разглядеть лица. Уланский офицер, угостивший меня так дружелюбно, назвал себя, но я потом забыл его имя, а визитных карточек для размена армейские офицеры не имели тогда привычки возить с собой. Этот обычай распространился в армии гораздо позже, кажется, после венгерской кампании 1849 года. Несмотря на увещания моего ночного знакомца, я не решился остаться на пикете до рассвета и поехал с помощью улана отыскивать Шумлинскую дорогу ощупью, в буквальном смысле этого слова. Не помню уже, куда мы забрели, даже ула» не узнавал ни места, ни направления, как в стороне раздались сначала ружейные выстрелы, крик, и потом пальба из орудий. Огонь с обеих сторон, дерутся, значит, русские близки, нет опасности. На полных рысях поехали мы к выстрелам, направленным в поле. Скоро нас остановил громкий оклик: кто идет! — Казаки! — Казаки, стой! Есть офицер? Я выехал. С трудом можно было разглядеть людей, стоявших передо мной; на них были офицерские шинели. Один из них спросил: кто, откуда и куда? Я объяснил поручение, по которому еду, и положение, из которого не знаю как выпутаться. — Сумасбродный С-х! — проговорил допрашивавший меня офицер: — в подобную ночь посылать курьера в Шумлу с тридцатью казаками, да еще без проводника, только для того, чтоб ему срезали голову! За несколько минут турки пытались нас атаковать, да я их хорошо встретил. Слезайте, и переночуйте с нами, а с рассветом вы можете ехать. Остановивший меня начальник был генерал Берг, в последствии генерал-квартирмейстер главного штаба, занимающий ныне должность наместника Царства Польского. Это была моя первая встреча с ним; после того не раз мне приходилось служить под его начальством. Весьма обрадованный этим приказанием; я слез с лошади, завернулся в бурку, лег возле орудия на землю и заснул непробудным сном. Казаков расположили невдалеке, на фланге небольшого отряда, наблюдавшего за дорогой в Праводы. С рассветом меня разбудили. Генерал Берг, угостив меня чаем, указал направление, по которому мне следовало ехать, причем объяснил, что я и без проводника не могу миновать дороги. — Ступайте чутьем, — сказал он, — где хуже пахнет, там Шумлинская дорога. В прошлом году пало на ней сорок тысяч волов, по Стр. 68 четыреста на каждую версту, значит и остовами она достаточно устлана, сбиться невозможно. В Афлотаре стоит уральский казачий полк, там сменят ваш конвой. Генерал Берг был прав, по дороге, устланной гниющими лошадиными и воловьими остовами, я доехал до Афлотаря. Если трудно было сбиться с пути, зато и дышать делалось не легко, а о том, как страдало обоняние, и говорить нечего. В Афлотаре конвой умножили до ста казаков, на следующем посту, в Киликии, прибавили еще полсотни. На другой день перед вечером я прибыл в главную квартиру, стоявшую лагерем между Янибазаром и Шумлой, имея перед собой первый пехотный корпус. Дорога от Силистрии к Шумле пролегала по холмистой местности самого цветущего вида, чрезвычайно богатой лесом, позволявшим большую половину пути ехать «в холодку», как говорят казаки, но принуждавшим в то же время быть весьма осторожным, чтобы неожиданно не наткнуться на неприятельскую засаду. Вопреки ожиданию, наше путешествие совершилось без приключения, в пролесках показывались иногда конные турки на весьма дальнем расстоянии и потом исчезали при виде казаков, не упускавших случая отправляться за ними в погоню. Кроме этих редких встреч вся страна казалась совершенно безлюдною и представляла картину самого жалкого разорения: в брошенных жителями, полусгоревших селениях ни следа жизни, одни многочисленные стаи голодных, уродливых собак встречали нас с воем и с злобным лаем. Когда мы прибыли в лагерь главной квартиры, перед вечером, меня повели немедленно для сдачи конвертов к начальнику главного штаба, генералу Толю, только что возведенному в графское достоинство за Кулевчинское дело 11-го июня. К фельдмаршалу мне было приказано явиться на другой день к обеду. Тут я испытал, что не во всех случаях выгодно иметь главнокомандующего родственником. За Раховское дело, в котором, как сказывали в нашем отряде, я оказал некоторую военную сметливость, и из числа живых офицеров даже первый был на бруствере, огораживавшем город, Граббе