| Главная | Новости | Все мемуары | Страница г-на составителя |

Норов Авраам Сергеевич
(1795-1869)

Воспоминания

1812 год. Отступление русской армии.

(...) Еще до выступления гвардии из Петербурга мы в начале марта 1812 г. все знали, что ввиду необычайных приготовлений Наполеона войска наши стянуты к границам, что мы готовимся предупредить его планы даже войною наступательною и что огромные магазины устроены в Белостоке и в губерниях Гродненской и Виленской. Планы для предстоящей, почти неминуемой, войны давно уже обдумывались в Петербурге. Ложные слухи, которые искусно распустил Наполеон, будто бы главные силы его сосредоточиваются в Варшаве и что одновременно австрийская армия направится на нас из Галиции, были причиною того, что мы разобщили наши силы на три отдельные части: на Первую Западную армию, Вторую Западную и третью обсервационную. Переход Наполеона с главными силами через Неман у Ковно, меж тем. как корпус Даву направлен был на Минск,

Стр. 336

против князя Багратиона, ясно обнаружил его намерение воспрепятствовать соединению наших армий. Первая Западная армия, на которую шел Наполеон с 220 000, состояла приблизительно от 110000 до 127000 человек; а Вторая Западная, на которую шел Даву с 60000, считала не более 37 000. Отступление обеих наших армий для соединения сделалось уже необходимостью, хотя Барклай решился принять сражение один и даже извещал о том Багратиона.

То, что сказал император Александр в рескрипте, посланном в Петербург к фельдмаршалу графу Салтыкову: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем», было лозунгом России и армии от прапорщика до генерала. Эти самые слова поручено было Балашову, отправленному государем с письмом к Наполеону, заявить ему.

Разговор Наполеона с Балашовым смешон: Наполеон является тут вполне как «Le bourgeois gentilhomme[i] у Мольера. То, что можно простить солдату Даву, то самое неизвинительное в лице французского императора. В этом смысле и рассказывал Балашов свою поездку; но граф Толстой постарался, как кажется, выказать унижение, которому подверг себя Балашов. Автор даже усугубил грубость Даву, не упомянув, что французский маршал предоставил в его распоряжение свою квартиру, багаж и адъютанта. В разговоре с Наполеоном Балашов был менее находчив, чем князь Голицын в Тильзите, однако сказал гордому властелину Франции, что он может прийти в Москву чрез Полтаву. Надобно заметить, что Наполеон с намерением замедлял принять Балашова и поручил Даву найти предлог продержать его, чтоб не останавливать движений своих для разобщения наших армий. Великий князь Константин Павлович, о котором граф Толстой говорит, что он не мог забыть своего Аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении — (что не совсем так: правда, он попал, но не неожиданно в первую линию, а по милости австрийцев, ибо великий князь должен был там найти уже князя Лихтенштейна, который пришел уже, как говорится, к шапочному разбору) — этот самый великий князь показал много стойкости: по его распоряжениям произведено было несколько блестящих атак как пехо-

Стр. 337

тою, так и кавалериею. Под Аустерлицем он был совсем другим человеком, чем каким мы его видели при польском восстании в Варшаве... Но обращусь к своему предмету. Я сам- был свидетелем, как, стоя с генералом Ермоловым на нашей батарее в виду пылающего Смоленска, при постепенно умолкавших пушечных выстрелах, он громко несправедливо порицал Барклая, удалявшего его во второй раз из армии и не решавшегося удерживать неприятеля «Он не хочет, чтобы я с вами служил,—говорил великий князь, — и разделял вашу славу и опасности». Присутствие великого князя оказывалось вредным в главной квартире армии; он не только не был во главе той партии, о которой говорит граф Толстой, но находился во главе порицателей Барклая, который не мог устранить его от военных совещаний; а между тем великий князь по своей неприязни к Барклаю громко критиковал все его распоряжения и тем нарушал тайну военных советов Надобно отдать справедливость Барклаю, что он нимало не придерживался немецкой партии, которая и тогда как в 1805 году, едва не взяла верх в военных советах, куда Пфуль хотел внести элементы гофкригсрата. Нелегко было Барклаю от него избавиться, но бессмысленный дрисский лагерь оказал ему эту услугу и похоронил Пфуля

