|
Федор Федорович Торнау Воспоминания
о кампании 1829 года III Много человек может перенести, когда он молод. Цепко держится жизнь за свежий организм, в котором не испорченная кровь льется в жилах бурным током; предоставьте дело натуре, и она переработает любой недуг. Моя натура превозмогла на этот раз не только болезнь, но и микстуры, которыми меня опаивали в госпитале Стр. 40 из ревности к долгу службы и из уважения к начальническому вниманию. Несколько суток я оставался в беспамятстве, потом открыл глаза и долго не мог сообразить, что со мной было, и где я проснулся. Я находился в большой светлой комнате, на широком турецком диване; возле меня сидела высокая, стройная, необыкновенно красивая белокурая дама, с темно-голубыми глазами, глядевшими на мое омертвелое лицо с выражением душевного участия. Заметив, что я раскрыл глаза и смотрю на нее с недоразумением, она наклонилась ко мне и тихо проговорила: «Вы находитесь в доме у генерала Гейсмара, я его жена; чего желаете?» — «Пить», — было мое первое слово. Она позвонила человека, приказала подать лимонаду и сама налила мне в рот несколько ложечек. Когда она вышла, человек в денщицком мундире заместил ее. Ни на одно мгновение я не оставался один. Часто она приходила и просиживала долго; иногда являлся на несколько мгновений сам Гейсмар. Лекарства меня не заставляли принимать, а давали понемногу всего, чего я просил, и по прошествии трех пли четырех дней стали поить рейнвейном, по чайной ложечке, для подкрепления сил. Скоро я оправился до того, что мог сидеть на постели, а через две недели был в состоянии ходить по комнате. Если я остался в живых, если мое здоровье быстро стало поправляться, то я обязан этим генералу Гейсмару и его жене, берегшей меня как сына, хотя по нашим летам я скорее мог считаться ее меньшим братом. Их нет уже на свете; никогда я не имел случая доказать им на деле мою благодарность; но память о добре, которое они мне сделали в дни моей молодости, умрет только вместе со мной. С той поры моя привязанность к ним возрастала с каждым днем, да и их расположение ко мне не уменьшалось, чему я имел многие доказательства. Теперь еще горжусь тем, что они меня любили и отличали. Впрочем, не я один пользовался милостями Гейсмара и питал к нему чувство душевной преданности. Окружающие любили его, потому что он для всех был равно добродушный и заботливый начальник, строгий и взыскательный только в тех случаях, когда дело касалось до настоящей пользы службы. В мелочах он был снисходителен и на шаловливость горячекровной молодежи смотрел сквозь пальцы, когда она не принимала дурного направления. Зато по одному слову его каждый был готов очертя голову броситься в огонь и в воду. В привязанности, которую он успел внушить подчиненным, заключалась одна из главных тайн его удач в турецкую войну. Солдат был убежден, что лучше Гейсмара никто его не поведет, поэтому шел на неприятеля с непоколебимою уверенностью в победе и полюбил его, Стр. 41 как русский солдат умеет любить, полюбил за то, что он избавил его от вещей, совершенно ненужных для боя, которыми пехота и кавалерия были в то время отягощены ко вреду солдатского здоровья. Гейсмар тогда уже смотрел на военное дело тем ясным взглядом, который мы освоили себе только в настоящее время, после многих тягостных уроков, и воспользовался правом отдельного начальника для приведения в исполнение своих собственных идей, не спрашивая разрешения. Его обвиняли за это в большой армии, называли отряд нестройною толпой сорванцов, не похожих на солдат, писали к нему, требовали объяснения и отмены, а потом сами были принуждены покориться некоторым мыслям его. Между тем он отмалчивался и отвечал на обвинения не словами, а делом, смелыми удачами. Кивера, никуда не годившиеся в знойном турецком климате, сжимавшие голову, не обороняя ее ни от солнца, ни от холода, ни от удара, Гейсмар заменил у пехоты и у драгун шапками, к которым приказал пришить предлинные козырьки для защиты от ярких солнечных лучей. Тесак, мешавший ходить и в деле никогда не употребляемый пехотным солдатом, был приобщен в складах к киверам и к лишним вещам из ранца; поэтому пехота маловалахского отряда ходила легко и весело. У драгун Гейсмар отнял ружья и по одному пистолету, требуя от них только кавалерийскую службу; дал им пики, запретил фланкировать с турками, употребляя на этот предмет исключительно казаков, и 4-я драгунская дивизия, при встречах с турками, во всю кампанию не имела ни одной неудачи. В начале мая мои силы окрепли до того, что я перестал нуждаться в чужой помощи; не было повода оставаться долее в доме у отрядного командира и меня перевели в соседстве на квартиру к крайовскому второстепенному боярину П*, в светлую и чистенькую комнатку, убранную, как водилось в Княжествах, коврами и турецкими диванами. Комната была похожа на фонарь: спереди дверь и окна на террасу, на противоположной стене окна в сад, по бокам стеклянные двери, прикрытые белыми занавесами, открывавшие вход во внутренние покои. Обстановка моей квартиры осталась у меня в памяти: здесь разыгрался для меня самый невинный, детский роман, первый роман моей жизни. Вспоминая о приключениях, разнообразивших мою военную жизнь, не вижу причины умолчать о случае, посеявшем несколько скромных цветков на пути служебной карьеры армейского прапорщика. Если дело кончилось смешным образом, благодаря необдуманной глупости с моей стороны, то прошу читателя умерить строгость порицании, вспомнив о собственной молодости, наверное не прошедшей также без немалой толики глупостей. Стр. 42 Моя болезнь имела следствием, что Гейсмар оставил меня в Крайове, прикомандировав к генеральному штабу, до получения ответа от главнокомандующего. Все утро я проводил в канцелярии, работая под руководством Павла Ивановича Прибыткова, исправлявшего должность отрядного обер-квартирмейстера, чертил, писал под его диктовку, потому что другого дела мне не могли еще поручить по причине моей неопытности; потом обедал у отрядного командира вместе с прочими штабными чинами и у него же проводил вечера, скромно вслушиваясь в разговоры старших, с соблюдением приличной для прапорщика молчаливости. В числе вечерних посетителей гостиной баронессы Гейсмар перед всеми отличался благородною наружностью, умом и характером начальник штаба Павел Христофорович Граббе. Он не имел привычки много говорить, но говорил хорошо и убедительно, когда предмет его занимал и согласовался с его мыслями, которых он никогда не менял в чужое удовольствие. Независимое, в высшей степени благородное настроение его характера и непреклонная правдивость, не покидавшие его в самые затруднительные минуты его прошедшей через многие испытания жизни, тогда уже имели силу пословицы. О храбрости его нечего говорить, она известна всем его сослуживцам и могла служить примером для многих. Я удивлялся ей в Турции, любовался ею под Варшавой в тридцать первом году, когда он подводил к Воле батарею в сорок два орудия от первого корпуса и поставил ее не далее картечного выстрела перед польским укреплением, и душевно сожалею, что не имел случая видеть ее на Кавказе. Гейсмар и Граббе одинаково