Оглавление

Станислав-Август Понятовский

Мемуары

IV

«Сударь.

Мой посланец привез мне письмо вашего сиятельства с вложением, которое было незамедлительно передано по назначению. Здесь вы также найдете вложение, а письмо доставит вам доверенное лицо, направляемое мною с этой целью; ему дано указание дождаться вашего распоряжения возвратиться ко мне. Ему предписано также обратиться в Варшаве к господину Карасу и не показываться более где бы то ни было. Такая предосторожность кажется мне в данном случае необходимой в связи с тем, что мой посланец может не получить у посла моей страны необходимого для возвращения паспорта. В этом случае я прошу ваше сиятельство быть столь любезным заменить моего человека другим нарочным по вашему выбору.

Все те любезности, которые вам было угодно высказать в мой адрес, сударь, преисполнили меня благодарности. Удовольствие установить связь с вами и мотивы, побудившие меня к этому, весьма для меня лестны. Мне остается только мечтать о том, чтобы лично изложить вам мои чувства по этому поводу, постараться заслужить вашу дружбу — и попытаться достичь того, чтобы вы ощутили всю меру моей к вам приязни, исполненный которой я имею честь всегда быть, сударь,

вашего сиятельства почтительным и покорным Мерси-Аржанто слугою.

Санкт-Петербург, 2 августа 1762».

Пакет содержал письмо, которое вы сейчас прочтете. Этот опус столь курьезен со всех точек зрения, что я привожу его целиком.

II

Письмо императрицы.

«Я незамедлительно направляю послом в Польшу графа Кайзерлинга, с тем, чтобы он сделал вас королем после кончины нынешнего, а в случае, если ему не удастся добиться этого для вас, я хочу, чтобы королем стал князь Адам[i].

Все умы здесь еще в брожении. Прошу вас воздержаться от приезда сюда, чтобы брожение это не усиливать.

Шесть месяцев тому назад против моего вступления на трон был составлен заговор. Петр III потерял остатки разума. Он обрушивался на всех подряд, он решил уничтожить гвардию и послал ее для этого

Стр. 308

в поход, заменив оставшимися в городе частями голштинцев. Он собирался перейти в другое вероисповедание, жениться на Л.В., а меня заточить.

В день, когда праздновали заключение мира, он оскорбил меня публично, за столом, и приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, князь Георг, вынудил его отменить приказ, но с этого дня я стала внимать к предложениям, делавшимся мне со дня смерти императрицы.

Замысел состоял в том, чтобы арестовать его в его комнате и заточить, как принцессу Анну и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум]. Мы были уверены в поддержке многих офицеров гвардии; все тайные нити были в руках братьев Орловых — Остен вспоминает, как старший повсюду следовал за мной, свершая тысячи безумств. Его страсть ко мне была общеизвестна — он сам афишировал ее где угодно. Орловы — люди исключительно решительные и были любимы солдатами, когда служили в гвардии. Я в большом долгу перед ними — весь Петербург тому свидетель. .

Умы гвардейцев были подготовлены в последние дни, в заговоре^ участвовало от тридцати до сорока офицеров и более десяти тысяч I рядовых. За три недели не нашлось ни одного предателя, все были! разделены на четыре изолированные фракции, чтобы получить распоряжения, а подлинный план действий был в руках троих братьев.

Панин хотел, чтобы переворот состоялся в пользу моего сына, но они категорически на это не соглашались. Я находилась в Петергофе, Петр III жил и пил в Ораниенбауме. Договорились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, а соберут гвардию и провозгласят меня.

Излишнее усердие моих сторонников привело к тому, что предательство свершилось. 27-го в частях гвардии распространился слух, что я арестована. Солдаты были возбуждены, один из преданных нам офицеров успокаивал их.

Какой-то солдат является к капитану Пассеку, руководителю одной из фракций, и докладывает ему, что мое дело плохо. Пассек заверяет солдата: он точно знает, что со мной все в порядке. Тогда солдат, по-прежнему встревоженный моей судьбой, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое.

Этот офицер не участвовал в заговоре. Придя в ужас от того, что Пассек отослал солдата, не арестовав его, он кинулся к майору, приказавшему взять Пассека под стражу.

Тут уж встревожилось все полковое начальство, и донесение о случившемся направили тою же ночью в Ораниенбаум.

Стр. 309

Поднялась тревога и среди заговорщиков. Они решили послать за мной второго брата Орлова, с тем, чтобы перевезти меня в город, а тем временем два других брата должны были распространять повсюду весть о моем скором прибытии. Гетман, Волконский и Панин знали об этом.

Я спокойно спала в Петергофе, было шесть часов утра з8-го; день обещал быть беспокойным, ибо мне было известно все, что замышлялось.