Описывая первые действия в эту кампанию Павлоградских гусаров под Островной (хотя этот полк находился в это время в армии графа Тормасова, что можно видеть из сохранившихся расписаний и из реляций Тормасова) автор романа представляет нам разговор офицеров по случаю полученного известия из армии князя Багратиона и, между прочим, об упорном бое у Салтановской плотины где Раевский явил теплый подвиг патриотизма, который переходил_ тогда у нас в армии из уст в уста. Н Н Раевский, поставив по сторонам своих двух едва входивших в юношество сыновей, вместе с генералом Васильчиковым,, впереди Смоленского полка, под сильным картечным огнем воодушевлял свои геройские ряды собственным примером. Один из сыновей Раевского просил находившегося подле него подпрапорщика со знаменем передать ему знамя и получил в ответ; «Я сам умею умирать! Многие офицеры и нижние чины, получив по две раны и перевязав их, опять шли в бой, как на пир Посмотрите как этот подвиг осмеян в романе. «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел сыновей,

Стр. 338

то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около его самого (думал Ростов), а остальные и не могли видеть, как и с кем Раевский шел по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень одушевиться; потому что, что им было за дело до нежных чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре?» Заметьте: два генерала, Раевский и Васильчиков, со всеми офицерами своего штаба, . спешившись с своих коней, идут во главе Смоленского полка, и никто этого не видит, и никого это не одушевляет, потому что все думают о своей шкуре!..

Коснувшись уже военных действий под Островною, не было ли естественнее русскому перу обрисовать молодецкие кавалерийские дела арьергарда графа Палена? Он закрывал опасное отступление 1-й армии среди белого дня в виду Наполеона, который принял это за перемену фронта: ибо, по дошедшим до него известиям, он был уверен, что мы готовились принять генеральное сражение. И в самом деле, Барклай решился на то: все диспозиции были уже сделаны вдоль речки Лучесы. Слушая пушечные выстрелы сражающегося авангарда и глядя на застилаемый дымом горизонт, мы уже рассуждали с нашей батареи, поставленной на небольшом возвышении, как мы будем обстреливать наступающие на нас колонны, и рассчитывали с нашими фейерверками по глазомеру, какой пункт удобен для дальней и какой для ближней картечи, как вдруг получили повеление сниматься с позиции. Помню наш ропот... Мы не знали обстоятельств. Барклай, которого мы прозвали Фабием-Медлителем, своею решимостью принять перед Витебском генеральное сражение, имея 80000 против 150000, предводимых Наполеоном, не походил тогда на Фабия. Привезенные адъютантом князя Багратиона (князем Меншиковым) известия о неудаче его пройти через Могилев и о трудностях, которые ему предстоят для соединения с 1-ю армиею в Смоленске, решили главнокомандующего на отступление после собранного им военного совета. На этом совете Тучков I -и предлагал оставаться на позиции до вечера. «Кто же поручится в том, что мы еще до вечера не будем разбиты?— возразил Ермолов.— Разве Наполеон обязался оставить нас в покое до ночи?» Помню также, что отступление наше в виду французов было совершено в таком строгом порядке, как бы это было под Красным Селом. Чрез полчаса времени лесистое местоположение скрыло наше отступление от глаз неприятеля. Чтобы не

Стр. 339

выводить Наполеона из заблуждения, приказано было оста-~ вить наши бивуаки в том же виде, как они были, и поручено было казакам разложить на ночь костры, как бы -вся армия тут находилась.

Опасение, чтобы Даву не занял Смоленска прежде Багратиона, ставило Барклая в необходимость поспешить к Смоленску форсированными маршами, он отрядил впереди себя корпус Дохтурова с гвардиею, которому было предписано идти и, во что бы то ни стало, удерживать Смоленск до прихода Барклая. Наша легкая батарея была в авангарде Депрерадовича, и можно сказать, что мы, как было приказано, шли по-суворовски: на привалах предпочитали часа два заснуть, а ели на марше. Мы пришли под Смоленск в глубокую темную ночь и увидели по ту сторону Днепра огни бивуачных костров. Не зная, чьи это бивуаки, наших ли или неприятеля, нам не велено было раскладывать огней, хотя мы нуждались сварить кашу; немедленно были посланы казаки разведать истину. Часа через два возвратились наши разъезды с криками «ура!». Это был авангард князя Багратиона, и вмиг запылали костры, и началась ночная солдатская пирушка. Вскоре пришел весь корпус Дохтурова. На другой день к вечеру пришла и вся Первая Западная армия.

