Оглавление

Федор Федорович Торнау

Гергебиль

III

Обстоятельства сложились для нас весьма невыгодно; но не все е было потеряно. Силы, собранные в Северном Дагестане с разных сторон состояли в то время из девятнадцати батальонов пехоты, не более однако 8.930 штыков, 300 линейских, 300 донских, 200 уральских казаков, 14 горных и 10 орудий полевой артиллерии. Из сего числа четыре батальона занимали Хунзах; один батальон находился в Балаханах, один в Зырянах, один в Аймяках, при входе в Аймякскую теснину, один на Сулаке, в отряде Евдокимова; шесть батальонов оставались в Темир-Хан-Шуре, а остальные батальоны были разбиты по разным менее важным пунктам. Казаки находились частью в Сулакском отряде, частью в Темир-Хан-Шуре и небольшими командами содержали почтовое сообщение. Шамхал Тарковский и правительница Мехтулинская, красавица Селтанета, получившая известность и среди русских, благодаря «Амалат-беку» Марлинского, далеко не сочувствовавшие Шамилю, к нашим силам присоединили еще сот шесть туземной конницы. С этим количеством войск кое-как можно было извернуться, приказав Пассеку, часу не медля, покинуть Хунзах, занять позицию на Гоцатлинских высотах и ожидать там, пока Аргутинский с одной, а мы с другой стороны подойдем к Гергебилю. Позволено было надеяться, что неприятель, разом атакованный с трех сторон, не выдержит натиска наших соединенных отрядов. Мысль эта возникла на совете, в котором, кроме Клуке, участвовали еще полковник Бибиков вместе со мной, но была исполнена не во всех частях, отчего и не имела ожидаемого успеха. К Аргутинскому были посланы гонцы с предложением не мешкая двинуться к Гергебилю, нам было положено чрез Кутижинский хребет идти выручать осажденную крепость, только Пассеку Владимир Осипович не решился отдать безусловного приказания очистить Аварию, а предписал ему действовать по собственному усмотрению, как укажут обстоятельства.

Свободными оказались в Темир-Хан-Шуре не более трех батальонов, всего 1.500 штыков, пять горных орудий, сотня линейцев и туземное конное ополчение, с которыми 1-го ноября мы и двинулись к Гергебилю по дороге через Оглы.

Стр. 337

На четвертые сутки наш отряд с Сулака пришел в Оглы, сделав более сто верст по неимоверно трудным горным дорогам. Тут оказалось необходимым дать дневной отдых донельзя утомленным солдатам, а генерал Гурко тем временем меня отправил высмотреть с высоты Кутижинского гребня, в каком положении находится наша осажденная крепостца, прикомандировав ко мне на этот раз моего родственника, сына Корпусного командира, чем и оказал мне весьма плохую услугу. На свое счастье я надеялся, но отвечать за его целость ложилось на меня тяжелою обузою, от которой я и постарался избавиться, отправив его обратно в Оглы с первым донесением генералу Гурке. С сорока охотниками, взятыми от батальона, стоявшего в Аймяках, поднялись мы на гору, нашли место, с которого Гергебильская котловина и атакованная крепость открывались как на ладони и помощью зрительной трубы принялись делать наши наблюдения. Здесь, после отправки моего родственника, не отрывая глаза от трубы, просидел я с полудня до позднего вечера.

