Оглавление

Федор Федорович Торнау

Гергебиль

I

Давно умолкла борьба на Кавказе, давно перестали о нем говорить и думать; как будто совершенно забыли, сколько стоило труда и страданий, сколько было пролито крови прежде, чем удалось поработить населявшие его воинственные племена. А было время, вся Россия чутко прислушивалась к гулу орудий, неумолкаемо гремевших в глубине Кавказских ущелий и лесов, и не одно любящее сердце трепетно ловило вести, долетавшие на родину из дальнего края, в котором руками дорогих ему существ справлялась непрерывная кровавая работа. Долгие годы длилась борьба — и много, много поглотила она молодых, недозревших сил, преждевременно канувших в вечность. Но свое дело они сделали, смелые бойцы за русскую мощь: штыком и саблей, погибая, вспахали они Кавказские поля и горы, оросили их своею кровью и засеяли своими костьми. А пожать плоды этого дорогого посева далось не их боевым товарищам, не тем, которые трудились и страдали наряду с погибшими. Не успели в бою уцелевшие утереть пот с лица своего, не успели осушить кровь, капавшую из свежих ран, как издалека, коршунам подобно, налетели искатели наживы без риску и без труда, и по клочкам разнесли землю, удобренную кровью ее настоящих завоевателей.

А Кавказские труженики, без устали и без ропота справлявшие свою нелегкую работу, куда девались они? Какая участь постигла их? — Верные своему призванию, один за другим сложили они свои усталые головы, кто на берегах Дуная, кто на кровью залитых стенах Севастополя, кто в литовских лесах, и лишь немногие, пережив удалых товарищей, рассеянные по лицу земли, скромно доживают свой век полузабытыми остатками свою задачу безвозвратно решившей старины.

Стр. 323

Не одними победами однако мы имели право хвалиться. Разные времена бывали на Кавказе, времена блестящих успехов, и времена горестных неудач, серою тенью ложащихся на историю Кавказской войны. В те дни невзгоды счастье положительно покидало нас; что ни задумывали, за что ни брались, все обращалось в беду, ошибки громоздились на ошибки, неудача следовала за неудачей. Не видя перед собой определенной цели, ощупью и спотыкаясь на каждом шагу шли мы, куда в своей слепоте нас вела самоуверенная бездарность, управлявшие в ту минуту судьбами Кавказа. Одни кавказские войска никогда не изменяли своему долгу, никогда не роняли своей чести, и позволено прямо сказать, что на самой почве сказанных ошибок и связанных с ними поражений, вырастали такие поразительные примеры солдатского мужества, которыми русский народ всегда в праве гордиться.

Мне самому довелось быть очевидцем одного подобного случая, резко подтверждающего истину моих слов, который и берусь рассказать.

Поведу речь про оборону Гергебиля и про его падение.

I.

На Кавказе в свое время, кажется, не было человека в горах, да и на русской стороне, которому бы не было знакомо имя Гергебиля; а теперь прежде всего следует пояснить, что Гергебилем называлось одно из многочисленных русских укреплений в Дагестане, в сорок втором году построенное генералом Фейзе для обороны каменного моста на Койсу, по дороге в Хунзах, мимо Гоцатля. Кроме того, для большей понятности, нахожу необходимым свой рассказ начать издалека, от вторжения Шамилевских скопищ в Аварию, имевшего осаду Гергебидя неизбежным последствием.

В конце августа 1843 года, когда в горах были окончены полевые работы, Шамиль, находившийся тогда на высоте своего могущества, набрал около 10.000 человек чеченцев, ичкеринцев, ауховцев, салатавцев, с северного склона гор, и лезгин из Гумбета и Каратага и с этими силами неожиданно напал на покорное нам Койсубулинское селение Унцукуль, имея главною целью принудить наши войска очистить .не подчинявшееся его власти Аварское ханство. В самое короткое время, с 27 августа по 11-е сентября, он успел взять и разорить шесть наших укреплений, в Унцукуле, в Балаханах, в Цатаныхе, Гоцатле, Моксохскую и Кахскую башни, совершенно уничтожить сводный батальон подполковника Веселицкого, шедший на выручку Унцукульского гарнизона, и отбить нашу атаку на селение Харачи. Потери наши за это время простирались убитыми, ранеными и плен-

Стр. 324

ными до 1.500 нижних чинов, 54 штаб и обер-офицеров и 12 полевых орудий, не считая чугунных крепостных, которыми были вооружены павшие укрепления. В одном Цатаныхе неприятель захватил более 4.000 пушечных зарядов, 250.000 ружейных патронов и 2.000 четвертей муки.