Можно ли читать без глубокого чувства оскорбления не только нам, знавшим Багратиона, да и тем, которые знают его геройский характер по истории, то, что позволил себе написать о нем граф Толстой? Всем известно, что Багратион был противных мнений с Барклаем, что он и письменно и словесно укорял его в ретираде, что он считал его немцем; но сам-то Багратион считал себя вполне русским, и мог ли этот доблестный воин решиться из нелюбви своей к Барклаю заслужить себе название изменника, избегая с умыслом, как то говорит граф Толстой, присоединиться с своей армией к Барклаю!.. Мог ли думать Багратион, что за все принесенные им жертвы отечеству своею кровью геройский прах его будет потревожен таким неслыханным нареканием? Будем надеяться, что только в одном романе графа Толстого можем мы встретиться с подобными оценками мужей нашей отечественной славы и что наши молодые воины, руководясь светочем военных летописей, к которым мы их обращаем, будут с благоговением произносить такие имена, как Багратион.

Соединясь под Смоленском с армиею Барклая, Багратион с ним искренно примирился, когда оба главнокомандующие

Стр. 340

выяснили друг другу причины своих действий и разномыслии. Характер князя Багратиона был слишком откровенный, а потому, объезжая вместе с Барклаем ряды его армии, которую тот ему представил, он бы не стал несколько раз протягивать ему руку в виду всего войска, чему я был самовидцем. Но вскоре после того они опять разладили Багратион был (как я думаю) совершенно прав: это произошло за отмену наступательного движения к Рудне, когда Наполеон, находясь в Витебске, разобщил свои силыи И действительно, тогда все обещало нам успех. Мы подходили уже к Рудне, как вдруг движение было приостановлено и наконец, совсем отменено, несмотря на то, что даже действия были уже начаты: Платов разбил под Инковым кавалерийскую дивизию Себастиана, и если б Барклай не сделал бесполезной дневки и быстро направился на Витебск то он напал бы на неприятеля совершенно врасплох. Самый добросовестный писатель о войне 1812 г. Шамбре говорит, что движение на Рудню было отлично обдумано и обещало успех; но он же говорит, что корпуса, против которых предстояло Барклаю сражаться, были сильнее его, что успех не избавил бы его от своего противника, а неудача могла бы навлечь большие бедствия на Россию. Как бы то ни было, после этого Багратион, только под Бородиным, смертельно раненный, будучи свидетелем героических подвигов Барклая во время битвы, в то время как доктор Виллье перевязывал ему рану, увидев раненого Барклаева адъютанта Левенштерна, подозвал его к себе и поручил ему уверить Барклая в своем искреннем уважении.

Коснувшись Смоленска, мы остановимся покуда на этом предмете. Из всех обстоятельств видно, что план действия Барклая был им уже обдуман и решен и что те же при. чины, по которым он отменил наступление к Рудне, заставили его не отстаивать Смоленска. Барклай, не считая еще армию Наполеона достаточно ослабленною, руководствовался правилом: не делать того, чего желает противник, т. е. до поры до времени не вступать в генеральное сражение, которого так добивался Наполеон. Граф Сегюр оставил нам весьма любопытный рассказ совещания Наполеона в Смоленске с маршалом Бертье, с генералами Мутоном, Коленкуром, Дюроком и министром статс-секретарем Дарю. Когда они отклоняли его идти далее Смоленска, он воскликнул: «Я сам не раз говорил, что война с Испаниею и с Россиею как две язвы точат Францию; я сам желаю мира. Но чтобы

Стр. 341

подписать мир, надобно быть двум, а я один». Это был уже крик отчаяния.