представил меня к Владимиру 4-й степени с бантом, и я не получил этой награды только потому, что находился в родстве с женой графа Дибича. Дело разыгралось следующим образом. Множество генералов и офицеров ожидали выхода главнокомандующего перед огромною палаткой, в которой находился стол на пятьдесят или шестьдесят приборов. Придворное серебро и придворная прислуга, которые повсюду возились за фельдмаршалом, Стр. 69 составляли в то время необходимую принадлежность его звания и придавали походному столу главнокомандующего весьма блестящий вид. Собрание генералов, какого я прежде никогда не видал, также приводило меня в робость, весьма естественную для восемнадцатилетнего прапорщика. Стараясь по возможности скрыть ее, я забился в самую середину густой толпы гостей приглашенных к обеду. Фельдмаршал недолго заставил себя ожидать. Он выбежал из палатки, вмещавшей кабинет и спальню, поздоровался с корпусными командирами, Ротом и графом Паленом, сказал с ними несколько слов, а потом спросил, где курьер приехавший от Гейсмара. Начальник штаба вывел меня на сцену. Дибич бросился ко мне, обнял, поцеловал в обе щеки и, не переводя духа, проговорил так скоро, что я успел понять только по старой привычке: «спасибо, хорошо вел себя в деле, делает тебе честь, меня радует, а Владимира не дам, слишком молод на службе, подумают, что носит Владимира только потому, что двоюродный брат моей жены... «Граф, — обратился он к начальнику штаба, — прикажите выдать господину прапорщику Анну 3-й степени с бантом». Главнокомандующий имел право награждать прямо от себя орденами до Владимира 3-й степени и производить в чины до подполковника. И эта награда очень меня обрадовала. Тогда уже я дорожил более делом стоящим награды чем крестом и ценил только знак отличия, получаемый за действительную заслугу, а не по очереди или по протекции. Моему самолюбию льстило гораздо более получить Анну, заслужив Владимира, чем воспользоваться невесть какою наградою, не имея на нее никакого права. После обеда старые и молодые окружили меня для расспросов о Раховском деле, про которое я принялся рассказывать с увлечением новичка, не ведавшего еще, что в этом случае интерес заключался не столько в дальней драке на Дунае, сколько в желании чем-нибудь понравиться главнокомандующему, выпившему во время стола за здоровье нового кавалера и пробормотавшему что-то о том, что стоит написать жене. Трудно составить понятие о живом веселии, кипевшем в то время в войсках и в главной квартире. Ни в одну кампанию после того я не встречал в солдатах и офицерах такой жажды ловить на лету каждую минуту удовольствия, как во время турецкой войны 1829 года. Турки, лихорадка, горячки и даже чума, расстилавшая свой широкий саван по всему краю, не были в силах умертвить русской беззаботной-веселости. Славная Кулевчинская победа и потом ожидание атаки Стр. 70 грозного ряда Шумлинских укреплений, лежавших в виду нашего лагеря, надежда, пожалуй, шагнуть еще за Балкан и завоевать самый Царьград, эта задушевная мысль русского народа, действовали обаятельно на солдата, заставляя его забывать труды и горе. За бесконечным рядом войсковых палаток в тылу главной квартиры вырос обширный полотняный город, испещренный бараками из живой зелени, в котором маркитанты и ремесленники всякого рода день и ночь хлопотали о заработке русских червонцев, наполнявших офицерские карманы. Лавки портных, сапожников, продавцов белья, колониальных товаров, галантерейные магазины из Букарешта и Ясс, рестораторы всех степеней, от француза, угощавшего котлетами «а la Subise» и шампанским, до харчевни и простого кабака, все было наполнено народом, рвавшимся пожить да повеселиться. В то время праздновались награды за Кулевчинское дело; не было счета бутылкам шампанского, отдававшим свою искристую влагу на вспрыскивание вновь пожалованных чинов и крестов. В главной квартире я нашел помещение в палатке у одного дальнего родственника, служившего адъютантом у генерала ***, нередко приглашавшего меня к своему столу, когда не доходила до меня очередь обедать у главнокомандующего. Генерал не жаловал новизны и за каждым обедом напевал мне о том, что Гейсмар разрушает дисциплину и губит