Командовавший войсками в Северном Дагестане, генерал Клуке фон Клугенау, при первом известии о появлении неприятеля хотя и двинулся в Койсубу и в Аварию с наскоро собранным отрядом, но видя себя не в силах совладать с Шамилем, обратился за помощью к начальнику войск, занимавших Казикумухское ханство, князю Аргутинскому, промедлившему до половины сентября, когда уже от Корпусного командира из Тифлиса ему положительно было приказано идти выручать Клуке, который тем временем принужден был запереться в Хунзахе. Четырнадцатого сентября Аргутинский соединился с Клуке, пробившись к Хунзаху через Гоцатлинские высоты; но там оба наши отряда со всех, сторон были окружены неприятелем. Напрасно пытались они прорваться к Гоцатлю или к Зырянам. Клуке и Аргутинский, попав в западню, вместо того, чтобы действуя за одно, только и заботиться о том как себе б проложить дорогу, стали тратить время на бесконечные споры о том, кто из них важнее и кто лучше дело понимает; а Шамиль тем временем разорял ханство, жег селения, уничтожал поля и сады, аварцев, способных носить оружие, убивал, не давая пощады, а женщин и детей уводил в плен, осудив их на вечное рабство у преданных ему чеченцев. Генерал Нейдгарт, в виду этих прискорбных событий, подготовленных ошибкою барона Розена (преждевременно занявшего Аварию русскими войсками) и непоследовательным управлением своего предшественника Головина, приказал Гурке отправиться в Северный Дагестан, принять там главное начальство над войсками, привести в согласие споривших генералов и поправить дела, насколько позволят обстоятельства. От этого, можно сказать, слишком лестного поручения не одному Владимиру Осиповичу Гурко пришлось испить горькую чашу всевозможных, справедливых и несправедливых, нареканий.

Пока дела эти совершались в Дагестане, у нас* тем временем готовились произвести экспедицию к верховью Урупа. Наши верховые лошади, вьюки и прочие походные принадлежности вместе с отрядным штабом давно ушли за Кубань, а в Ставрополе оставались (в ожидании отъезда по тому же направлению) командующий войсками полковник Бибиков и вместе со мной, на мое попечение отданный родственник мой, сын Корпусного командира.

Служил я в штабе войск на Кавказской линии, под начальством г.-л. В. О. Гурко, будучи женат с ноября 1842 года.

Стр. 325

В день, назначенный для нашего отправления, 14 сентября, меня неожиданно позвали к генералу. Солнце еще не всходило. Молча передал он мне предписание Корпусного командира, заключавшее, вместе с исчислением целого ряда Дагестанских неудач, приказание, времени не теряя, ехать в Северный Дагестан искупать чужие грехи. Дело добра не обещало. Гурко чувствовал и понимал, насколько тяжела была возлагаемая на него ответственность, но отказываться не думал, хотя на то имелось много самых благовидных предлогов. Поэтому тут же было решено генералу ехать ночью; мне приказано отправиться немедленно с тем, чтобы его дожидаться в станице Червленной, Гребенского казачьего полка, и сделано распоряжение насчет привода наших лошадей из-за Кубани в Дагестан.