отличались блистательною смелостию в огне; разница между ними заключалась в том, что у первого проявлялись признаки запальчивости, а второй сохранял ненарушимое спокойствие. Первое время осанка Граббе и серьезное настроение его наводили на меня некоторое смущение, я удалялся от него и перед ним постоянно молчал; инстинктивно я чувствовал, что он меня не жалует, и не понимал только, относится ли его нерасположение прямо ко мне или к родственнику главнокомандующего, которого, по мнению его, отличают более, чем следует. Если не ошибаюсь, в нем действовали обе причины. Я пользовался уже и тогда счастием, преследовавшим меня во всю жизнь, иметь скрытых приятелей, не упускавших случая объяснять невыгодным образом каждое мое слово, каждый, самый незначущий поступок. Павлу Христофоровичу наговорили про меня. Расположение ко мне Гейсмара и его супруги, их живое участие в моей крайней молодости, успели возбудить зависть у некоторых людей, Стр. 43 всегда готовых находить для себя оскорбление в добре, постигающем другого, И где нет этих людей? Свет ими наполнен; зато характеры, способные непритворно радоваться чужому счастью, реже жемчуга. Между тем мне было суждено гораздо позже заслужить одобрение Граббе и никогда более его не терять. Я же полюбил его наравне с Гейсмаром, а это для меня было не мало. Дома я только ночевал или являлся туда днем на самое короткое время. Когда я пришел занять квартиру, хозяин лично ввел меня в предназначенную для меня комнату; после того я не встречался с ним и нисколько не заботился узнавать, имеет ли он семейство и из кого оно состоит. Мое неведение продолжалось недолго. Раза два возвращаясь домой с шумною поспешностью, как делают молодые люди без всякой нужды, я замечал легкое движение в занавеси прикрывавшей стекла одной из боковых дверей; однажды мелькнула даже белая ручка из-за полотна. Это подстрекнуло мое любопытство, и я затаил в уме намерение узнать непременно, кому она принадлежит. Подметив на следующий раз, что занавесь опять зашевелилась, я сделал шаг к дверям, и моим глазам представилось за стеклом хорошенькое личико молодой черноглазой куконны. Увидав меня лицом к лицу, она быстро опустила занавесь, смутившись заметным образом; но прежде еще я успел вежливо поклониться моей любопытной соседке. Начало знакомства было сделано. Через короткое время дверь растворилась; пожилая женщина переступила через порог, приглашая меня войти в другую комнату. Это была мать хозяйки; мужа не было дома. Не заставляя себя долго просить, я пошел за нею и увидал наконец не украдкой куконну Еленку. Ей не было двадцати лет; пышный стан соответствовал свежему личику, на котором всегда играла добродушно-приманчивая улыбка, обнаруживая ряд маленьких белых зубов. Такова наружность; что касается до умственных качеств, так я могу только сказать, что они остались для меня загадкой, потому что она не знала других языков, кроме греческого и валахского, а я не понимал ни того, ни другого. В продолжение всего нашего знакомства мы объяснялись гораздо более взглядами и знаками чем словами, что не мешало впрочем ее язычку находиться в беспрерывном движении. Несмотря на это неудобство, мне казалось очень весело проводить с нею время. Просидев, как требовало приличие, пока меня угощали дульчецом со студеною водой, турецким кофеем без сахару и чубуком, я откланялся хозяйке, испросив словами и знаками позволение продолжать знакомство. , Стр. 44 На другой день свидание повторилось в присутствии маменьки, никогда не оставлявшей нас наедине. Потом я стал навещать ее гораздо чаще, по нескольку раз в день, избегая мужа, проводившего все время вне дома, по делам, в кофейнях или вечером у друзей за картами. Я понимал, что его следовало опасаться, потому что он был очень ревнив, никуда не выпускал жену, опасаясь русских офицеров, и мои посещения от него скрывали. С каждым днем мне становилось приятнее проводить время в обществе Еленки. Я был тогда весьма неопытен в житейском деле, и по этой причине готов был предаваться минутному увлечению без цели, без определенных желаний, нисколько не помышляя о последствиях. Ухаживая за моею хорошенькою хозяйкой, я не воображал, что ей придет в голову привязаться сердцем к перелетному постояльцу, гостю в их доме на один день, и не уклонялся от удовольствия видеть ее чаще, чем требовало обыкновенное приличие. Прежде все мое время проходило в канцелярии, у генерала, или на улице; теперь я сделался домоседом и старался разными изворотами обманывать товарищей насчет настоящей причины овладевшей мною страсти к домашнему уединению. Одна добрая баронесса, наблюдавшая за мной после моей болезни с истинно материнскою заботливостью, заметила происшедшую во мне перемену и принялась меня исповедывать. Из моих запутанных ответов ей не трудно было угадать истину. Дав мне по этому случаю дружеское наставление, как молодому человеку следует вести себя с порядочною женщиной, она посоветовала мне не жертвовать служебными делами увлечению, которое не могло повести к добру, и быть особенно осторожным в сношениях с моею хозяйкой, помня, что она имеет мужа пожилых лет, сердитого и ревнивого, от которого зависит вся ее участь. Я обещал все, чего от меня желали, обещал не видеть более Еленки в отсутствии мужа, но вслед за тем, при виде заветной двери, забывал вместе с наставлениями моей покровительницы и данные ей обещания. Между тем время уходило незаметным образом, приближая час разлуки с удовольствиями городской жизни. В начале мая часть нашей армии перешла в Гирсове через Дунай; 17-го мая Дибич подступил к Силистрии для возобновления осады этой крепости, не удавшейся в предыдущем году. Разные приготовления, из-за которых переписка в канцелярии необыкновенно усилилась, обнаруживали, что и нам не остаться в бездействии. В чем заключались проекты отрядного начальника, разумеется, не — сообщали молодому прапорщику, скромность которого не имели случая испытать. Павел Иванович Прибытков Стр. 45 запирался чаще прежнего в своей комнате с доверенным писарем, диктовал, писал сам и беспрестанно бегал к генералу с портфелем под мышкой. Состоявший при отряде младший офицер генерального штаба, поручик барон Корф, стал отлучаться довольно часто неизвестно куда. Носилась слухи о том, что на реке Жио, недалеко от Крайова, строятся лодки; говорили о сооружении двух новых мостов через эту реку, очень небогатую постоянно обеспеченными переправами. Все эти обстоятельства доказывала весьма ясно, что отряд готовится перейти из оборонительного положения в наступательное, ибо в минуту такой усиленной штабной деятельности решительно ничего нельзя было опасаться со стороны неприятеля. Весь левый берег Дуная, от Журжи до Аргаровы, близ австрийской границы, был очищен от турок, удержавшихся на последнем пункте в числе нескольких сот человек только потому, что аргаровский редут оборонялся с флангов картечным огнем из крепости Ада-Кале. Это было единственное место на левой стороне реки, из которого их не могли выбить в течении даже двадцать девятого года. Паша виддинский не забыл еще байлештского урока. Чего же опасались? к чему готовились? Я не задавал