Какие вдохновенные картины для пера писателя и для кисти художника представляют нам даже официальные реляции о геройских битвах под стенами Смоленска: Раевского, Дохтурова, Паскевича, Неверовского, этих Аяксов, Ахилессов, Диомедов, Гекторов нашей армии, на которые мы с завистью глядели с противоположного берега Днепра, куда мы иногда урывались, чтобы познакомиться со свистом пуль и ядер и с молодечеством наших воинов... А эта процессия накануне праздника преображения господня с иконою Смоленской божьей матери, несомою с фонарями под громом борящейся артиллерии при свете пылающего Смоленска, иконы, нашедшей себе убежище в зарядном ящике батарейной роты полковника Глухова и которая с того времени сопутствовала нашей армии во всю кампанию до возврата ее опять в свою святыню, но уже по трупам разгромленных ее врагов... Наполеон в своем 13 бюллетене написал следующие зверские строки, достойные Аттилы: «Аu milieu d'une belle nuit d'aofit, Smolensk offrait aux yeux des Francais le spectacle qu'offre aux habitans de Naples une eruption du Vesuve»[ii]. Но полюбилась ли ему такая eruption в Москве?

Какие животрепещущие эпизоды предоставляются нам в боковом движении Барклаевой армии вдоль правого берега Днепра для выхода на большую Московскую дорогу для соединения с геройскою армиею, подвизавшеюся под стенами Смоленска. Кто мог забыть из нас, очевидцев, которых осталось уже так мало, этот опасный марш армии в мрачную ночь по проселочной дороге, с артиллериею, от Смоленска к Соловьевой переправе, куда шел Багратион левым берегом Днепра?.. Барклай выбрал ночь и проселочные дороги (тогда как большая дорога шла частию вдоль Днепра), для того чтобы скрыть свое движение; а гениальный Наполеон, очарованный вступлением в разрушенный Смоленск (который не был взят, но оставлен нами), выпустил из виду и Багратиона, и Барклая, которого мог бы отрезать от 2-й армии, выйдя прежде него на Московскую дорогу и опрокинув слабый арьергард Багратиона, охранявший этот путь со Смоленской дороги. И даже арьергард, по недо-

Стр. 342

разумению, снялся с позиции прежде,,чем пришел к нему на смену отряд 1-й армии. В этот знаменитый день Тучков 3-й оказал обеим армиям незабвенную услугу. Выйдя на большую дорогу и узнав, что арьергард князя Багратиона под командою князя Горчакова сошел с Смоленской дороги, соединяющейся с Московскою, и что ежеминутно может показаться на ней ничем не удерживаемый неприятель, идущий наперерез Барклаю, он своротил с Московской дороги и, вместо того чтобы по назначению идти вперед, обратился назад по Смоленской дороге. Действительно, вскоре открыв передовую цепь корпуса маршала Жюно, он приготовился к бою на искусно выбранной позиции. Всем известно упорное сражение, начавшееся с отряда Тучкова 3-го у Валутиной горы и кончившееся при Лубине, когда со стороны неприятеля к корпусу Жюно присоединились Ней, Мюрат и дивизия корпуса Даву, а к Тучкову 3-му, геройски отстоявшему все первые напоры неприятеля с 5 000 против 20000, — корпуса Тучкова 1-го, Уварова и графа Остермана. В то время Наполеон прохлаждался в Смоленске и только на другой день приехал в карете полюбоваться покрытым трупами 6 000 французов полем сражения и излить гнев на Жюно, хотя другие маршалы посылали ему сказать с поля сражения, что оно принимает и более важные размеры. Меж тем Барклай, прибывший в самом начале сражения, достиг своей цели, и обе армии опять пошли рука в руку по дороге к Дорогобужу. Идя всю ночь с б-го на 7-е августа проселочною дорогою, исправляя мосты, вытаскивая из грязи завязавшую артиллерию, мы рано поутру начали уже слышать вправо от нас пушечные выстрелы, более и более учащавшиеся, то ближе, то дальше от нас, по мере сближения дорог. Мы чувствовали всю опасность нашего положения, если бы войска Тучкова и пришедшие к нему на помощь не восторжествовали над усилиями неприятеля.