Далеко не успокоительно было то, что мне привелось разглядеть. Горцы густыми толпами окружали крепость, на вид казалось их не менее восьми тысяч, атаку они разом повели на главное укрепление и на верхний редут, по которому не умолкая били из трех орудий, поставленных в ауле, лежавшем выше обеих наших построек. Каменистая почва не позволяла зарываться в землю, почему атакующие обратились к другому менее трудному способу вести свои подступы. В расстоянии нескольких сот шагов от крепости были сложены дрова, заготовленные на зиму. Устроив себе первый ложемент за этими дровами, они оттуда стали подвигаться к крепостному брустверу, закрывая себя от ружейных выстрелов рядом костров образуемых поленьями, которые ловко бросали они вперед своего пути. Ползком добравшись до такого удобного прикрытая, они снова принимались перекидывать дрова, и плотный ряд высоких костров с каждым часом теснее охватывал злополучный Гергебиль. Из главного укрепления наши солдаты еще бодро отвечали на неприятельский огонь, но верхний редут уже слабо оборонялся; бруствер редута и крытый ход, соединявшие его с нижним укреплением, были разбиты; орудия стреляли изредка, ружья едва отзывались; видимо, не доставало людей, не доставало пороху. При первом решительном штурме редут должен был пасть, по моему расчету он едва ли мог продержаться до утра, а с высоты его открывалась вся внутренность главного укрепления. На моих глазах однако оба укреплении удачно отбили два штурма. Видел я, как вся долина покрывалась толпами, бежавшими

Стр. 338

к крепости, видел, как поочередно вспыхивали крепостные орудия, как дымом застилался бруствер, как огненною нитью охватывали его неприятельские выстрелы; слышал гиканье, дробную ружейную пальбу, глухие пушечные удары; видел, как отбитый неприятель стремглав бежал от крепости, оставляя за собой неподвижные темные кучки несколько странного вида. Затем наступала глубокая тишина: с обеих сторон отдыхали, но не долго длилось молчание; снова принимались греметь неприятельские орудия, снова загорался беглый ружейный огонь. Наконец, Гергебильская котловина покрылась темнотой, посреди которой виднелись одни лишь красными звездочками сверкавшие неприятельские огни, и я покинул гору, на которой мне ничего больше не оставалось делать. Лезгины, забывшие выставить караул на Гергебильской горе, заметили нас довольно поздно; не зная нашего числа, они не решились идти прямо на гору, а стали нас обходить небольшими партиями, в чем не могли однако успеть по причин дальности предстоявшего им обходного пути. От Аймяков, уступив моему, раньше уехавшему родственнику, весь наш конвой, состоявший из тридцати всадников, я проехал в Оглы под покровом темной, безлунной ночи с моими тремя линейцами и двумя мехтулинскими проводниками.

Из моей нагорной рекогносцировки я вынес твердое убеждение, что, несмотря на оба при мне удачно отбитых штурма, крепость без посторонней помощи не может устоять, а мы одни, без содействия Пассека и Аргутинского, не в силах ее спасти. Для этого наш отряд был слишком малочислен, а местность слишком неприступна и, кроме того, усеяна искусственными преградами: по обе стороны дороги, вернее сказать вьючной тропинки, спускавшейся с Кутижинского хребта в Гергебильскую котловину, на протяжении трех или четырех верст виднелся завал возле завала. Каждый из этих каменных завалов, занимая крутой гребень или шпилем выдававшуюся скалу, составлял как бы отдельное укрепление, обороняемое последующим завалом. Кроме батальона, оберегавшего северный выход из Аймякской теснины, которого нельзя было тронуть с места, в нашем отряде имелось 1.500 штыков и 5 горных орудий, а на туземную конную милицию нечего было рассчитывать: ее водили мы за собой разве только для того, чтобы она преждевременно не бежала к Шамилю. Двинувшись под гору с такими малыми силами, мы рисковали, штурмуя завал за завалом, на пути потерять половину людей, а другою половиною увеличить только число бесполезных жертв.

Вниз, пожалуй, нас бы пропустили, но оттуда наверное бы не

Стр. 339

выпустили. Иное дело, ежели бы Пассек или Аргутинский неожиданно появились в виду Гергебиля.

Близко полуночи я приехал в Оглы, голодный и продрогнув до костей: в глубоких Дагестанских долинах днем было еще жарко, ночью холодно, а на горах уже выпал снег, сильно морозило и не переставая дул резкий, зимний ветер.