себе этих вопросов и не делал усилия разгадать тайну, отчасти от неопытности, а более от того, что был занят постороннею мыслью. Я не чаял, что мне удастся прежде других узнать предположения моего командира. В начале второй половины мая, Гейсмар позвал меня однажды в свой кабинет, где находились начальник штаба и Прибытков, и спросил: имею ли я понятие о том как следует конопатить и смолить лодку. Получив ответ, что я, кроме теории, имел случай познакомиться и с практикой на Балтийском море около Нарвы, видев очень часто как строят, конопатят и осмаливают лодки немалого размера, он приказал мне немедленно отправиться в селение Жиу для надзора за окончательною отделкой лодок, пока строитель их, Тобольского пехотного полка капитан Чуди, будет находиться в отлучке за покупкой канатов и якорей. Гейсмар, умевши довольно верно определять характер и способности людей, которые ему попадались на глаза, нашел меня более годным для практического дела чем для письменных занятий и поэтому навсегда освободил от канцелярии, в которой я, правду сказать, приносил немного пользы. При этом я получил приказание пуще всего не оглашать моего поручения и не брать с собой всех вещей, чтобы не дать повода хозяину дома догадаться из того, что я совсем оставляю город, о скором выступлении отрядной квартиры. Вследствие этого предостережения, я уложил в саквы только самые необходимые вещи и уехал в назначенную мне деревню с одним казаком, сказав куконне Стр. 46 Елене, что надеюсь не позже двух дней опять воспользоваться счастьем ее видеть. Я сам имел желание побывать в городе перед выступлением, но ошибся в своих расчетах. Первые дни я не имел времени думать ни о чем другом кроме моего дела, за которое принялся с рвением, свойственным молодому офицеру, исполняющему первое важное поручение. С утра до позднего вечера я оставался на берегу реки, где пехотные солдаты доканчивали конопатку и осмолку лодок под руководством небольшой команды от первого конно-пионерного эскадрона так удачно, как будто они никогда не занимались иною работой. Сметливость и ловкость русского солдата позволяют употреблять его на каждое дело, не теряя времени на долгое обучение: прикажут, слегка укажут и он сделает работу не хуже ученого мастера. Гребцы для лодок, набранные из прибрежных уроженцев больших русских рек, и рулевые из придунайских Валахов были наготове. С их помощью я испытывал каждую лодку на воде. Дня через три генерал Гейсмар приехал верхом с одним адъютантом, осмотрел работу, выслушал мои замечания и похвалил меня. Эта совершенно неожиданная похвала, первая, которой я удостоился на службе, ободрила меня в высшей степени. Готовый после того на величайшие усилия, чтоб исполнить желание генерала, я обещал через трое суток приготовить последнюю лодку на спуск и сдержал слово. Город, куконна Еленка были забыты; я помнил одни лодки и мечтал только о скрытой цели, для которой она готовились. По утру, 25-го мая, я был в состоянии донести, что лодки готовы, спущены на воду, и ни в одной не оказывается течи. Число лодок, или вернее сказать, больших плоскодонных барок, простиралось до восьмидесяти; кроме того, имелось еще десять лодок меньшего размера. По их количеству, по форме постройки и по сбору гребной команды, мне не трудно было понять, несмотря на мою неопытность в военном деле, что они готовились не для узкой реки Жио, а для переправы через Дунай и для моста через эту реку; пункт же предполагаемого перехода оставался для меня загадкой. В тот же день пришло приказание лодки спустить вниз по реке под командой офицера, заведовавшего гребцами, а мне выехать верхом и 27-го примкнуть к штабу в прибрежном селении Садов. Вместе с приказанием нарочный казак привел из города моего денщика с вьюком и лошадьми. Мой Иван, назначенный ко мне денщиком еще в Петербурге, был совершенный Санхо-Пансо душой и телом; толстый и приземистый, он боялся всего, в виду похода имел талант опасно заболевать, притом Стр. 47 ел за двоих и пил за четверых; пьяный делался необычайно решительным; любил рассуждать, давать мне наставления и из всего выводить заключения сообразно с его личным взглядом на вещи. Во всем остальном он был перл денщиков: терял иногда мои сапоги, но зато берег каждую веревочку и каждый ненужный черепок. Готовясь в дорогу, я стал пересматривать вещи, остававшиеся под его надзором. При этом случае он выложил передо мной две черные шейные косынки и дюжину носовых платков, которые ему были оставлены с приказанием отдать их обрубить. — Что же, — спросил я, — обрублены? — Обрублены-с, — отвечал он, ухмыляясь, — сама куконна обрубила. Зачем же ты ей отдал работать? Этого я не приказывал: — Сама взяла, не хотела давать цыганке шить ваши платки. — Ну, спасибо ей за труды! Иван, убирая вещи в чемодан, приостанавливался, поглядывал на меня умильно и раза два брался за незнакомую мне корзину. — Это что за корзина? Оставь ее, да спеши укладывать. Завтра с рассветом надо выступить. — Эта корзина очень вкусная; в ней пироги, да две большущие банки с дульчецом; куконна шлет, сама уложила, чтобы не расшиблись. — Опять спасибо ей! — Да еще.... — и Иван замялся. — Ну, что еще, говори, — сказал я с досадой, ожидая от него какой-нибудь глупости. — А куконна каждый день вас гадала и спрашивала, что вы не едете; осерчала она, увидав, что я готовлюсь в дорогу, говорит по-своему: недобрый человек твой барин и проститься не приехал. — И все? Теперь прошу укладывать и более не говорить о куконне, не твое дело. — А право, лучше бы остаться в Крайове, у куконны. — Это что за бессмыслица? — Не бессмыслица, барин, припомните, что дело говорю. Сказывают, генерал собирается на турка; там людей до смерти убивают, а не то изувечат, так что и жизни будешь не рад; да и чем станешь кормиться в бусурманской земле? Нет, уж гораздо лучше в доме у куконны, баранины, мамалыги, молока вдоволь; а вино, так языком только пощелкиваешь, когда пьешь. Даже в России такого не пивал; а с прежним барином аж до Саратова доходил. — Вспоминай о чем хочешь, только не о вине, — сказал я суровым тоном, — не забывай, что за тобой еще долг. Мой Санхо-Пансо притих, будто громом его пришибло, и шибко принялся утискивать в чемодане поклажу. Дело, о котором я ему на- Стр. 48 мекнул, было такого рода: в Крайове, возвращаясь однажды поздно вечером на квартиру, издали еще увидал я огонь в своей комнате, и всходя на террасу, мысленно похвалил Ивана за то, что он, как верный слуга, не спит, ожидая своего господина. Стеклянная, полотном завешенная дверь оказалась замкнутою изнутри — также не дурная предосторожность. Чтобы не встревожить хозяев, я постучался довольно легко. Нет ответа. Я принялся стучать громче, все громче. Не получая опять никакого ответа, я взбесился и поднял такой шум, что хозяин встрепенулся, высунул бритую голову из соседнего окна и испуганным голосом принялся взывать: «чи есть домината! чи есть кукон миу\у> В то же время сиплый голос Ивана раздался из моей комнаты. — Что стучишь как угорелый? Не пущу! — Ты сошел с ума! Отвори! Или я тебя.... — Сказано раз: не пущу! Перестань ломиться в дверь! — Я выходил из себя. Хозяин кричал: «Марок, аштанте о пуцентель! оку вине фаче десктаде уш де ла коза а луй1» Между тем я успел через щель между рампой и полотном проглянуть во внутренность комнаты. Упившийся Иван лежал на моей постели, воображая, кажется, что он господин, а я денщик, потому что продолжал бормотать, потягиваясь на подушках: «Вишь его, всю ночь шатается невесть где, а потом ломится в дверь и думает, что я его впущу; не тут-то было, спи на дворе!» Этим временем хозяин оделся, призвал людей, отпер вход через свою комнату, и Ивана сняли с постели, правда, не без сопротивления и угроз с его стороны, и отнесли в сарай протрезвиться. На другой день я намеревался отправить его на гауптвахту, но простил, сжалившись над его глупою физиономией, причем взял с него клятву не напиваться до переворота понятий вверх ногами, лишающего его возможности узнавать себя и меня. На другой день я сидел на лошади до восхода солнца, переночевал в какой-то деревушке и 27-го прибыл в Садов, в четвертом часу. Только что отобедали, и Гейсмар лег отдыхать. П. И. Прибытков, к которому я представился, не теряя времени, распорядился прежде всего насчет моего обеда, который не замедлили принести мне с генеральской квартиры. Во время похода Гейсмар ничего не жалел для своих офицеров и проживал на них свои столовые деньги до последнего рубля. Не только штабные, но каждый посторонний офицер, приезжавший по делу в отрядную квартиру; находил всегда готовое место за его столом. Опоздавший по делам службы не терял своего Стр. 49 права, его не забывали, и заведовавший отлично устроенным хозяйством генерала приберегал, чем его накормить. Мало того: не хватит чего на походе, чаю или сахару, прямо обращаешься к генеральскому управляющему, не опасаясь отказа. Все это делалось как бы для детей одной семьи, с полным добродушием и без всякого расчета. Штабные молодые офицеры, избавленные таким образом от мелочных хозяйственных забот, всегда были готовы на службу и могли обращать свои скудные доходы на лошадей и на другие походные потребности, увеличивавшие их подвижность. Прибытков познакомил меня с положением дел и с целью нашего движения, которого теперь не для чего было скрывать. Дело шло к развязке. Наступательные действия русской армии, как выше было сказано, начались в мае переходом через Дунай, сперва в Гирсове, позже в Калараше, и осадой Силистрии. Главные турецкие силы находились в Шумле, под начальством великого визиря, Мегмет-Решид-паши, и около Рущука, под командой Гуссейн-паши. Значительные трансферты зерна и других запасов, закупаемых в Банате, подвозились этим войскам и гарнизонам придунайских турецких крепостей водой из Виддина. От Рущука в Шумлу отправляли провиант на подводах, отобранных турками у болгар. Главнокомандующий, сознавая огромную выгоду, какая будет приобретена, если туркам будет отрезан этот путь к продовольствию войск, предписал Гейсмару утвердиться, когда он сочтет возможным, на Дунае, в одном из промежуточных пунктов между Виддином и низовыми турецкими крепостями, для прекращения между ними всякого сообщения. Гейсмар давно уже питал подобную мысль; все было подготовлено, оставалось только выбрать наиболее удобный пункт для достижения цели. Укрепленный город Рахов, лежавший на правом берегу Дуная, против самого устья реки Жио, соединял все желанные условия. Предположено было на другое утро завладеть им. Батальон 34-го егерского полка и два легкие орудия стояли уже с начала зимы в селении Орешани, девять верст от слияния Жио с Дунаем. Ему было назначено переправиться через Дунай, имея перед собой двести охотников, выбранных из Колыванского и из двух батальонов Томского и Тобольского пехотных полков; долженствовавших собраться на берегу реки, против Рахова вместе с восемью батарейными орудиями и двенадцатью легкой конной № 20-го батареи. Туда же были направлены Московский драгунский полк и первый конно-пионерный эскадрон. Для выбора охотников принуждены были бросить жребий. По первому вызову отрядного начальника, все люди без изъятия объявили готовность идти в охотники; когда Стр. 50 же им объяснили, что этого нельзя допустить, и в предстоящем деле, не представляющем пути к спасению в случае неудачи, желателен для передового боя только тот солдат, который совершенно уверен в своей силе и крепости духа, выступили еще не менее тысячи человек. Лишь помощью жребия удалось выделить из них двести потребных охотников, потому что солдаты спорили между собой, не уступая один другому право драться с турчином: или пан или пропал. За обедом, к которому я опоздал, Гейсмар спросил, кто из штабных господ желает идти с охотниками, и все офицеры поднялись, не исключая двух его адъютантов, Золотницкого и Энгельгардта. Всеми покинутый ради турок, Гейсмар удержал Прибыткова, приказав ему остановить и меня, если я захочу идти за другими. Это не согласовалось с моими расчетами. Стыд миновать опасность, навстречу которой так единодушно шли все мои товарищи, превозмог чувство страха перед гневом генерала за неисполнение его воли. Положительно объявив Прибыткову, что я пойду в дело, несмотря на запрещение, я скрылся в дальнюю избушку и не показывался Гейсмару на глаза. Подобного рода выходка, противная военной дисциплине, требовала строгого взыскания, я это знал и был готов подвергнуться взысканию, только бы не навлечь на себя подозрения, что я охотно принимаю приказание оставаться вне опасности. Такую выходку можно было простить только молодому человеку моих лет, во внимание не бесчестной причины, побуждавшей его к ослушанию. И добрый Гейсмар простил мне все, побранив порядком по окончании дела; несколько времени спустя он даже удвоил ко мне свою внимательность. Перед закатом солнца он поехал в голове штаба к Орешанам, куда мы прибыли в начале ночи. На поляне, окруженной высоким лесом, в виду лодок, построенных длинною вереницей вдоль речного берега, стояли кареем охотники и батальон 34-го егерского полка. Посреди их возвышался алтарь из земли и дерна. При свете восковых свечей, теплившихся на алтаре, отслужили молебен, после которого охотники приобщились Святых Тайн как люди, обрекшие себя на смерть. И за кого из них можно было поручиться, что он переживет завтрашний день? Многих одна ночь отделяла от вечности. Без страха, без уныния, с полным упованием на милость Божию, совершали они духовный предсмертный акт и после того опоражнивали карманы в церковную кружку. Твердо верующий русский солдат устраняет в подобную минуту все житейские мысли, считая притом опасным для души и— для тела иметь при себе во время боя деньги, так часто опутывающие человека тяжелым грехом. Стр. 51 Невозможно было желать лучшей погоды; в теплом весеннем воздухе ни ветерка, ни рябинки на воде, гладкой как зеркало. Свечи на алтаре, мерцавшие в темную ночь подобно звездочкам, тихое, сдержанное пение, глубокое чувство смирения, написанное на загорелых солдатских лицах, покорность воле провидения, с которою они готовились к смерти, наконец, вся обстановка этой сцены, являвшей резкую противоположность военной тревоги с невозмутимою тишиной лесной природы, дышавшей испарениями цветущих трав и дерев, произвели во мне