порядок, дающей нашим войскам такой удивительно стройный вид. В его глазах удачи Гейсмара не искупали допущенного им нарушения формы. «Да какой вид имеют у вас люди, без кивера, без тесака, в фуражке с длинным козырьком? — говорил он, покачивая головой. — они похожи не на солдат, а на разбойников. Фельдмаршал слишком добр; будь моя воля, я бы проучил вашего генерала. Какая блажь: климат, южное солнце, кивера тяжелы, ни от чего не защищают — терпи, на то солдат». Спорить с генералом мне, молодому прапорщику, не подобало; поэтому я молчал упорно, ел прилежно и думал про себя совершенно одинаково со знакомым мне глубоким логиком, имевшим обыкновение облекать все свои мысля в одну неизменную формулу: «да, оно так; однако ж нет». Между тем, Силистрия сдалась 29-го июля Красовскому. Предположено было, придвинув к Шумле 3-й корпус, которым он командовал, с шестым и седьмым пехотными корпусами форсировать переход через Балкан. При этом случае мягкосердый главнокомандующий, по примеру Гейсмара, избавил солдат от киверов к величайшему прискорбию генерала ***. Не знаю по какому расчету этот генерал, от которого зависело отправление курьеров, направил меня в Малую Валахию не по Стр. 71 кратчайшей дороге через Силистрию, а окружным путем, через Варну, Коварну, Мангалию, Кистенджи, Бабадах, Браилов и Букарешт, имевшим более восьмисот верст протяжения. Правда, по этой дороге, на всем задунайском пространстве, были учреждены почты с русскими ямщиками и телегами, но они находились в таком жалком положении, что несравненно удобнее было ехать на казачьих лошадях, к которым мне приходилось прибегать ежечасно, чтобы не засесть в дороге. При отправлении навалили в мою телегу множество тюков с весьма неважными бумагами, адресованными во все пункты, через которые мне следовало проезжать. Кроме утверждённого представления к наградам за Раховское дело, я не имел при себе конвертов, требовавших особенной поспешности. Это путешествие врезалось мне в память глубокими чертами. Прекрасные места, по которым мне приходилось проезжать, богатые всем что нужно для людского довольствия, были усеяны развалинами и гниющими трупами. Чума, от которой до того времени успели уберечь главные силы армии, охватила Болгарию, Молдавию и Большую Валахию. В Малую Валахию она проникла гораздо позже, в последних числах сентября. Варну я нашел баррикадированною. В город меня не впустили, заставив тюки с бумагами перекинуть через рогатку; длинными щипцами срывали упаковку, потом надкалывали конверты и окуривали хлором. В Коварне поступили со мной таким же образом. По всей дороге я находил опустелые станции; ямщики, пережившие заразу, скрывались в лесу; лошади паслись без надзора около воды, где она имелась, а где ее не было, там гнили только их остовы; из некоторых станционных домов не были даже убраны людские трупы; нередко приходилось с казаком, данным мне в провожатые от главной квартиры до Браилова, ловить лошадей и самим закладывать их, рискуя зачумиться от сбруи, и потом ехать до следующей станции без ямщика, сдавая лошадей постовым казакам или бросая на произвол судьбы без дальних околичностей. Раза два нам случалось встретить в поле брошенные маркитантские телеги, наполненные товаром, вином и съестными припасами. Возле них лежали мертвые лошади и тела маркитантов, умерших от чумы. Никому из опасения верной смерти не приходило в голову присвоить себе добро, оставшееся без хозяина. Проходящим войскам было приказано сжигать все, что будет найдено на дороге: повозки, платье, товар. Местное военное управление совершенно расстроилось. Коменданты и воинские начальники лишились всех способов вести дела установленным порядком, потеряв от чумы своих помощников и писарей, которых некем Стр. 72 было заменить. Не помню в каком именно турецком местечке русский воинский начальник выселился в поле, потеряв от чумы всех своих подчиненных. Построив шалаш на кургане, сделав достаточный запас хлеба, вина и кислого молока, вооруженный притом десятком заряженных ружей, он решил не подпускать к себе живого человека. Я был принужден отыскать его, имея к нему конверт из главного дежурства армии. Завидев меня, он издали стал кричать, чтоб я близко не