Гурку я застал сильно взволнованным тем, что он уже знал о Гергебиле, а мое донесение его окончательно расстроило. Лежа на походной кровати, в маленькой, жарко натопленной комнатке, он долго меня расспрашивал, хмурил брови, вздыхал, мысленно колебался и наконец решил: пойду сам взглянуть на Гергебиль. Грешно было бы сказать, будто Владимир Осипович совершенно равнодушно относился к людской судьбе; сердце он имел не черствое и умом ясно вещи понимал, не доставало только непоколебимо-твердой воли, которая одна способна самого даже лучшего человека неизменно удерживать на пути добра и справедливости. И в этот вечер он не решился Пассеку послать приказание, покинув Хунзах, двинуться к Гергебилю, или через Зыряны отступить к Темир-Хан-Шуре для того, чтобы позже можно было соединенными силами встретить Шамиля на Дагестанской плоскости. Прямое начальство над нашим отрядом он тут же поручил генералу Клуке, предоставив себе самому одно право главного руководства. Отпуская меня, сказал он: «Выступаем в два часа; а пока спросите поужинать. По моему приказанию для вас приберегли всего, чем нас угостили за обедом, значит, вас не забываем».

С ужином я справился беспрепятственно, но отдохнуть мне не удалось: только что усевшись на каком-то сундуке и к стене голову прислонив, успел я задремать, как меня разбудили — пора выступать!

Крутая и извилистая тропинка, по которой я накануне из Аймяков поднялся на Гергебильскую гору, была слишком неудобна для ночного движения, почему мы и пошли обходною дорогою, пролегавшею по гребню, огибавшему Аймякскую долину с восточной стороны. Припомнить не могу другого, столько же грустного похода. Слух о беде, угрожавшей Гергебилю, распространился в войсках, без того глубоко затронутых последними Аварскими неудачами. Невесело шли солдаты навстречу делу, от которого, глядя на свои жиденькие ряды, они не ожидали большего проку ни для себя, ни для своих Гергебильских товарищей. Офицеры бодрились, но сквозь их напускную бодрость видимо проглядывало чувство плохой уверенности в солдат, в свою очередь переставших безусловно верить в

Стр. 340

собственную силу, в свое счастье и в умение тех, которым поручено было их вести на бой с сердитым Шамилем. Некоторые офицеры подъезжали ко мне и шепотом старались разведать о том, что творится с осажденною крепостью и пойдем ли мы ее спасать, и уезжали, не получив удовлетворительного ответа: ибо мне строго было запрещено об этом говорить. Да и без такого запрещения я бы не знал как отвечать, сам не понимая, ради чего, не имея возможности освободить крепость, мы с целым отрядом поднимаемся на гору, на которой не существовало ни дров, ни воды.

Версту не доходя до отвесного обрыва, спускавшегося в Аймякскую теснину, приказано было остановить колонну в ожидании рассвета. Ночь была темная, морозная, резкий ветер свистал над нашими головами, вздымая оледенелые снежинки", жгучими иглами впивавшиеся в лицо и в глаза; солдаты, теснясь один к другому, кучами улеглись на снегу. Лег и я, выбрав местечко, где побольше снегу навеяло, чтобы уберечь бока от острых камней, накрыл голову буркой и старался уснуть, но от лишней усталости и от холода не мог глаза сомкнуть. Дрожь пробирала меня до костей. Вдруг я почувствовал приятную теплоту, которая не весть отчего стала разливаться по жилам, и заснул глубоким сном. Голос Василия Ивановича Муравьева меня разбудил: светает, вставайте, генерал приказал без барабанного боя, без говора и без шума поднять и выстроить отряд. Откинул я от себя какую-то непривычную тяжесть, взглянул и понял, отчего мне стало так тепло, и удалось отлично отдохнуть[i]: мои казаки, Самарский, Попов, и Ивашин, сняв с себя бурки, накрыли меня ими, и все время, пока я спал, просидели у моих ног, на ветру, оттирая друг друга, чтобы не замерзнуть.