впечатление, сохранившееся в сердце на всю жизнь. Сильный переворот произошел в моих мыслях. В несколько минут я переродился из ребенка в зрелого человека и постиг высокую обязанность образованного военного человека уравновешивать долг повиновения с чувством сострадания к бедному человечеству, искать в деле не самолюбивого средства отличиться, а способ приложить способности и познания к облегчению зла, вызываемого войной. Палач или разбойник, а не воин, тот, кто без нужды и пользы, из честолюбия или из корыстолюбивых видов, проливает кровь подчиненных ему солдат и губит самого неприятеля без определенной цели, для умножения так называемой славы. Выполнил ли я после того мою обязанность в ее полном объеме — иной вопрос: быть может, у меня не достало способностей, необходимой твердости характера, а может статься не достало и гибкости, без которой неловко ведаться с людьми, да и служить довольно трудно. В глубоком молчании солдаты разместились по лодкам. Полковник Граббе, начальник экспедиции, и граф Толстой, получивший команду над охотниками, уселись со своими офицерами и с небольшим числом рядовых в первых двух лодках, в четырех последующих поместились остальные охотники, за которыми следовал егерский батальон, под начальством полкового командира, полковника Гавриленка. Заметив в одной из охотничьих лодок моего однополчанина, поручика Петрова, попавшего сюда не знаю каким путем, потому что наш полк не трогался из Чиройского лагеря, я прыгнул к нему и спрятался за солдатами. Никто того не заметил, когда все было приведено в порядок, священник прошел по берегу возле лодок, окропил их святою водой и благословил; потом раздалась команда: «отчаливай!» весла легли на воду и плавно, без шума и без говора, едва всплескивая веслами, флотилия поплыла вниз по реке. В эту минуту луна поднялась над горизонтом и озарила красноватым светом лес и реку, по которой плыли темные точки, без огня и блеска, издали обнаруживающих движение войск. Ружья прикрывались шинелями, Стр. 52 разговор и трубки были строго запрещены, чтобы не встревожить турок, которым с высоты Раховской горы открывалось все извилистое низовье реки Жио. Часа полтора перед рассветом головные лодки подошли к устью Жио, окаймленному густым и высоким камышом, за которым они остановились в ожидании утра и сбора флотилии, растянувшейся длинною нитью вдоль тесной реки. Перед нами, на противоположном высоком берегу Дуная, не ясно обрисовывались в полумраке раховские сады и минареты; укреплений нельзя было разглядеть, но это не приводило нас в недоумение: мы знали положительно, что батарея в три орудия находится против самого устья Жио и что, кроме того, две канонирские лодки стерегут раховскую переправу. До нас долетал голос муэдзина, призывавшего правоверных к утренней молитве; они не ведали еще какая громовая туча скоплялась против них в Жиовских камышах. Влево от нас, на открытой равнине, двигались темные массы; это были ваши батальоны и артиллерия под личным начальством Гейсмара. Наконец, показалась нетерпеливо ожидаемая утренняя заря; вполголоса Граббе отдал последнее приказание построиться в колонну, выйти в Дунай и грести к другому берегу. Начальникам амбаркаций было внушено отнюдь не терять времени на спасение соседней, погибающей лодки, пробитой неприятельским снарядом, а думать только о том как бы скорее переплыть через реку. Это могущее показаться бесчеловечным приказание, скрывало между тем столь же человеколюбивый, сколько обдуманный военный расчет. Лодки, бросаясь спасать утопающих без всякого порядка, как бывает в подобном случай, могли столпиться и в этом положении представить самую удобную цель для неприятельской артиллерии. Из-за одной пораженной лодки можно было потерять десяток, даже пожертвовать удачей предприятия, почему и было запрещено заботиться о спасении погибающих: для этой цели имелись в хвосте колонны две особо назначенные амбаркаций. Между тем, турки успели нас заметить и приготовиться к встрече. Вслед за нашим появлением из-за камыша, выстрел раздался с другого берега; ядро, рикошируя по воде, со свистом перелетало через головы; гребцы налегли на весла, и лодки быстро вкатились в Дунай. Впереди дым за дымом обнаруживал батарею, лежавшую против устья Жио; ниже ее на высоте обрисовывался город с цитаделью, выше виднелся редут; у подошвы горы, над самым берегом, тянулся непрерывный ряд белых домиков, окруженных густыми садами, к этому пункту направились лодки. В ответ на турецкие выстрелы батарея в двадцать два орудия, выстроенная на левом берегу Дуная, открыла непрерывный огонь; дым, Стр. 53 расстилаясь по воде, закрыл совершенно лодки; турки, не видя их, обратили бесполезные выстрелы на батарею и упустили через это единственный способ остановить нашу переправу. Выплыв из-под дымового облака, мы находились не далее ста шагов от берега. Нижние дома и сады задымились в свою очередь: турки встретили нас градом пуль. Четыре лодки: Граббе, графа Толстого и две охотничьи, первые имели счастье пристать к неприятельскому берегу. На одной из них находился ваш покорный слуга, которого солдаты подхватили под руки и вынесли на берег, прыгая, в воду, доходившую до пояса. В одно мгновение прибрежные строения были очищены штыками, и охотники бросились в гору вслед за бегущим неприятелем. Не могу себе объяснить каким образом мы взбежали на крутизну не задыхаясь, когда после того и по езжалой дороге не легко было на нее подняться; помню только как мы очутились на небольшой площадке, перегороженной рвом и плетневым бруствером, унизанным чалмами. Один залп — и десяток наших пали на землю: между ними находились Энгельгардт, Корф и начальник моей лодки Петров; граф Толстой схватился за простреленную руку и тотчас должен был удалиться, чтобы не истечь кровью. На одно только короткое мгновение наши ребята приостановились; Граббе крикнул «вперед!» и все опрометью бросились ко рву. Он был не шире трех шагов. Закрыв голову рукой, я прыгнул на берму, вскарабкался на крону и увидал себя посреди толпы солдат, старавшихся заслонить меня от турок, выжидавших нас в десяти шагах с ружьями и саблями в руках. Их решительный вид не смутил охотников, они спрыгнули на банкет и атаковали неприятеля штыком. Седобородый турок огромной величины занес на меня саблю, крикнув: «а гяур, кюпек, москов гяур!» Я сделал саблей парад для защиты головы. Но прежде чем его клинок упад на мою саблю, которая едва ли бы уберегла меня от его исполинской силы, один из моих ассистентов, юнкер Горский, штыком ударил в грудь разъяренного турка, успевшего, падая, выхватить из-за пояса пистолет и раздробить Горскому колена. Бедняк не пережил другого дня. Между тем подоспели остальные охотники, пересилили неприятеля и погнали его по городским улицам; но в скором времени дело приняло весьма невыгодный для нас оборот. Когда мы выбежали из тесных улиц на широкую площадь, открытую со стороны поля, турецкая кавалерия охватила нас со всех сторон. Успев построить егерские кучи и перегородить боковую улицу сомкнутым фронтом, охотники встретили турок перекрестным батальным огнем. Сжатый солдатами в середине кучи, оглушенный ружейным огнем, несколько