Дорожные приготовления заняли немного временя, потому что решительно нечего было укладывать. Все мои походные вещи вместе с лошадьми странствовали за Кубанью, часть белья и платья находилась в Тифлисе, где жена гостила у наших родственников; две рубашки, да запасная пара сапог составляли всю мою кладь. Поэтому, приказав привести почтовых лошадей и отдав свою ставропольскую квартиру со всем хозяйством под надзор старой кухарки, не позже как через час адъютант Гурки, Василий Иванович Муравьев-Апостол, я и мой родственник, в четвероместном тарантасе сломя голову скакали по Георгиевской дороге. На облучке, крепко уцепившись руками за спинку козел, чтобы не слететь на первом толчке по колеистой дороги, подпрыгивал мой неразлучный писарь, казачок лет семнадцати, без которого мне бы решительно не удалось совладать с бесконечной перепиской, а на нее мы были осуждены усложнившимися Дагестанскими делами. День и ночь приходилось писать; нередко случалось даже на походе, покинув седло, тратить чернила на такие удивительные вещи, от которых дело не подвигалось ни в ту, ни в другую сторону, ни вперед, ни назад. К счастью, я при себе удержал моего писаря, отправляя канцелярию за Кубань, иначе в Дагестане, где больше приходилось отписываться, чем дело творить, мне бы пропасть без него. Писал он четко, работал за троих, дело понимал и, не унывая, переносил голод и холод; сжились мы с ним как рука с привычным пером, и вдвоем для нас не было письменной работы, которой мы бы не могли осилить. Туго приходилось лишь в таком случай, когда, бывало, не оказывалось в запас ни одной определенной мысли, ни осязаемого факта, а между тем налегают: нельзя же сидеть сложа руки, на то и служба, чтобы работать, надо же «что-нибудь» написать. Тогда только задумывались мы не шутя; писарек обыкновенно засыпал под напором тяжелой думы, а я принимался жевать перо в надежде, не высосу ли из него «что-нибудь» — и бывало

Стр. 326

за ночь на стол являлся лист бумаги, исписанный разными, очень любопытными рассуждениями о том, что бы требовалось сделать, да чего не следует делать, потому что хуже выйдет, ежели оно будет сделано. Благодаря таким «из ничего» придуманным донесениям, несмотря на нашу излишнюю осторожность, когда приходилось действовать, мы не раз вызывали заочное одобрение нашей последовательной дальновидности.

В Червленной нас нагнал генерал Гурко. Дорогой я обзавелся лошадью, седлом, взял в драбанты казака Попова (о котором уже говорил в «Складчине», изданной в Петербурге в 1874 году[i]) и гребенского казака Ивашина; а баранью шубку, которой и за деньги нельзя было достать, мне подарил осетинский старшина Мегмет-Кази, знавший меня еще со времени Галгаевской экспедиции 1832 года. С такою экипировкою мне позволено было считать себя вполне обеспеченным на самый продолжительный поход, а что жена находилась в Тифлисе, дом и хозяйство оставались в Ставрополе, лошади прогуливались за Кубанью, сам я глядел в Дагестан — считалось на Кавказа случаем вседневным, над которым не стоило задумываться ни мгновение.

Из Червленной, в двое суток, сопровождаемые тремя сотнями гребенцов, мы верхами проехали до Темир-Хан-Шуры, куда и прибыли благополучно 18 сентября.

Дела застали мы в следующем малоутешительном положении:

— все наши укрепления по левую сторону Аварского Койсу, за исключением Хунзахской цитадели, были взяты неприятелем и срыты до основания;

— отряды Клуке (1.770 штыков, 10 орудий) и Аргутинского (2.800 штыков, 9 орудий, 2.200 человек милиционеров из среднего Дагестана), страдая недостатком провианта, снарядов и патронов, удерживались Шамилем на позиции, занятой ими перед Хунзахом;

— прямое сообщение Темир-Хан-Шуры с Хунзахом через Зыряны и Балаханское ущелье было совершенно прервано и проникнуть к нему открывалась возможность лишь дальним обходным путем, через Гергебиль и Гоцатль;

— беспощадное опустошение Аварии Шамилевскими полчищами совершалось безостановочно;

— оборона прикаспийской плоскости, за недостатком войск, лежала

Стр. 327

на туземных, Шамхальской и Мехтулинской, милициях, от которых нельзя было ожидать особенной преданности русскому делу;

— четыре батальона и шесть горных орудий, направленные с линии, по распоряжению генерала Гурки дагестанским войскам в подкрепление, не могли придти раньше последних чисел сентября и начала октября;

— в Темир-Хан-Шуре оставались свободными десять слабосильных рот Апшеронского полка.