Позицию, которую наш отряд занял на горе, позволено было считать совершенно неприступною. Правый фланг упирался в отвесный обрыв; верх хребта образовал широкую площадь, слегка покатую к стороне Гергебиля, затем следовал непроходимый обрыв прорезанный одною глубокою лощиною, но которой дорога шла под гору, несколько ниже виднелся ровный уступ шириною не меньше трехсот шагов и на краю его первый неприятельский завал. Слева постепенно суживавшийся каменистый гребень обеспечивал нас от фланговой атаки, полуроты с одним орудием было достаточно с этой стороны остановить самого многочисленного противника. Расположив отряд скрыто от неприятельских глаз да и так, что нашим солдатам нельзя было видеть внизу происходившее, я провел Гурку к тому

Стр. 341

месту, с которого накануне наблюдал за крепостью. Он запретил кому бы то ни было подходить к краю горы и пригласил только последовать за ним генерала Клуке, командира артиллерии полковника Петра Петровича Ковалевского и полковника Михаила Николаевича Бибикова.

Утренняя заря чуть занялась, поэтому не легко было разглядеть что происходило в долине, в глубину которой солнечные лучи не успели еще проникнуть. Долго Гурко смотрел в зрительную трубу и потом мне ее передал.

— Ничего не могу разобрать — местами кучи, а там перебегают какие-то темные точки, дыму много и ничего больше не видно, вы вчера уже пригляделись, возьмите, посмотрите.

Направил я трубу на укрепление — поглядел минуту, другую — сердце замерло. «Верхний редут, — проговорил я всматриваясь, — захвачен неприятелем, который из него уменьшенным зарядом бросает гранаты в самую середину нижнего укрепления; дровяные костры, которыми лезгины себя прикрывают от выстрелов, со вчерашнего дня заметно умножились и ближе подошли к контрэскарпу, дело разрушения подвигается не по дням, а по часам, крепость обороняется слабее вчерашнего».

Еще раз взглянув в трубу, Владимир Осипович передал ее прочим, провожавшим нас офицерам. «Не решаясь, — сказал он, — принять на себя одного тяжелую ответственность произнести окончательный приговор над крепостью и ее гарнизоном, призываю вас, господа, на военный совет. Предлагаю вопрос: в состоянии ли мы с нашими силами двинуться под гору, крепости на выручку, и какого результата, по мнению каждого из вас, позволено ожидать от такого покушения. Состав нашего отряда вам известен, крепость, неприятельские силы и местность перед глазами. Прошу, господа, отвечать с полною откровенностью, по чести и по совести, не упуская из виду, что от ваших ответов зависит не только участь погибающего Гергебильского гарнизона, но и судьба остальных русских войск, находящихся в Северном Дагестане. А для того, чтобы после не вышло какого-либо недоразумения, прошу отвечать не на словах, а письменно. Вы младший по чину, — обратился он ко мне; — с вас следует начать; полагаю, вы имеете у себя бумагу и карандаш, сперва напишите, а потом прочтете».

Вынув из-за пазухи всегда готовый листа бумаги, я исполнил приказание Гурки. Я имел довольно времени за ночь обдумать наше положение, и мне не трудно стало написать без остановки:

«Положительно безрассудным считаю с нашими силами под гору идти спасать крепость; половины людей не доведем, крепости не

Стр. 342

спасем, сами пропадем и тем отдадим на жертву неприятелю все прочие войска и крепости в Северном Дагестане. Пассек, предоставленный самому себе, неминуемо погибнет в Хунзахе с голода, коли не от неприятельского оружия. Шамилю же поели того легко будет осадить и самую Темир-Хан-Шуру.