Внезапно в мою комнату входит Алексей Орлов и говорит мне с величайшим хладнокровием:

— Пора вставать. Для вашего провозглашения все подготовлено... Я стала расспрашивать его о частностях, а он в ответ:

— Пассек арестован.

Я не колебалась более, быстро оделась, даже не сделав толком туалет, и села в карету, в которой приехал Орлов. Другой офицер, переодетый лакеем, стал на запятки, третий поскакал вперед, за несколько верст от Петергофа.

В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы все вместе направились в Измайловский полк.

Там находилась дюжина людей и барабанщик, принявшийся бить тревогу. Отовсюду сбегались солдаты, целовавшие мне ноги, руки, платье, называвшие меня их спасительницею. Двое привели под руки священника с крестом, и все стали присягать мне.

Затем мне предложили сесть в карету, священник пошел впереди с крестом в руках — так мы прибыли в Семеновский полк, вышедший нам навстречу с возгласами «Виват!». Затем мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк, также с криками: «Виват!». Солдаты окружили меня со словами:

— Извините, что мы прибыли последними,— наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтобы доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же самого, что и наши братья!..

Прибыла конная гвардия — вне себя от радости. Я никогда ничего подобного не видела: гвардейцы плакали, кричали об освобождении их родины... Зта сцена происходила между садом гетмана и Казанским храмом.

Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Поскольку я знала, что мой дядя, которому Петр III вручил этот

Стр. 310

полк, ненавидим им, я послала пеших гвардейцев просить дядю оставаться дома, во избежание неприятного для него инцидента. Но из этого ничего не вышло: полк выделил команду, арестовавшую дядю, его дом был разграблен, а ему самому досталось.

Я направилась в новый Зимний дворец, где были собраны Синод и Сенат. Поспешно составили манифест, набросали текст присяги. Из дворца я обошла пешком войска — там было тысяч четырнадцать, гвардия и армейские части. Завидев меня, все испускали радостные крики, повторяемые бесчисленной толпой.

Потом я поехала в старый Зимний дворец, чтобы отдать необходимые распоряжения. Мы посоветовались там, и было решено всем, со мной во главе, двинуться в Петергоф, где Петр III должен был обедать. На больших дорогах были выставлены посты; время от времени нам приводили языков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер В.[ii], посланный с тем, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его отвели в церковь — присягать. Прибыли князь Трубецкой и граф А.Шувалов, также из Петергофа, чтобы принять командование войсками и убить меня... Их также отвели присягать — без малейшего насилия.

Отправив всех наших курьеров и приняв необходимые меры предосторожности, я, около десяти часов вечера, переоделась в гвардейский мундир и объявила себя полковником, что было встречено с неизъяснимой радостью. Я села верхом на коня; в городе мы оставили лишь понемногу солдат от каждого полка для охраны моего сына.

Я вновь поместилась во главе войск, и мы всю ночь продвигались к Петергофу. Когда мы достигли небольшого монастыря, на нашем пути оказался вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом Петра III (Я забыла сказать, что при выезде из города ко мне подошли три гвардейца, посланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест. Они заявили мне:

— Вот что поручил нам Петр III... Мы вручаем это тебе, и мы очень рады, что у нас есть возможность присоединиться к нашим братьям...)

После первого письма последовало второе, привезенное генералом Михаилом Измайловым, который бросился к моим ногам и спросил меня:

— Вы считаете меня порядочным человеком?

Стр. 311

Я ответила утвердительно.

— Прекрасно,— сказал он. — Какое счастье иметь дело с умными людьми... Император готов отречься, я привезу его вам после добровольного отречения — и тем помогу моей родине избежать гражданской войны.

Я поручила ему это — Измайлов отправился выполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме совершенно добровольно, окруженный 1500 голштинцами, и прибыл с Ели. В., Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где для охраны его особы я выделила пять офицеров и несколько солдат.

Поскольку было 29-е, день Святого Петра, необходим был парадный обед в полдень. Пока его готовили на столько персон, солдаты вообразили, что Петра III привез князь Трубецкой, фельдмаршал, и что он пытается нас помирить. Они стали приставать ко всем, проходившим мимо,— к гетману, к Орловым и к другим, заявляя, что они уже три часа меня не видели и помирают от страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня — «якобы помирив тебя с твоим мужем, чтобы ты погибла — и мы с тобой, но мы его разорвем на куски...»

Это их подлинные выражения.

Я пошла к Трубецкому и сказала ему:

— Прошу вас, князь, садитесь в карету и уезжайте, пока я обхожу войска пешком.

И рассказала ему, что происходит.

Он в ужасе умчался в город, а я была встречена восторженными криками.

После этого я отправила свергнутого императора, в сопровождении Алексея Орлова, еще четверых офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных, за двадцать семь верст от Петергофа в место, именуемое Ропша, уединенное и весьма приятное — на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты в Шлиссельбурге и расставлять на всем пути подставы.