Первым распоряжением Владимира Осиповича Гурки было через Гергебиль отправить в Аварию колонну с провиантом и зарядами, которой и удалось пробраться до Хунзаха; а затем завязалась через лазутчиков неимоверно-деятельная переписка с нашими в Аварии застрявшими отрядами, нисколько не ослабевшая, когда Клуке 28 сентября посчастливилось вернуться в Темир-Хан-Шуру. Не будучи в силах вытеснить наши войска из крепкой Хунзахской позиции, после нескольких успеха не имевших попыток, а более еще по недостатку продовольствия, Шамиль был принужден отвести свои скопища к Дылыму, после чего Клуке, оставив в Хунзахе десятиротный гарнизон, через Зырянскую переправу перешел на правую сторону Койсу, а Аргутинский с отрядом своим отошел к Гоцатлю.

Предметом жаркой переписки, загоравшейся между Владимиром Осиповичем и генералом Клуке фон Клугенау главным образом был вопрос, что же теперь, когда Шамиль заблагорассудил убраться восвояси за снеговой хребет, нам следует предпринять: совершенно очистить Аварию или по прежнему занять ее нашими войсками. Гурко признавал необходимым, покинув пустую Аварию сосредоточить наши силы на правой стороне Койсу для более успешной обороны Каспийского прибрежья, а Клуке горячо доказывал, что вся будущность русского владычества в Дагестане единственно зависит от удержания Хунзаха в наших руках. Кажись, Гурко был прав, да и Клуке не следовало винить, коли в его мыслях толку не доставало. Клуке фон Клугенау, отменно храбрый, но дальновидностью скудно одаренный генерал, не имел привычки портить свое здоровье трудом головоломных размышлений. В ту эпоху думал, распоряжался и писал за него подполковник Пассек, занимавший при нем должность начальника штаба; поэтому все, что писалось от имени Клуке надлежало считать не произведением его генеральского ума, а Пассекова пламенного воображения. Сам же Пассек, на миг прослывший удивительным героем, ближе приглянувшись к его делам и мыслям, оказывался не более как храбрец, для которого главною задачею

Стр. 328

жизни было восторгаться, скакать, стрелять и рубиться, отнюдь не думая о том, что могло выйти из такой стрельбы и рубки. Умел он также писать красноречиво, по справедливости сказать, не совершенно согласно с законами логики; да не в этом беда, а главная беда заключалась в том, что он военного дела не знал и не понимал. Все его даже самые удачные действия носили на себе печать крайней необдуманности.

Вот пример.

В то время когда Клуке по милости Шамиля еще принужден был крепко сидеть в Аварии, и никто наверное не мог предсказать, чем кончится это невольное сиденье, нам привелось получить через лазутчика несколько донесений из Аварского отряда, между ними записку Клуке (читай Пассека), которая начиналась словами: «Зарево пылающих сел багровым светом озаряет дикие скалы Аварии, жены и дети злосчастных аварцев, извергом Шамилем обреченные на вечное рабство, с воплем отчаяния покидают родные пепелища, облитые кровью их мужей и отцов. Страна, обращенная в пустыню, оглашается воем шакалов, сбежавшихся на обильную, Шамилем им брошенную поживу полусгнивших трупов» и т. д. Записка кончалась — смешно вспомнить — проектом русскими мужиками заселить эту, в пустыню обращенную, безлесную, одним камнем обильную страну, в которой, как в ловушке, засели, не зная каким путем уйти, десять наших батальонов вместе с автором вышеприведенного литературного упражнения.

На означенный проект заселения Аварии отвечали от нас, что позже сообразить, а теперь прежде всего следует подумать о том, как бы нашим батальонам, по добру по здорову, убраться из тех благодатных мест.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2004

Текст соответствует изданию:
Ф.Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера. М.: «АИРО-ХХ», 2002 г.
© С. и А. Макаровы, составление, 2002 г.
© С. Э. Макарова, вст. статья, 2002 г.
© «АИРО-ХХ», 2002 г.