подходил, и приложился из ружья, когда заметил, что его крик меня не останавливает. — Убью, не подходите близко, право убью, — повторял воинский начальник опустелого городка, в котором он властвовал без контроля, командуя только собой и своим шалашом. Не имея в виду форсировать его крепость и для этого заводить перестрелку, я бросил конверт на землю, указал на него и пошел к телеге. Мой рассказ может показаться баснословным для того, кто не видал этих мест в тысяча восемьсот двадцать девятом году; бывалый же человек не задумается сказать: дело возможное. За Коварной истощился запас хлеба, сыра и вина, взятый мною из главной квартиры. Кроме солдатских сухарей, соленой рыбы да водки, ничего нельзя было добыть по всей дороге. В Кистенджи мне указали русского маркитанта, торговавшего хлебом и вином, несмотря на страх заразы. Зато надо было видеть предосторожности, которыми он себя окружил. Подступ к его шалашу был загорожен пустыми бочками, досками, поломанною мебелью и Бог весть еще чем. Издалека начались наши переговоры, имевшие для меня результатом присылку двух хлебов и двух стаканов вина на предлинной доске, достававшей через все препятствия; за то я был обязан положить четыре целковых на конец доски, с которой деньги скользнули в приготовленную для них миску с уксусом. Вином и хлебом я поделился с моим не менее голодным казаком, которому больно приелись сухари с плесенью. Мне еще придется говорить о чуме, с которою мне удалось ближе познакомиться в крайовском военном госпитале; теперь скажу только, что она сообщается через непосредственное прикосновение к больному или к вещам зараженного и в этом случай не всем передается в равной силе. Бывали примеры, что человек носил заразу в платье, передавал ее каждому, кто до него касался, а сам оставался невредимым. С беззаботными равнодушием молодости, не признающей опасения смерти, по причине избытка жизненных сил, не дающих мысли о разрушении развиться в юной голове, я пренебрегал Стр. 73 заразой, делая величайшие неосторожности и счастливо ускользнул от чумы, между тем как случалось, что люди, окружавшие себя невообразимыми предосторожностями, заражались и умирали. После нескончаемого шестидневного путешествия я приехал поздно вечером на Пиопетринскую переправу около Браилова. Запорожских казаков, исправлявших должность перевощиков, не оказалось налицо, что и принудило меня переночевать на правой стороне Дуная в почтовой хате, давно не видавшей постояльца в своих стенах. Приготовив солдатскую постель, то есть, разостлав бурку на узкой скамье под окном, я разделся, в первый раз после выезда из главной квартиры, и разлегся с чувством невыразимой неги, надеясь этот раз выспаться за все прошедшие беспокойные ночи. Горько я ошибся в своем ожидании. Не прошло пяти минут, как все тело мне зажгло непонятным образом; казалось, тысячи раскаленных игл вонзились в кожу. Я зажег свечу, взглянул и понял в чем дело. Мириады голодных блох трудились над моим грешным телом. Чем избавиться? Я потребовал водки, наличной везде, где есть русский человек, и ею вытерся. Еще хуже: водка придала моим мучительницам еще более ярости, терпеть не было силы, лежать невозможно, всю ночь я пробегал на дворе раздетый, обороняясь от моих неуловимых и неодолимых врагов. Смешно покажется тому, кто не испытал подобного мученья; желаю ему провести одну только ночь на Дунае в пустой булгарской избе и после того спрошу: «Понравилось ли?» Я не имел удовольствия находиться в соприкосновении с южноамериканскими и кайенскими насекомыми, но полагаю, им не уступят в удали их европейские родичи, придунайские блохи, озенские комары в Дагестане и шкловские клопы. Кто их узнал и имел силу заснуть под жалом этих гадин, тот может смело ехать в Кайену, не опасаясь бессонных ночей. С Дуная я поехал гораздо шибче, встречая на каждом шагу следы заразы, начавшей распространяться и по деревням. В городах она свирепствовала с полною силой. Обыкновенно шумный Букарешт замолкнул, улицы опустели, две трети лавок были наглухо затворены, значительная часть домов оцеплена чумным караулом, повсюду дымились навозные кучи, встречные обходили друг друга, никто знакомому не протягивал руки. Одни русские