Тут следовало добавление:

«Но раз что мы пришли на Гергебильскую гору, считаю не только полезным, но и возможным сделать диверсию в пользу осажденной крепости, обратив на себя часть неприятельских сил. Этим может быть задержано ее падение до прихода Аргутинского. Для этой цели нам следует спуститься до первого уступа, поставить батарею и открыть огонь по ближайшим неприятельским завалам. Коли неприятель сделает ошибку пойти на нас густыми толпами, то постараемся, медленно отступая, увлечь его за собой на вершину горы, с высоты ударим в штыки и, пожалуй, при некотором счастии успеем нашею неожиданной смелостью навести на него такой панический страх, что он побежит без оглядки и бросит осаду крепости. Гергебильский же гарнизон, полагаю, в таком случае также не останется простым зрителем. Капитан барон Торнов[ii]».

Стр. 343

«В нашем положении считаю решительно невозможным завязать дело с неприятелем и потом медленно отступить, как предлагает капитан Торнов; солдаты от последних неудач до того упали духом, что с ними отступление с боя легко может обратиться в бегство, и в таком случай на горе грозит постигнуть нас та же участь, которой мы подвергнемся, очертя голову бросившись в Гергебильскую котловину. Поэтому предлагаю до прибытия Аргутинского не затрагивать неприятеля. Полковник Бибиков».

«Русская солдатская честь налагает на нас священную обязанность во что бы ни стало спасти Гергебильский гарнизон или погибнуть с ним заодно. Предлагаю немедленно идти под гору выручать Гергебиль», — расчеркнулся артиллерии полковник Ковалевский.

«Согласен с мнением капитана Торнова», — отметил Клуке фон Клугенау.

«Согласен с мнением капитана Торнова и генерала Клуке», — написал и подписал генерал-лейтенант Гурко.

Акт мне было поручено хранить у себя.

Большинство осталось на стороне моего мнения. Казалось, следовало его тут же исполнить, а на деле вышло не то. Клуке, принявший начальство над войсками, приказал им идти под гору, но порядок, в котором они двинулись, с первого начала мне не показался.

— Делают не так, как следует, — заметил я Владимиру Осиповичу: орудия, которым надо идти в голове, размещены по батальонам, разом спускают весь отряд, когда в прикрытие батареи достаточно двух рот. Полтора батальона можно скрыть в лощине, а остальной батальон удержать на горе, не говоря о кавалерии, которой до поры до времени неприятелю нечего и показывать. Ваше превосходительство одобрили мое предложение, так позвольте же мне принять участие в его исполнении: указать место батареи и получить начальство над ее прикрытием.

— Вы правы, — отвечал Гурко, — но отрядом командует Клуке, поэтому поезжайте к нему, повторите ваши слова, причем можете еще прибавить, что и в этом случай я с вами согласен.

Стояли мы но одну, Клуке по другую сторону крутоберегой лощины, по которой спускался отряд; прямо нельзя было к нему проехать, поэтому я ее обскакал и десять минут спустя повторил ему замеченное мною упущение вместе с просьбой мне поручить начальство над передовою частью колонны, шедшей под гору.

— Да, вы правы, — в свою очередь заметил мне Клуке, — делают не то, что потребно, поэтому я и послал войскам приказание идти назад.

Стр. 344

— Что это значит, ваше превосходительство. Прикажите идти вперед, как было решено на совете и как приказал командующий войсками.

— Десяти приказаний разом нельзя отдавать!

Этот ответ меня кольнул, как ножом. Опрометью поскакал я к Гурке, которому, как и всем другим свидетелям этого дела, хорошо было видно обратное движение отряда, не показавшись даже неприятелю. Жалобу мою на распоряжение Клуке, которым уничтожалось его же, Гурки, окончательное решение, он терпеливо выслушал и только повел плечами.

— Командует Клуке, не хочу ему мешать, видно иначе нельзя! Судьба несчастного Гергебильского гарнизона была решена, спасти его могло одно чудо — и это чудо не сбылось.