Но Господь решил иначе. Страх вызвал у него боли в животе, длившиеся три дня и разрешившиеся на четвертый. Он пил в тот день непрерывно, ибо у него было все, чего он желал, кроме свободы. (Он попросил у меня лишь свою любовницу, свою собаку, своего негра и свою скрипку; боясь, однако, скандала и недовольства людей, его охранявших, я выполнила только три последних его просьбы.) Геморроидальная колика вызвала мозговые явления, он пробыл два

Стр. 312

дня в этом состоянии, последовала сильнейшая слабость, и, невзирая на все старания врачей, он отдал Богу душу, потребовав лютеранского пастора.

Я боялась, что это офицеры отравили его, приказала произвести вскрытие, но никаких следов яда обнаружено не было — это достоверно. Его желудок был здоров; его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Его сердце оказалось на редкость крошечным и совсем слабым.

После его отъезда из Петергофа мне советовали направиться прямо в город, но я предвидела, что войска встревожатся. И решила предупредить распространение слухов под тем предлогом, что мне, дескать, необходимо выяснить, в какое примерно время, после трех напряженных дней, солдаты будут в состоянии выступить в поход.

Они заявили:

— Примерно в десять вечера — но пусть она непременно отправится с нами.

И я отправилась с ними вместе, но на полпути свернула на дачу Куракина, где бросилась одетой на кровать. Один из офицеров снял с меня сапоги. Я проспала два часа с половиной, затем мы снова тронулись в путь.

До Екатерингофа я ехала на коне впереди Преображенского полка. Во главе двигался эскадрон гусар, затем мой эскорт, состоявший из конногвардейцев, затем, непосредственно передо мной, следовал весь мой двор. Позади, по старшинству, шли гвардейские полки и три армейских.

Я въехала в город под несмолкаемые приветственные крики и проехала прямо в Летний дворец, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все придворные. Я отстояла службу; вслед за тем начались поздравления.

Я почти ничего не пила и не ела и почти не спала с шести часов утра в пятницу до середины дня воскресенья. Вечером я легла и заснула. Но уже в полночь в мою комнату вошел капитан Пассек, разбудил меня и сказал:

— Наши люди страшно перепились... Перед ними появился такой же пьяный гусар и стал кричать: «К оружию!.. Тридцать тысяч пруссаков идут на нас, чтобы увести нашу мать!..» После этого гвардейцы, взяв оружие, явились сюда, чтобы выяснить, здоровы ли вы. Они заявляют, что уже три часа вас не видели, и обещают спокойно разойтись по домам, убедившись, что вы в полном порядке. Они не слушают ни своих командиров, ни даже Орловых...

Стр. 313

Я снова оказалась на ногах и, чтобы не встревожился еще и гвардейский батальон, охранявший двор, пошла к солдатам и объяснила им, почему уезжаю в такой час. Затем я села с двумя офицерами в карету и поехала к войскам.

Я чувствую себя хорошо, сказала я им, и прошу их идти спать и дать мне тоже отдохнуть, ведь я только что легла, не спав три ночи кряду, и я надеюсь, что в дальнейшем они станут повиноваться своим офицерам.

Они ответили, что тревогу подняли слухи об этих проклятых пруссаках и что все они готовы умереть за меня.

Я сказала им:

— Ну, вот и хорошо... Благодарю вас всех... Идите теперь отдыхать...

После этого они пожелали мне доброй ночи и много здоровья и удалились, кроткие, как ягнята, к себе в казармы, оборачиваясь на ходу, чтобы еще разок взглянуть на мою карету.

Назавтра они прислали мне свои извинения, сожалея о том, что разбудили меня. «Что же это будет,— говорили их посланцы,— если каждый захочет постоянно видеть ее... Мы же разрушим и ее здоровье, и все наше дело...»

Потребуется целая книга, чтобы описать поведение каждого из тех, кто стоял во главе. Орловы блистали искусством возбуждать умы, разумной твердостью, крупными и мелкими подробностями своего поведения, присутствием духа — и авторитетом, благодаря всему этому завоеванным. У них много здравого смысла, щедрой отваги, их патриотизм доходит до энтузиазма, они вполне порядочные люди, страстно мне преданные, и они дружат между собою, чего у братьев обычно никогда не бывает; всего их пятеро, но здесь было только трое.

Капитан Пассек выделялся своей выдержкой. Оставаясь двенадцать часов под арестом, он до моего появления в их полку не стал поднимать тревоги, хотя солдаты открыли ему и окно, и дверь, а сам он каждую минуту ждал, что его повезут на допрос в Ораниенбаум... Приказ везти его прибыл уже после моего приезда.

Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтобы доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что произошло со мной, прошло через ее руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того, как она узнала их имена.