офицеры и солдаты беззаботно прохаживались по безлюдным улицам, где можно было; заходили в лавки и трактиры, будто были застрахованы от смерти: им не следовало и думать о таком пустом деле. Эта беззаботность, это пренебрежение опасности сродни русскому человеку, любящему жить на авось. Стр. 74 В Крайово меня домчала душегубная гигивка усталого, избитого, голодного; не доставало силы безостановочно проделать безумную скачку до Рахова, где с нетерпением ожидали моего возвращения с известием о наградах. Генеральша Гейсмар, увидав до какой степени изнеможения довела меня курьерская езда, посоветовала мне отдохнуть несколько дней в городе, а бумаги передать для доставления в отрядную квартиру адъютанту ее мужа, случайно находившемуся в Крайове. Не задумываясь, я воспользовался ее рассудительным советом: кроме необходимого отдыха, меня приковывало еще к городу скрытное желание увидать куконну Еленку, с которою я расстался так невежливо перед Раховским делом, даже не поблагодарив ее за ласковое гостеприимство. Квартиру отвели мне в этот раз не в прежнем доме, что не помешало мне явиться к ней в первый же вечер и повторять каждый день мои посещения. Мужа ее, как водится, я не заставал дома, он продолжал играть в карты у приятелей, предоставляя старухе матери караулить жену. Не могу сказать, что я в течении шести недель нашей разлуки совершенно возмужал и приобрел много житейского опыта, но меня покинула отчасти детская робость, заставлявшая прежде того дичиться при виде хорошенькой женщины. Для того чтобы понять последующее происшествие, надо вспомнить, что город Крайово, подобно всем восточным городам, имел весьма тесные и кривые улицы. Боярские дома располагались на дворах, огороженных высокими плетнями. Дом моей прежней хозяйки стоял также посреди огромного двора, обсаженного деревьями, с зеленою лужайкой перед крыльцом. Против него, прислонившись фасадом к улице, находился дом ее приятельницы, хорошенькой двадцатилетней вдовы Н..., за которою ухаживали безуспешно все крайовские волокиты, не исключая самого Каймакана, редко встречавшего отказ у прочих валашских красавиц. Равнодушие, которым она отвечала на клятвы своих многочисленных поклонников, заслужило ей громкую репутацию непреодолимой добродетели, и в Крайове обратилось в привычку ставить ее в пример другим, менее твердохарактерным женщинам. С каждым днем возрастала приветливая любезность куконны Еленки, распаляя мое воображение и увеличивая в моих глазах ее привлекательность. Я начинал чувствовать порывы смелости, незнакомой мне до того времени, но все наши свидания кончались самым незатейливым образом, потому что ее мать не покидала нас ни на одно мгновение. Около шести дней промчались для меня в этой Стр. 75 невинной забаве, которой отдавал я свое время, исключая часов проводимых за обедом и за ужином в доме у баронессы. Настала пора ехать в отряд, и я пришел в последний раз, чтобы распроститься с Еленкой на долгое время. Судьбой было определено, что именно в этот раз застану ее одну, без матери, отозванной к какой-то заболевшей родственнице. Час, проведенный с глазу на глаз, увлек меня до того, что я настоятельно стал просить тайного свидания. Сначала моя просьба была встречена упреками оскорбленного достоинства, потом вызвала безответное молчание, прерванное под конец необдуманным шепотом: «Как? Где?» Этот вопрос поставил меня в тупик; отправляясь к моей бывшей хозяйке, я приготовился мысленно к прощанию, а не к свиданию, и поэтому решительно не мог сказать где. Все, что я говорил и делал, было последствием минутного внушения, вызванного неосторожным положением, в котором мы находились. Дьявол-искуситель помог моей ненаходчивости: подумав мгновение, я указал на недостроенные комнаты в противулежащем доме. «Невозможно!» был первый, казалось, решительный ответ. Потом проявилось колебание, и я расстался с нею в надежде, что она час спустя перебежит через улицу, если не встретится непредвиденная помеха. Безлунная ночь способствовала предприятию. Пробродив несколько времени по безлюдным и темным улицам главного города Малой Валахии, незнакомого еще с благодеянием уличного освещения, я стал ходить вблизи домов, за которыми мне