Стр. 54 мгновений я не видел перед собой ничего кроме густого дыма и мелькавших в нем сабель, чалм и лошадиных голов. Потом пальба прекратилась, дым разнесло ветром, и моим глазам открылась площадь, усеянная павшими лошадьми и телами турок и наших добрых солдат. Это удачно отбитое нападение было только началом беды. Мы ворвались в город с двумястами охотников, не дожидаясь высадки егерского батальона. Турки, оправившись от первого испуга, заметили нашу малочисленность, сделали из цитадели сильную вылазку, разрезали нас на две части и погнали по разным направлениям. Граббе с большим числом охотников был отброшен к кладбищу, на котором стояла мечеть, также занятая неприятелем. Глубокий овраг, прорезывавший город по направлению к реке, отделял кладбище с мечетью от кварталов, лежавших около цитадели. Узкий деревянный мост соединял обе стороны оврага. Атакованный со стороны цитадели густою массой турецкой пехоты, он не потерял отличавшего его присутствия духа и обратил в свою пользу обстоятельство, грозившее, казалось, неизбежною гибелью горсти людей, с которою ему приходилось выдерживать натиск превосходного неприятеля. Прикрыв тыл небольшим ариергардом, он бросился через мост на кладбище, штыками выбил неприятеля из мечети и засел в ней в ожидании помощи от егерского батальона. Пока это происходило, человек тридцать охотников защищали мост и потом сами отступили в мечеть. Человека три младших офицеров, между которыми был и я, были загнаны в глухой переулок, упиравшийся в высокий плетень загораживавший крутой прибрежный обрыв. Тут попади мы в безвыходную западню и несколько времени дрались только за свои головы. Число турок умножалось с каждым мгновением, а наши силы видимо убывали, выстрелы в упор сменялись ударами штыка и сабли; раза два мы пытались прорваться и была откинуты к плетню с чувствительным уроном; между нами и турками образовалась в тесном переулке быстро возраставшая баррикада из неприятельских и русских тел; приходилось плохо, очень плохо, тем более, что мы даже не знали в силах ли нам помочь и когда можно ожидать эту помощь. Чтоб удостовериться, действительно ли наше положение не имеет выхода и подать сигнал о том, что мы бедствуем хотя б на другую сторону Дуная, я вскарабкался на плетень вместе с незнакомым мне юнкером. Далеко под нами, на берегу реки, строился егерский батальон, поджидая лодки, причаливавшие одна за другой. Мы принялись махать платками. Внизу никто не поднимал головы; зов наш Стр. 55 пропадал без пользы. По окончании дела мне сказывали, что Гейсмар видел в зрительную трубу отступление Граббе к мечети, видел, как мы махали платками, чтобы дать знать, что наши дела идут дурно; выходил из себя, но помочь не мог: переправочные лодки не возвращались еще к. берегу. Между тем неприятель стрелял в нас как в мишень; вдруг мой товарищ перевесился, и его безжизненное тело покатилось с высоты к ногам егерей; головы их поднялись, они увидали мои отчаянные знаки, и батальон побежал в гору по дороге, огибавшей крутизну, к которой нас прижал неприятель. Обрадованный, я спустился с плетня и ободрил людей, объявив им, что егеря бегут на выручку. Через несколько минут влево от нас послышались выстрелы, барабанный бой и русское ура. Неприятель видимо оробел, наши охотники не упустили этого случая, сжались в комок и врезались в середину турок, которые, обороняясь сначала с упорством, вдруг обратились в неудержимое бегство, подобрав зубами шаровары и раскидывая во все стороны свои красные башмаки. Передовая егерская рога с полковником Гавриленко уже работала штыками во флаге их. Вместе с егерями мы пошли выручать Граббе. Между тем пули сыпались на нас справа и слева, из садов и домов. Турки выскакивали неожиданно невесть откуда и резали головы нашим раненым и отсталым людям. Самое безопасное место было впереди; я смекнул это и держался в первых рядах. Озлобленные солдаты в свою очередь не давали туркам пощады, вламывались в дома, убивали всех или зажигали крыши, встречая слишком отчаянное сопротивление. Случалось, сами турки не принимали предлагаемого им «амана», предпочитая сгорать в пылающих домах, закрыв головы плащами и взывая к Аллаху. Во время этого побоища я получил два урока, один от судьбы, другой от простого русского солдата. Мы гнали турок по такой тесной улице, какие встречаются только на Востоке. Из бумагой заклеенного решетчатого окна низенького домика высунулась винтовка направленная прямо в мою голову. Уклониться было невозможно, меня обдало как кипятком, выстрел раздался, я глотнул дыма, лицо мое опалило, но я остался на ногах, а стоявший далее меня от рокового дула егерский унтер-офицер, мой последний ассистент, упал навзничь. В моей руке был заряженный пистолет, с размаха я вышиб раму и взглянул в комнату: турок, прижавшись в угол, спешил зарядить ружье; я приставил дуло пистолета к его боку, спустил курок, и бросился к моему унтер-офицеру. Пуля, назначенная мне, пронизала ему оба виска по воле Провидения. Другой урок был не менее поучителен. Стр. 56 Квартирмейстер 34-го егерского полка, несмотря на совет товарищей и на просьбу самого полкового командира, пошел в дело, от которого его освобождала занимаемая им должность. Пока мы гнались за турками, он отстал на несколько шагов, получив незначительную рану в ногу. Вдруг за нами раздался отчаянный крик; взглянув назад, мы увидели квартирмейстера между двумя турками, поспешно дорезывавшими его голову. Солдаты бросились на них с бешенством, догнали и в одно мгновение избили в решето. Голова бедного квартирмейстера каталась в пыли, скрежеща зубами, непомертвелые глаза выражала всю силу предсмертного страдания. При виде этой сцены я не удержался вскрикнуть: «Побрал же черт и извергов турок!» Передо мной вытянулся охотник, покрытый кровью. — Ваше благородие, — сказал он, — не поминайте дьявола, а поминайте Господа Бога, Его милость вам нужна; кто знает, может и вам суждено лечь, как легли эти турки: придется отвечать перед Богом за мысли и за слова греховодные. — Спасибо, брат, спасибо за наставление, — отвечал я богобоязливому солдату, — буду его помнить. И вправду его не забыл, потому что еще сегодня берегу в памяти эти слова, исполненный христианской доброты. На площади, закрытой со стороны цитадели рядом домов, мы соединились с полковником Граббе, не замедлившим отогнать турок, осаждавших его в мечети. От этой площади вела поперечная улица к одному из бастионов цитадели между прикрывавшими нас домами и подошвой горы, на которой находился верхний редут. Граббе приказал охотникам, поддержанным ротой егерей, взять бастион. Несмотря на картечь, которою нас встретили, мы пробежали улицу до рва, но здесь были остановлены невозможностью овладеть высоким бастионом, не имея лестниц; пришлось отступить под огнем обрадованного неприятеля. Эта неудачная попытка обошлась нам довольно дорого. Убедившись на опыте, что цитадели нельзя взять без артиллерии, на переправу которой потребовалось бы много времени, Граббе повел нас к верхнему редуту. Цепляясь руками за траву и камни, мы влезли на крутую гору под перекрестным огнем с редута и из цитадели, вскочили в