Стр. 314

Она действительно умна, но тщеславие ее безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее не может. Только олухи и могли ввести ее в курс того, что было известно им самим — а это были, в сущности, лишь очень немногие обстоятельства. И. И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения.

Заслуживает похвалы, сила ума князя Барятинского, скрывавшего наш секрет от любопытства брата[iii], адъютанта предшествующего императора, ибо доверять ему было хоть и опасно, но бесполезно. В конной гвардии офицер по имени Хитрово, двадцати двух лет, и унтер-офицер по имени Потемкин, семнадцати лет, дирижировали всем рассудительно, храбро и расторопно.

Вот как, примерно, выглядит наша история. Все произошло, уверяю вас, под моим особенным руководством, а ведь в конце на меня свалились еще и дела морские, поскольку отъезд за город помешал точному выполнению плана, созревшего еще за две недели до того.

Молодые женщины, из которых предыдущий император составил свою свиту, помешали ему, когда он узнал о событиях в городе, воспользоваться советом старого фельдмаршала Миниха — броситься в Кронштадт или уехать с группой приверженцев в армию. Когда же он подошел, наконец, на галере к Кронштадту, город этот был уже на нашей стороне благодаря действиям адмирала Талызина, обезоружившего генерала Девиера, который, по поручению императора, прибыл в Кронштадт еще до него. Один из офицеров порта, по собственному почину, пригрозил несчастному государю, что выстрелит по его галере из пушки...

Наконец Господь привел все к угодному Ему финалу. Это напоминает, скорее, чудо, чем реальность, предвиденную и организованную, ибо столько счастливых совпадений не могли быть собраны воедино без Его руки.

Ваше письмо я получила. Регулярная переписка встречает тысячи препятствий. Мне приходится соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать любовные записки. Я крайне стеснена во всем; не могу описать вам этого подробно, но это так.

Стр. 315

Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте твердо в этом уверены. Я вынуждена соблюдать тысячи условностей и тысячи предосторожностей — это дает мне ощутить всю тяжесть правления.

Знайте, что все решалось на основе ненависти к иноземцам — ведь Петр III слыл за одного из них.

Прощайте, странные случаются в мире ситуации».

III

Едва пробежав глазами это письмо, я вернулся в Пулавы, чтобы прочесть его дяде. Тот заставил меня повторить чтение — своей жене, дочери и своему сыну.

С этого дня я стал различать на физиономии дяди надежду на то, что на моем пути к королевскому трону окажется столько препятствий, что, устав преодолевать их, корону предложат ему... У него вырвалось даже как-то, в моем присутствии, что он не примет корону, если только после его смерти трон не будет закреплен за его сыном.

А сын, выйдя из комнаты отца, повторил мне то, что неоднократно говорил прежде:

— Каждому — свое. Мне известно, как способно воодушевить других то, что называют славой. Готов признать, что слава победоносного военачальника или добродетельного законодателя, особенно, таких, как Нума Помпилиус[iv] или Альфред Великий[v], — вещь прекрасная. Но заверяю вас, меня подобная слава не трогает, я вовсе ее не хочу. Я оставляю славу на долю тех, кому угодно попытаться ее заслужить. И это так для меня несомненно, что я не только не собираюсь воспользоваться перспективой, которую это письмо Екатерины II открывает вроде бы передо мной, но, не откладывая, напишу графине Брюс и поручу ей заклинать императрицу не иметь в виду меня, а только лишь вас.

Тщетно пытался я переубедить его. Он отправил письмо. Это так меня взволновало, что я не удержался и сообщил о письме дяде — следуя той сердечной привязанности, которую я испытывал по отношению к его сыну. Дядя мне не ответил, но желчно упрекнул в этом поступке князя Адама, как мы увидим далее.

После нескольких дней обсуждений было решено, что я пошлю ответ, воспользовавшись тем же каналом, через де Мерси, и напишу, что мы предпочли бы Кайзерлингу — Волконского[vi].

Последовавшие затем письма де Мерси, де Бретейля[vii] и императрицы сообщат читателю все то, о чем я мог бы рассказать.

Стр. 316

Сударь.

Возвратился мой нарочный, и я получил письмо, которое ваше сиятельство сделало мне честь написать 11-го; вложение было незамедлительно передано по назначению.

Просьба о паспорте для моего человека, сударь, с которой я к вам обратился, проистекала из того, что я запретил ему показываться где-либо и кому-либо в Варшаве, желая как можно лучше сохранить тайну его поездки. Я отправляю сегодня курьера, который, проезжая через Варшаву, оставит данное письмо у г-на Караса.

Не могу выразить, сударь, с каким наслаждением встречаю я каждую возможность заверить вас в искренней привязанности, с каковой я имею честь оставаться вашего сиятельства весьма почтительным и преданным слугою Мерси-Аржанто.

Ст.-Петер6ург, 22 августа 1762.