Без палаток, на снегу и на голом камне расположились войска, вернувшиеся из лощины, не видав неприятеля. Двое суток простояли мы на безводной и безлесной горе, ежедневно посылая многочисленные команды в Аймякскую долину за водой и за дровами. Неприятель не тревожил нас ни одним выстрелом, мы не мешали ему громить крепости, а он не мешал нам с горы любоваться его успехами: для него мы будто не существовали. Голод, холод и жажду переносили мы терпеливо, но были не в силах безропотно смотреть, как на наших глазах добивали бедных Гергебильцев, в пользу которых нам не было позволено выпустить ни единого снаряда. Пасмурно глядели солдаты, лениво исполняли они обычную лагерную службу или лежали кучами на холодной земле, погрызывали мерзлые сухари и толковали промеж себя.

— Не тоже стоять скрестив руки, смотреть как свою православную братию нехристь режет, хоть бы поплатиться своим животом, а пытнуть: все бы легче стало на душе. Ну, побьют, так побьют; значит Богу так угодно, а греха не приняли бы на себя, что покинули своих, — не раз долетало к нам из солдатских кучек. Да и не одних солдат грызла тяжелая тоска. Гурко ходил, понуря голову, беспрестанно подходил к зрительной трубе, постоянно лежавшей на большом камне, и отходил от нее, насупив брови больше прежнего. Ходил и я поглядеть, не заговорило ли сердце у Аргутинского, не подымается ли по Ходжалмахинской дороге пыль от его многолюдной кавалерии, не образумился ли Пассек, по своему личному благоусмотрению, и не чернеют ли его батальоны на Гоцатлинской горе — и все напрасно! Пылило по дороге, и на горе показывались темные кучи, только не нам на радость: то были лезгины, прибывавшие к Шамилю или уходившие из его скопища.

Стр. 345

Вокруг Гергебиля тем временем без умолку трещали ружья и гремели орудия, раза два в течение дня огонь усиливался, подымался страшный крик, и потом наступала кратковременная тишина — значит, штурмовали крепость и штурм был отбит. Но одного взгляда в глубину котловины было достаточно для того, чтобы увериться, что дни быстрыми шагами приближались к грустной развязке.

На третьи сутки, часа два до заката солнца, Гурко позвал меня в свою палатку и показал мне письмо от Аргутинского, только что привезенное татарином, с трудом успевшим спастись от неприятельской погони. Уведомлял Аргутинский, что вернувшись в Казикумых, немедленно распустил войска на зимовые квартиры — и поэтому не в состоянии их собрать и придти к Гергебилю раньше восьми дней. Посланный приехал к нам в двое суток, значит приходилось еще шесть дней ожидать прихода Аргутинского, и участь Гергебиля могла решиться с часу на час. «Теперь нам остается только, предоставив Гергебильский гарнизон своей участи, кратчайшим путем идти к Темир-Хан-Шуре, — сказал мне Владимир Осипович, — жертвуя Гергебилем, спасаем весь край и тысячи солдат. Сегодня же уходим, когда совершенно смеркнется».

Был он прав: нам после извещения Аргутинского только и оставалось уходить, прежде чем Шамиль, покончив с крепостью, нас окружит на безводной горе или запрет в глубокой Аймякской долине. По одному вопросу, когда и куда нам следует отступить, оказалось некоторое разноречие. Убедительно просил я: во-первых, не отступать ночью, во-вторых, не мешкая, отдать приказание Пассеку, очистив Хунзах и забрав по дороге войска из промежуточных укреплений, через Зыряны идти к Бурундух-Кале, в-третьих, нам самим вместо Темир-Хан-Шуры также двинуться в Бурундух-Кале навстречу Пассеку (иначе Шамиль, как позже и случилось), став между нами и Пассеком, не пропустит его через Бурундухкальское ущелье. Вместе с Аварским отрядом мы располагали десятью батальонами, с которыми на плоскости уже можно было потягаться с Шамилевскими толпами. От нашего бивуака на Гергебильской горе пролегала к Бурундух-Кале вьючная, действительно очень головоломная тропинка, но я положительно знал, что по ней ездят конные лезгины, следственно можно пройти и нам с вьючным обозом и одной горной артиллерией. Имея в своем распоряжении надежного проводника, я ручался головой, что только днем, а не ночью благополучно проведу отряд по той дороге. Предложения моего Гурко не принял, объявив, что дело окончательно решено между ним и Клуке, и он не признает возможным изменить свое решение.