ров, но тут были остановлены непреодолимым препятствием. Внешняя покатость бруствера, усаженная густым колючим кустарником, издевалась над всеми порывами бесстрашия; с изодранным платьем, с исцарапанными руками и лицами, мы были принуждены отказаться от намерения взобраться на крону, Стр. 57 пробежали по подошве рва, обогнули исходящий угол и ворвались в редут, отбив ворота. Первых встречных турок перемололи, остальные спаслись в поле, прыгая в ров. Граббе, указывавший солдатам дорогу, пока мы поднимались в гору, в редуте, закрытом от неприятельских выстрелов, вдруг зашатался и, бледнея, сел на банкет. Удивленный, я бросился к нему и узнал, что он на подъеме был ранен пулей в колено и превозмог страшную боль, чтобы не обескуражить солдат, увлекаемых его примером. Кто из видевших Павла Христофоровича в деле не узнает в этой черте свойственную ему силу воли? При этом случае он ободрил меня, сказав: «Я видел как вы старались загладить вашу вину; сам буду просить генерала не подвергать вас заслуженному взысканию и радуюсь тому, что вы уцелели!» С этого дня я научился высоко ценить военные достоинства и душевные качества Павла Христофоровича; ласкаю себя уверенностью, что и он сохранил обо мне мнение, высказанное им под турецкими пулями. Разместив солдат по фасам завоеванного редута, мы открыли навесный огонь в неприятеля, засевшего в цитадели. На банкетах, прикрытых тыловыми траверзами, наши выстрелы наносили ему мало вреда; зато внутри укрепления не смел показаться ни один человек, жалевший своей жизни, турки не жалели пороха против нас, только совершенно безвредно; кроме двух или трех случаев, пули их перелетали через редут. Пока мы дрались в городских улицах и штурмовали редут, высадившие нас лодки успели вернуться к левому берегу. Гейсмар не замедлил посадить в них батальон Тобольского пехотного полка, под начальством полкового командира, полковника Лемана, приказав ему взять береговую сомкнутую батарею. Тобольцы скоро и решительно исполнили отданное им приказание, переправились через реку, ворвались в укрепление, не сделав выстрела, и перебили в нем весь гарнизон, отказавшийся сложить оружие. При этом случае полковой священник, шедший впереди батальона в полном облачении, с крестом в руке, получил тяжелую рану в рот, повредившую и язык. Отчаявшись получить помощь со стороны Цибры-Паланки, где находилось несколько тысяч кавалерии с орудиями, потеряв прочие укрепления и неумолкаемо преследуемые убийственным огнем из нагорного редута, турки решились около полудня выставить на цитадели белое знамя. Наш огонь умолк, и егерский батальон поспешил, спустившись с горы, выстроиться перед воротами укрепления, причем турки, несмотря на белое знамя, проводили нас батальным огнем по всему гласису цитадели. Граббе сошел вниз, опираясь на Стр. 58 плечо казака. Трое турецких сановников вышли для переговоров, длившихся около часа. Павел Христофорович требовал безусловной сдачи; посланцы паши настаивали на выступлении гарнизона с оружием и военною почестью. Злая необходимость принудила их после продолжительных прений покориться воле победителя. Ворота отворились и впустили русский караул. В эту минуту прибыл Гейсмар, пожал руку Граббе, поблагодарил войска и вошел в цитадель. Туркам было приказано складывать оружие и выходить из укрепления, где их принимал Тобольский батальон. Кроме гарнизона и вооруженных жителей, в цитадели скрывались все раховские женщины и дети, числом около тысячи двух сотен человек, которым дозволено было следовать в плен за своими отцами и мужьями. Граббе поручил мне на первый случай беречь их от обиды и заботиться о доставлении им пищи и крова. Вместе с необходимою командой пехотных солдат и казаков придали мне еще на помощь семерых седобородых мусульман и переводчика из раховских болгар. Для призрения моих многочисленных питомцев надо было не мешкая переправиться на другую сторону Дуная, выпросить палаток и заготовить продовольствие; до окончания этих приготовлений их оставили в цитадели под надзором полковника Лемана, наименованного раховским комендантом. Проходя по улицам, в которых за час до того дрались с исступлением, я имел случай вглядеться в картину ужасного разорения, бывающую неотвратимым последствием боя. Дома были частию сожжены, частию разломаны, сады потоптаны, повсюду обнаруживались следы грабежа; подушки, тюфяки, изодранное платье, разбитые сундуки валялись в пыли; мостовая была усыпана красильными веществами всех цветов, выброшенными из лавок; нога скользила в крови; местами лежали десятки турецких трупов без одежды; случалось набрести и на солдатика, отошедшего в вечность, которого товарищи не успели еще прибрать. Туркам дорого стоила их отчаянная защита: около семисот их трупов были отысканы, брошены в овраг и засыпаны негашеною известью. Наша потеря состояла из 3 убитых и 11 раненых офицеров, 47 убитых и 175 раненых нижних чинов. Намереваясь поселиться в Рахове с своим штабом, Гейсмар приказал отделить для нашего помещения несколько кварталов возле цитадели, уцелевших от пожара и грабежа, поставить к ним караул и ничего не трогать в домах и садах. Егерей, Тобольцев и артиллерийскую батарею с сотнею казаков, переправленных в тот же день, расположили лагерем на высоте перед городом. На левом берегу я нашел войска на— бивуаке в том порядке, в каком они были построены для прикрытия нашей переправы; орудия Стр. 59 стояли на позиции, возле них лежали артиллеристы в тени лафетов и зарядных ящиков. Тут довольно забавный случай свел меня с человеком, которого всегда буду помнить, потому что его бескорыстная дружба уберегла меня в последствии от многих глупостей и позволила мне пережить первый и самый опасный для молодого человека период бивуачной жизни, не предав себя безвозвратно вину и картам. Возле орудия, принадлежавшего к конной батарее № 20-й, сидел на траве широкоплечий артиллерист, с загорелым усатым лицом, в красной рубашке с расстегнутым воротом и засученными рукавами, запивавший сочный кусок жирной баранины вином из деревянной баклаги. Изнемогая от жара и от жажды после продолжительного дела и принимая его за доброго фейерверкера, я подошел к нему с довольно нецеремонною просьбой поделиться со мной содержанием баклаги, в чем не получил отказа. Втянув в себя с неописанным наслаждением порядочное количество душистого, прохладного вина, я положил целковый артиллеристу на руку. Он взглянул на меня, не говоря ни слова положил целковый в карман, кивнул головой, и мы расстались. Несколько дней я прохлопотал со своими турчанками. Довольствовать их было не трудно: кукуруза, хлеб, бараны и молоко закупались в соседних валахских деревнях; гораздо тяжелее оказалось защищать их от любопытства беспрестанно прибывавших посетителей, несмотря на запрещение пропускать к ним кого-либо, каждый рвался взглянуть на турецких красавиц, что было не легко, во-первых, потому что красавиц не существовало, а во-вторых, от того что стан женщин скрывался под широким балахоном самого уродливого покроя, а лица были завешены куском полотна, с двумя скважинами для глаз. Обходя их лагерь по обязанности, я имел только удовольствие видеть, как