P.S. Если вам угодно, сударь, использовать для пересылки писем моих курьеров, направляющихся сюда, мне кажется, вы можете, адресовав письма мне, доставлять их через кого-то третьего графу Штернбергу, не сообщая ему, что письма эти от вас. Должен предупредить вас, однако, что он не в курсе нашей переписки и что того, кто передаст письмо, следует посылать лишь будучи уверенным, что он застанет одного из наших курьеров, готового отправиться в Петербург.

P.S. Прошу вас подтвердить императрице надежность этого канала».

Письмо императрицы.

9 августа 1762

Не могу скрывать от вас истины: я тысячу раз рискую, поддерживая эту переписку. Ваше последнее письмо, на которое я отвечаю, было, похоже, вскрыто. С меня не спускают глаз, и я не могу давать повода для подозрений — следует соответствовать. Я не могу вам писать, будьте выдержаннее. Рассказывать о всех здешних секретах было бы нескромностью — словом, я решительно не могу.

Не тревожьтесь, я позабочусь о вашей семье.

Мне нельзя послать Волконского, вы получите Кайзерлинга, который прекрасно вам послужит. Я буду иметь в виду все ваши рекомендации.

Не хочу обманывать вас: меня все еще вынуждают делать множество странностей, и все это — самым естественным образом. Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться — как знать, что может произойти.

Стр. 317

Если вам расскажут, что в войсках вновь была передряга, знайте, что это не что иное, как проявление любви ко мне, которая становится мне в тягость. Они помирают от страха, как бы со мной не приключилось чего-нибудь, даже самого незначительного. Я не могу выйти из комнаты, чтобы не услышать радостных восклицаний. Энтузиазм этот напоминает мне то, что происходило во времена Кромвеля[viii].

Брюс и маршальша — недостойные женщины, особенно вторая. Они были всем сердцем, телом и душой преданы Петру III и очень зависели от его любовницы, твердившей всем, желавшим ее слушать, что она не стала еще тем, кем эти женщины надеялись ее увидеть...

Князь Адам — кавалер, во всех отношениях. Я не передала ни его письмо, ни ваше потому, что я никак не могу их передать; кругом друзья; у вас их мало — у меня слишком много.

Теплов хорошо мне служит, Ададуров мелет всякий вздор, Елагин все время рядом...

У меня нет более шифра — вашего шифра, ибо нет ключа к нему, уничтоженного в критический момент.

Передайте привет вашей семье и пишите мне как можно реже, а то и совсем не пишите — без крайней необходимости. Тем более не пишите без шифра.

Письмо барона Бретейля.

Петербург, 12 сентября.

Я посылаю вам, господин граф, письмо, которое императрица просила вам переслать. Я справлялся у господина Беранже, передано ли гетману письмо, которое вы доверили мне во время моего первого проезда через Варшаву. Господин Беранже заверил меня, что он лично вручил письмо гетману; таким образом, если это послание не достигло цели — это не наша вина.

Я не рассказал еще Ее Императорскому Величеству о том, о чем вы просили меня рассказать, но вы не будете особенно удивлены таким небрежением моей дружбы к вам, когда узнаете, что я не имел еще чести быть представленным императрице и, весьма вероятно, так и уеду из России, не удостоившись приема. Я безутешен, и вы легко меня поймете: не для того же проделал я гзоо лье со всем усердием, какого требовали чувства моего короля к императрице, чтобы столкнуться здесь с нерасположением... Я полагаю, что имею все основания возмущаться: все, чего я тщетно прошу у Екатери-

Стр. 318

ны II от имени короля, было бы безо всяких затруднений решено императрицей Елизаветой и Петром III... Ах, почему здесь нет вас!

Приближается ваш сейм, и я предполагаю, что вы весьма им заняты. Что касается меня, то близится мой отъезд из Москвы — и я заранее измучен этим; я столько проехал на почтовых за последние три месяца, что, право же, нуждаюсь в отдыхе — или в удовлетворении...

Всего доброго, господин граф, сохраняйте и далее вашу дружбу ко мне и не сомневайтесь в верности и искренности моей».

Письмо императрицы.

«Вы невнимательно читаете мои письма. Я сообщила вам, что подвергнусь серьезной опасности с самых разных сторон, если вы появитесь в России, и повторяю вам это.

Меня удивляет, что вы приходите в отчаяние, ведь каждый разумно мыслящий человек должен уметь действовать сообразно с обстоятельствами.

Я не могу и не хочу объясняться по поводу многих вещей. Я сообщила вам, и повторяю это, что всю мою жизнь ваша семья и вы будете для меня объектом самой искренней дружбы, сопровождаемой благодарностью и особенным уважением. Хоть я и рассорилась с вашим королем из-за Курляндии, я приму во внимание все ваши рекомендации.