Стр. 346

Пошел я перед нашим уходом еще раз взглянуть на Гергебиль. Сумерки мешали точно разглядеть, что происходило около крепости; верно было только то, что близок ее последний час: еще один приступ и должен был наступить конец. Неприятель подошел к самому брустверу, из крепости едва отвечали на ускоренный неприятельский огонь — в крепости недоставало пороху, слишком мало людей оставалось в живых. Судьба Гергебиля решилась прежде еще, чем наш отряд покинул гору. Совсем уже смерклось, войска стали выходить на дорогу, как в Гергебильской котловине вдруг зажерлило и заклокотало ровно в растопленном горниле, ружейные выстрелы, пушечные удары, визг и гам слились в один продолжительный гул, потом все затихло, и огонь более не возобновлялся, как бывало после отбитого штурма. Гергебиль пал, и под его развалинами погибло более семисот русских солдат вместе со своим храбрым командиром, майором Шагановым. Из всего гарнизона остались в живых штабс-капитан Платен и поручик Щедро, которого в лазарете спас русский беглый солдат его роты, назвав его лезгинам солдатом, своим земляком.


[i] Было уже рассказано в «Складчине» 1874 года, но стоит повторить. (См. наст, изд с. 273-380).

[ii] Кстати будет тут пояснить, отчего существует разница в подписи моей со списочною пометкою моей фамилии, происходящей из Померании (Помория) от Славянского корня, наравне с другими прусскими фамилиями — «Below», «Rantzow», «Treskow» — по немецкому выговору, Белау, Ранцау, Трескау. Я остался сиротой с двухлетнего возраста (отец мой, артиллерии полковник, помер от раны в 1813 году), и моя фамилия была исковеркана писарскою милостью разных военных канцелярий, и лишь в 1853 году, получив в мои руки оригинальные документы, по которым отец в конце еще прошедшего столетия был определен в тогда существовавший Петербургский сухопутный шляхетский кадетский корпус, я узнал, каким образом мне следует писать фамилию. Из этих документов было видно, что фамилия «Tomauw» переведена по-русски «Торнов», как писался и мой отец; потом из Курляндского дворянского депутатского собрания мне была выдана родословная, с русским переводом, в которой присяжный переводчик снова перевел «Торнов», на основании правописания, а не немецкого выговора; Петербургская же Герольдия при утверждении права моего на баронский титул соблаговолила, вопреки очевидности, прописать «Торнау», с прибавлением еще частицы «фон», употребляемой на немецком языке, но по-русски, при титуле, смысла не имеющей. От этого в служебных списках изволят писать: барон фон Торнау; а я считаю правильнее подписываться барон Торнов, как звали моего отца и как следует писать на всех языках. Подобные вещи чаще случаются у нас, чем у других от того, что в западных европейских государствах, где существует целая наука о гербах и о происхождении дворянских родов, в комиссиях, имеющих предметом разбирать их исторические права, заседают люди, обязанные знать эту науку: члены же нашей Герольдии, при всем принадлежащем им уважении, едва ли могут похвалиться основательною подготовкою к своему делу и поэтому принуждены руководствоваться одним «личным своим усмотрением», нередко спотыкающимся на первом шагу, не взирая на законом ему присвоенную непогрешимость.

 

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2004



Текст соответствует изданию:
Ф.Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера. М.: «АИРО-ХХ», 2002 г.
© С. и А. Макаровы, составление, 2002 г.
© С. Э. Макарова, вст. статья, 2002 г.
© «АИРО-ХХ», 2002 г.