следовало наблюдать. После векового ожидания мне показалось, светлое платье мелькнуло из ворот дома, в котором я провел вечер. Никогда я не имел случая узнать, была ли это действительность или меня обмануло напряженное воображение; и в Крайове никто не разгадал причины происшествия этой ночи, кроме баронессы, промолчавшей о нем, как будто она ничего не знала. Пробравшись вслед за моим видением на двор к прекрасной вдове, ощупью поднялся я по лестнице, вошел в необитаемые комнаты и стал отыскивать ту, которую уверен был здесь найти, прислушиваясь, не зашумит ли женское платье, и тихонько ее призывая. Ничего не открыв, я вошел в третью комнату с забытым в ней турецким диваном, несмотря на перекраску стен, и в углу услыхал легкий шорох шелкового платья. «Это она шутя не откликается», — подумал я, и подошел к дивану, на котором кто-то лежал. Разглядеть было невозможно, надо было ощупать. Первое что попало мне под руку была шелковая юпка, выше оказалась предлинная борода и торчал в потолок огромный нос. Передо мною лежал неизвестный боярин в своем длиннополом валашском костюме. Не знаю какое чувство, досады ли, обманутого ожидания Стр. 76 или просто позабытая привычка пошкольничать дернула мою руку мазнуть его по лицу против шерсти. В то же мгновение господин, пробужденный таким шероховатым способом, вскочил на ноги и, увидев перед собой черную тень, заревел отчаянным голосом: «гоцуле! гоцуле!», забыв с испуга, где он и что от этого может произойти. В два прыжка я очутился за дверьми роковой комнаты и побежал на двор. Цыгане, арнауты, собаки, составлявшие многолюдную дворню добродетельной вдовы, бросились меня догонять. Не попав в полузатворенные ворота, я был принужден перескочить через забор и разорвал себе при этом полу моего единственного сюртука. Темнота позволила мне скрыться от погони. На рев незнакомого господина сбежались соседи с фонарями, с пылающими головнями, тревога распространилась по всей окрестности. Генеральша, жившая невдалеке, прислала казаков и караульных солдат на место происшествия. Перед собранным народом стоял у растворенного окна необитаемой комнаты в доме вдовы известный крайовский длинноносый, длиннобородый, уродливый боярин. Дрожа от страха как осиновый лист, он уверял, что на него напали человек пять разбойников, от которых он отделался только помощью своей силы и необычайной храбрости. Спорам и бестолковому крику не было конца; оказались люди, уверявшие, что они собственными глазами видели несколько человек спасавшихся разбойников — сербов, турок или клефтов — разглядеть не успели. Трудно было только объяснить, каким образом боярин подвергся нападение в нежилых комнатах госпожи Н... Он сделал было попытку сообщить желаемое объяснение любопытной публике, запутался, наговорил вздору, возбудил всеобщий хохот и счел за лучшее исчезнуть, не докончив речи. Любуясь этою сценой на таком расстоянии, с которого мне все было слышно, я радовался от души, что о куконне Еленке не было и помину. Вернувшись домой, где мне кое-как починили сюртук, я отправился к баронессе ужинать. Когда заговорили о вечернем происшествии, от нее не ускользнуло замешательство, с которым я избегал входить в подробности, этого дела; она принялась меня допытывать, запутала вопросами и принудила сознаться во всем. Изодранная пола, замеченная ею, к моему несчастию служила в ее глазах уликой, не допускавшею отпирательства. Узнав все дело как оно было, баронесса посоветовала мне тотчас выехать из города, обещав никому не говорить ни слова о том, что ей сделалось известным. Крайовский комендант включил эту тревогу в число необыкновенных происшествий и донес о ней отрядному командиру с приложением всех следственных актов, обещая непременно открыть дерзких Стр. 77 разбойников, посреди города покусившихся убить и ограбить почтенного боярина Б... Это донесение попалось мне в руки за Дунаем, недели три спустя. Много в нем было ревности и прилежания к служебному делу, много глубокомысленных предположений и замысловатых выводов; недоставало только одного — истины, которую знал я, и знало еще другое лицо, умевшее хранить молчание.
Оцифровка и вычитка - Константин Дегтярев, 2004 Текст
соответствует изданию: |