Я полагала, что Кайзерлинг исполнит их лучше, чем Ржишевский, о котором говорят, что он не очень-то вам предан, но, поскольку вы этого желаете, он также будет наделен соответствующими полномочиями.

Единственное, что способно надежно поддержать меня, это мое поведение. Оно должно и далее оставаться таким же безукоризненным. Случиться ведь может всякое, и ваше имя и ваш приезд сюда могут привести к самым печальным последствиям.

Я неоднократно повторяла вам и подтверждаю еще раз — можете быть польщены: я не могу пойти на это, а не то что этого не хочу. Тысячу раз на день приходится мне проявлять подобную твердость.

Остен слишком умен, я предпочла бы дурака, которого я видела бы насквозь,— не говорите ему этого.

Не давайте писем Одару; датчанин мне подозрителен, к тому же тамошний двор придирается ко мне из-за выходок моего сына, на которого я имею все основания жаловаться. Разумеется, я не должна ни уступать, ни принимать участия в его делах, и все, что он подпи-

Стр. 319

сал, ничего не стоит, ибо в Германии младший, без своего старшего, не имеет права заключать никаких соглашений.

Монси — негодяй, с ним я рассталась.

Я не могу все менять со дня на день; Кайзерлинг получил назначение к вам, а Волконский нужен мне здесь.

Моя система есть и будет заключаться в том, чтобы, не теряя разума, не попасть в кабалу ни к одному двору,— пока что не попала, слава Богу,— заключить мир, превратить мое обремененное долгами государство в процветающее, насколько хватит моих сил. И это все. Те, кто сообщают вам что-либо другое — лгут.

Бестужев сенатор, и он на своем месте в коллегии иностранных дел; с ним советуются, и он, по возможности, окружен почетом. Все покойны, прощены, выказывают свою преданность родине — только ее имя и значит что-то. Гетман все время со мной, а Панин — самый ловкий, самый рассудительный, самый усердный мой придворный. Ададуров — президент мануфактур.

Ей-Богу, тот, кто попытается подкупить моих министров, попадется. Могу вам поклясться: пусть говорят что угодно, но они делают только то, что я им приказываю. Я всех их выслушиваю, а выводы делаю сама.

Прощайте, будьте уверены в том, что я навсегда сохраню исключительную дружбу к вам и ко всему, что с вами связано, но дайте мне время справиться с моими трудностями. Если все сложности, под тяжестью которых я за восемнадцать лет, конечно же, должна была изнемочь, привели к тому, что я стала тем, что я есть,— чего мне еще ждать от судьбы? Но я не могу закрывать глаза на истинное положение дел и ни в коем случае не хочу, чтобы мы погибли.

Забыла сказать вам, что Бестужев премного любит и привечает тех, кто служил мне с усердием, которого только и можно было ожидать, зная их характеры. Это действительно герои, готовые пожертвовать за родину своими жизнями, люди столь же уважаемые, сколь и достойные уважения.

Письмо де Мерси.

Москва, 26 ноября 1762

Сударь.

Я не ответил на письмо, которое вы были так любезны написать мне 6-го октября, ибо мне не было дано поручения, в коем я мог бы отчитаться. Что касается пакета, посланного с г-ном Муратовичем, то он был доставлен в сохранности, как ваше сиятельство узнает из

Стр. 320

прилагаемого письма. Некоторые особы, чьи имена вы легко угадаете, были предупреждены о поездке этого армянина, и мне стоило немалого труда сбить с пути все разыскания, в связи с ней предпринятые. Мне это удалось, и я аплодирую себе тем более горячо, что надеюсь, сударь, дать вам этим новое доказательство моего стремления оказать вам любезность и выразить вам самые искренние чувства, с какими я имею честь, сударь, оставаться вашего сиятельства почтительнейшим и покорнейшим слугой».

Письмо императрицы.

11 ноября 1762

Ваше № 5 получено. Чтобы с пристрастием исследовать предполагаемую измену, следовало бы иметь побольше доказательств; кроме того, совершенно невозможно, чтобы как раз тот, кого вы называете, знал мои намерения, ибо я открылась одному лишь Кайзерлингу. Он пользуется моим полным доверием и имеет мои инструкции, написанные мною собственноручно. Я прикажу, чтобы все было сделано так, как я это задумала.

Не могу и не хочу перечислять здесь все причины, по которым вам не следует приезжать сюда; я достаточно говорила о них в предыдущих письмах, и я вовсе вам не лгу. Только лишь я одна могу управлять собой во всех перипетиях моей жизни. Не советую вам также предпринимать тайной поездки, ибо мои поступки тайными быть не могут.