они становились ко мне спиной в знак уважения и глубокой стыдливости. Старики турки, полюбившие меня за то, что я ставил преграду офицерам-гяурам осквернять своими нечистыми взглядами стыдливых жен правоверных, желая сделать мне удовольствие, иногда открывали лицо молодой девушки, хорошенькой, по их понятиям: «газель кыз», и моим глазам представлялось бледно-черноокое личико, с бровями дугой, глядевшее на меня с бессмысленным удивлением. Девушку можно видеть у турок; женщина же никогда не освобождается при чужом от покрывала. Через четверо суток я имел счастие избавиться от беспокойного надзора за этою ватагой; пленных мущин и женщин отправили в Крайов. Пользуясь временем, пока штаб находился на левой стороне Дуная, я жил в палатке у лицейского товарища, конно-пионерского эс- Стр. 60 кадрона поручила Деволана, с которым неизменная дружба связывала меня с первых дней школьной жизни. Он был несколькими годами старше меня, раньше поступил на службу, со школьной скамьи привык глядеть на меня глазами старшего брата и тут не переставал помогать мне во всех случаях советом и делом. Желая ввести меня в круг порядочных людей, он не упускал возможности знакомить со мной офицеров, замечательных по своему характеру или по заслугам, которыми наш отряд был не беден. Давно уже говорил он мне о конно-артиллерийском капитане Менцынском, заслужившем Георгия при взятии Кале 25-го января 1829 года, где он первый был на неприятельском бруствере. Менцынский, способствовавший огнем из своих орудий наступлению штурмовой колонны, заметил, что турки сосредоточили все свои силы против нашей пехоты, а при пушках на фасе соседнего бастиона оставили одних артиллеристов, и не замедлил воспользоваться этим обстоятельством; взяв с собой половинное число прислуги от четырех орудий, он переправился через замерзший водяной ров, вскарабкался на берму незаметно от гарнизона, притаил людей по обе стороны амбразуры, дал орудию сделать выстрел и вслед за дымом ворвался в укрепление через амбразурное отверстие, после чего саблями и банкирами отбивался от неприятеля, пока пехота не подоспела на выручку счастливых удальцов. Понятно, что я, совершенный новичок в военном деле, нетерпеливо желал познакомиться с таким смелым офицером, про которого слышал, кроме того, много хорошего с разных сторон. Однажды Деволан обрадовал меня известием, что Менцынский и с ним еще другой офицер батареи фон-дер-Бригген придут к нам вечером напиться чаю. В лагере угощение не требует больших приготовлений: посреди палатки разостлали ковер, около него положили несколько подушек, поставили две свечи, раскупорили бутылку рому, а над костром повесили объемистый чайник кипятить воду. В обещанный час под полы палатки пробрались к нам два артиллерийские офицера, которым Деволан представил меня как второго хозяина полотняного жилья, в котором искренно рады их видеть. Лицо Менцынского показалось мне знакомым с первого взгляда, я стал припоминать, где его видел, и к моему крайнему удивлению открыл разительное сходство с артиллеристом, напоившим меня вином в день Раховского дела. От воспоминания о целковом, которым я его наградил, мне делалось очень неловко, но я старался скрыть свое смущение, все еще надеясь, что он и Менцынский два разные лица и сходны только усами да бакенбардами. Подали чай. Когда человек явился за опорожненными стаканами, Менцынский медленно опустил Стр. 61 руку в карман, вынул целковый и положил на поднос. Деволан, не понимая в чем дело, удивился этому как нельзя более, и даже несколько обиженным тоном спросил, что означает целковый, положенный на поднос. — Кроме вас, в палатке, кажется, есть еще другой хозяин? — Как же; Т.... такой же хозяин здесь, как и я. — Так позвольте мне не остаться у него в долгу и заплатить ему за стакан чаю, когда я не отказался взять целковый за глоток вина, которым поделился с ним. Я смутился до того, что не знал как выпутаться; извиняться в том, что я принял его за солдата, было бы смешно или обидно. Я молчал, Деволан глядел на меня, все еще не понимая смысла загадки. Менцынский выпутал меня из неловкого положения, дружески протянув руку. — Я тотчас заметил за кого вы меня приняли, благодаря усатому, загорелому лицу и красной рубахе, — сказал он улыбаясь, — что же делать, прослужив десяток годов в степной глуши, мы теряем белизну рук и лица, по которой городской джентльмен узнает своего собрата; поверьте, мое самолюбие от этого не пострадало, я взял целковый с намерением возвратить его при случае; очень рад, что этот случай представился так скоро и свел меня с вами для того, чтоб остаться друзьями навсегда. Таким образом познакомился я с Менцынским, моим лучшим приятелем до окончания похода. Потом судьба развела нас в разные стороны; раз только в жизни я встретил его возле кисловодского колодца, да и то на самое короткое время. Спустя восемь дней после взятия Рахова Гейсмар переправился со всем штабом через Дунай и поселился в цитадели в бывшем доме паши. Для нашего помещения, как сказано выше, приберегли несколько соседних городских кварталов, каждому было предоставлено выбрать любой дом; имя, написанное мелом на воротах, служило неоспоримым доказательством на право владения избранным жильем, и никто не смел противиться этому акту. Адъютант отрядного командира, барон Меллер-Закомельский, юнкер Александр Веригин и я согласились завести одно общее хозяйство в хорошеньком домике, лежавшем посреди тенистого фруктового сада. К нашему удовольствию оказались в доме нетронутыми не только диваны, подушки, ковры, посуда, но и всевозможные хозяйственные потребности. В погребе мы открыли порядочный запас рису, табаку, кофею, сахару, шербету и пряностей. Кто был настоящий хозяин этого добра, в Стр. 62 плену он или убит — оставалось для нас загадкой без ключа; поэтому мы завладели домом и всем, что находилось в нем, на основами права победы, отдавшей Рахов в ваши руки. В домике все комнаты были убраны чисто и красиво, хотя без особой роскоши; с террасы открывался живописный вид на Дунай; перед террасой бил фонтан студеной воды; в саду, отличавшемся вековым, раскидистым ореховым деревом, овощи и фрукты дозревали на наших глазах. О глубоком несчастии семейства, утратившего удобства, которыми мы теперь наслаждались, потерявшего, быть может, единственный тенистый уголок, принадлежавший ему на земле, взращенный, всхоленный несколькими поколениями, не приходило вам и в голову. Для этого мы были слишком молоды и беззаботны; готовые каждую минуту расстаться с жизнью без сожаления, мы не могли давать цены деньгам и всему, что называют нажитым добром; мы не воображали тогда, что именно этим добром люди дорожат более самой жизни и ради него нередко продают себя и свою честь. Веригин остался с нами не долго, Гейсмар отправил его с реляцией в главную квартиру армии; скоро и мне было приказано готовиться в дорогу для отвоза представления об отличившихся в Раховском деле, сперва к генералу Киселеву, командовавшему правым флангом армии, в лагерь под Журжей, а оттуда в главную квартиру, где ее настигну.
Оцифровка и вычитка - Константин Дегтярев, 2004 Текст
соответствует изданию: |