Мое положение устойчиво до тех пор, пока я соблюдаю осторожность и тому подобное, и последний солдат, стоящий на часах, увидев меня, говорит себе: «вот дело рук моих». Тем не менее, несмотря на предпринимаемые усилия, все еще находится в брожении — о новых доказательствах этого вы, несомненно, уже слышали. Заверяю вас, я очень хотела бы знать, как злословят обо мне в других странах. Здесь болтают всякое разное.

Будьте уверены в том, что я поддерживаю вас и стану поддерживать впредь. Ржишевский останется с носом. Я и раньше не была довольна им, а теперь недовольна еще пуще. Удивил меня Стрекалов, получивший приказ скрывать свое поручение от Ржишевского — по совету Кайзерлинга, описавшего мне его как человека ненадежного и весьма глупого, о чем свидетельствуют и его письма.

Я собираюсь написать Кайзерлингу о ваших новых рекомендациях—и умираю от страха за судьбу писем, которые вы мне посылаете.

Стр. 321

Понятия не имею, что говорят о тех, кто окружает меня, но я достоверно знаю, что это не презренные льстецы и не трусливые или низкие души. Мне известны их патриотические чувства, их любовь к добру, осуществляемая на практике. Они никого не обманывают и никогда не берут денег за то, что доверие, каким они пользуются, дает им право совершить. Если, обладая этими качествами, они не имеют счастья понравиться тем, кто предпочел бы видеть их коррумпированными,— черт возьми, они и я, мы обойдемся и без этого стороннего одобрения.

Я посмотрю, что можно будет сделать для Остена — я очень не прочь, чтобы он служил мне.

В случае, если вы подвергнетесь дома слишком уж яростным гонениям, вы можете объявить меня гарантом свобод вашей страны — это лежит в основе всех инструкций, полученных Кайзерлингом. Я не пропускаю ни одной депеши, направляемой отсюда к этому послу, чтобы не упомянуть о том, что он обязан всячески вас поддерживать.

Тысячи наилучших пожеланий вашим родным. Извините за краткость письма. Я тороплюсь. Я получила ваш шифр.

Бестужев почти не пользуется моим доверием, я советуюсь с ним только для проформы.

Письмо Бретейля.

Москва, 26 декабря 1762

Вас несомненно тревожит, мой дорогой граф, судьба вашего письма от 21 ноября, поскольку вам, конечно, сообщили, что курьер, которому его доверили, был ограблен и едва не убит между Петербургом и городом, откуда я вам пишу. Я очень желал бы иметь возможность тогда же, немедленно успокоить вас и сообщить, что хотя , очень многие мои письма были распечатаны грабителями и разбросаны затем по снегу в лесу, ваше письмо, к счастью, оказалось в числе тех, которые один из моих людей, посланных королевским консулом на поиски моих бумаг, подобрал совершенно нетронутым. Не сомневаюсь, что об этом сообщается и в прилагаемом письме, которое меня просили передать вам и которое, я надеюсь, дойдет до вас без злоключений.

Я передал, выполняя ваши пожелания, письмо барона Остена и все приложенные к нему бумаги. Скажите, пожалуйста, барону, равно как и графу Огинскому, что я шлю им тысячу наилучших пожеланий, но что у меня решительно нет сегодня времени им написать...

Стр. 322

Прощайте, дорогой граф — никто не любит вас более, чем я. Похоже на то, что я останусь тут до весны. Отсюда я отправлюсь в Швецию, согласно прежним указаниям».

Письмо императрицы.

«Что ж, раз уж надо говорить все, до конца, ибо вы решили не понимать того, что я твержу вам вот уже шесть месяцев, скажу прямо: появившись здесь, вы очень рискуете тем, что нас обоих убьют.

После совершенно недвусмысленных приказаний, отданных Кайзерлингу, и внушений, сделанных Ржишевскому, в связи с их поведением по отношению к вам, вы заявляете, что вас не поддерживают, прошу вас растолковать мне, каким же образом следует за это взяться.

Да, верно, я написала Остену, что очень легко осыпать людей упреками, но если эти люди станут руководствоваться желаниями всех иностранцев, которыми вам хотелось бы их окружить, им долго не продержаться.

В чем же выразилась та ужасная неблагодарность, о которой вы упоминаете? Не в том ли, что я мешаю вам приехать сюда и не хочу этого? С моей точки зрения, вам пока жаловаться совершенно не на что.

Я вам уже сказала, что даже наши письма и те ни к чему, решительно ни к чему, и что будь вы мудрее, вы поостереглись бы писать их, передавая попросту все, относящееся к делам, Кайзерлингу — для пересылки мне. Последний курьер, везший ваше письмо Бретейлю, рисковал жизнью в руках грабителей; было бы очень мило, если бы мой пакет оказался вскрытым и официально зарегистрированным.

Я получила все ваши письма, и никак не ожидала, что после самых серьезных и искренних заверений в моей дружбе к вам и всем вашим меня обвинят в черной неблагодарности.

Говорите все, что вам угодно... Я докажу вам, невзирая ни на что, свое расположение к вашей семье, поддерживая вас изо всех сил».

Письмо Бретейля.

Москва, 22 февраля 1763

Я своевременно получил ваше письмо от 8 декабря истекшего года, дорогой мой граф, и немедля передал, согласно вашим пожеланиям, заключавшееся в нем послание. Здесь вы найдете ответ на него, он был передан мне два дня спустя после получения вашего

Стр. 323

письма, но, не имея прямой и надежной оказии, я не мог переслать вам его раньше.

Многие дни мы были встревожены здоровьем вашего короля; не получая новых известий, мы решили, что дело пошло на поправку. Не думаю, чтобы вы оставались праздным в эти минуты неуверенности. Если трон окажется вакантным, я уверен, что вы, предпочтительно перед всеми, проявите чувства истинного и отважного патриота; на благородство ваших чувств я полагаюсь гораздо больше, чем на спокойствие и скромность, с какими вы, скорее всего, предъявите ваши права.

Вам известен интерес, столь же дружеский, .сколь и бескорыстный, всегда проявлявшийся к этому вопросу Францией. Я совершенно уверен в том, что таковым он останется во все времена. Будь я хозяином своих действий, ничто не помешало бы мне стать свидетелем акции, столь величественной и почетной, как единодушный выбор, свободно осуществляемый нацией благородной и достойной уважения.

Есть у меня и кое-какая надежда иметь удовольствие вскоре обнять вас. Меня соблазняют разрешением заехать в Париж до того, как направиться в Швецию. Сами понимаете, что если это произойдет, вы будете немедленно поставлены в известность — чтобы я смог использовать мое краткое пребывание в Варшаве для того, чтобы отвести душу в беседе с вами.

Мой дорогой граф, прошу вас быть так же уверенным в моей неизменной дружбе, как и я постоянно рассчитываю на вашу.

Прощайте.

Итак, барон Остен покидает вас, чтобы возвратиться сюда. Уместно, пожалуй, будет сказать: беда тоже на что-нибудь да годится...

Письмо императрицы.

5 января

Отвечаю на ваше письмо от 8 декабря. Понять не могу, чем заслужила я упреки, которыми полны ваши письма. Мне кажется, я поддерживаю вас так старательно, как только могу.

Если Кайзерлинг не раскрывается полностью, это означает, очевидно, что он недостаточно еще вас знает, и его обычная осторожность не позволяет ему, быть может, преждевременно предать гласности самую большую мою тайну.

Стр. 324

Уже одно то, что я вам отвечаю — не так уж мало. Я не должна была бы этого делать. Я не хочу и не могу лгать. Моя роль может быть сыграна только безукоризненно; от меня ждут чего-то сверхъестественного. Но завоеванный мною авторитет послужит поддержкой и вам.

Я ответила через Кайзерлинга на три ваших пожелания; я приказала ему поддерживать тех, кого вы сочтете нужным, не дожидаясь специальных распоряжений отсюда по каждой отдельной кандидатуре.

Остен прибудет сюда.

Ваши шифровки никогда не смогут быть расшифрованы — до такой степени все перепутано в вашем № 4

Вы и ваша семья можете быть уверены в исключительно внимательном отношении с моей стороны и в моей дружбе, сопровождаемой всем уважением, какое только можно себе представить».

Зимой 1763/64 г. я дважды написал императрице: «не делайте меня королем, призовите меня к себе».

Две причины диктовали мне такие слова.

Первая — чувство, которое я все еще хранил в своем сердце.

Вторая — убеждение в том, что я сумею больше сделать для моей родины, находясь в качестве частного лица вблизи императрицы, чем будучи королем здесь.

Тщетно. Мои мольбы не были услышаны...

Стр. 325


[i] Чарторыйский Адам (1734—1823), князь, польский аристократ, политический деятель, сын Августа Чарторыйского.

[ii] Канцлер М. И. Воронцов.

[iii] Барятинские — Федор Сергеевич и Иван Сергеевич.

[iv] Нума Помпилий (715—672 до н. э.), римский царь.

[v] Альфред Великий (848—901), король англосаксов, при нем был составлен первый общеанглийский свод законов.

[vi] Волконский Михаил Никитич.

[vii] Бретейль Луи-Огюст (1730—1807), барон, французский посланник при русском дворе. Был также посланником в Дании, Швеции, Австрии. В 1789 г. премьер-министр Франции.

[viii] Кромвель Оливер (1599—1658), деятель английской революции, организатор армии, сражавшейся против войск Карла I.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2004



Публикуется по изданию: Путь к трону: История дворцового переворота 28 июня 1762 года СЛОВО/SLOVO М.: 1997
© СЛОВО/SLOVO, издание, 1997
© Г.А. Веселая. Составление, предисловие, комментарии, 1997