Известно, что храбрый генерал Тучков в конце Лубинского сражения, израненный, попался в плен, был принят Наполеоном и имел с ним разговор. Прием, сделанный Тучкову, был уже совсем не тот, каков был сделан Балашову, и фанфаронство Наполеона значительно упало. Он почувствовал, что он в России, а не в Польше; от Вильны до Смоленска русский штык успел уже разгуляться в его рядах; тут уже были русские, без любезных союзников наших австрийцев. Тут он уже сам предлагает заключить мир... Замечательны его слова: «Скоро

Стр. 343

ли вы дадите сражение или будете все отступать?» Мы не ставили бы на вид автору романа главные военные эпизоды нашей славной войны 1812 года, если бы он не выходил из рамки романа, не вставлял в него военные эпизоды, облекая их стратегическими рассуждениями, рисуя боевые диспозиции, и даже планы баталий, давая всему этому характер исторический и тем вводя невольно в заблуждение, конечно не военных, но общество гражданское, гораздо более многочисленное и которому, не менее как и военному, дорога слава нашей армии. Но какое сословие пощажено в романе графа Толстого? Мы видели, как он обрисовывал наших полководцев и нашу армию; посмотрите теперь, что такое у него наши дворяне, купечество и наши крестьяне? Прочтите, как он описывает дворянское и купеческое собрания в Москве при встрече государя, прибывшего из-под Дриссы с воззванием к своему народу. Эти сословия в романе графа Толстого суть не иное что, как Панургово стадо, где по мановению Ростопчина плешивые вельможи-старики и беззубые сенаторы, проводившие жизнь с шутами и за бостоном, поддакивали и подписывали все, что им укажут. Не одно симбирское дворянство, а дворянство всей России исполнило не на словах, а на деле то, что было им определено: «Внимая гласу монаршего воззвания по случаю нашествия на отечество наше неприятелей, дворянство единогласно изъявило желание, оставя жен и детей своих, препоясаться всем до единого и идти защищать веру, царя и домы, не щадя живота своего». Ещё остались дети тех плешивых стариков-вельмож и беззубых сенаторов, которые также теперь беззубые и плешивые, но которые помнят, как их отцы и матери посылали их еще юношами одного на смену другого, когда первый возвращался на костылях или совсем не возвращался, положив свои кости на поле битвы, и как их отцы, хотя плешивые, но помнившие Румянцева и Суворова, сами становились во главе ополчений. Их имена остались еще и останутся в наших летописях в укор их насмешникам[iii]. Там можно также прочесть, что делали тогда толстые откупщики и узкобородые с желтым лицом головы, кричавшие: и жизнь и имущество возьми, ваше величество!

Стр. 344

Высокий подвиг Энгельгардта и Шубина, которые были расстреляны французами у Малаховских ворот во рву за то, что не хотели принять у них административную должность и сделать воззвание своим крестьянам, чтобы те повиновались чужой власти, мог бы украсить патриотический роман. Этот высокий подвиг смоленских дворян, в то время переходивший из уст в уста, пройден молчанием; однако он не зыбыт у смолян, поставивших Энгельгардту и Шубину памятники на том месте, где они расстреляны.

Картины пожара и разрушения Смоленска и геройских битв наших войск под стенами его глубоко запечатлелись в нашем воображении и следовали за нами во время медленного отступления нашего к Дорогобужу. От всего этого у нас накипело на сердце какое-то ожесточение против делаемых распоряжений, и это ожесточение беспрестанно усугублялось, особенно при виде длинных обозов несчастных жителей Смоленска и окрестных сел с женами и грудными детьми. Хотя обозы часто загораживали пути войску, но оно, обыкновенно нетерпеливое в таких случаях, тут с особенным уважением раздвигалось перед ними; даже артиллерия принимала в стороны, и солдаты пособляли выпроваживать крестьянские телеги. Часто подходили солдаты к верстам, читая на них: от Москвы 310 или столько-то верст, и уже чего тут не говорили!.. Это было замечено, и версты были заранее свозимы с дороги.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2005

Текст приводится по изданию: 
"России двинулись сыны. Записки о войне 1812 года ее участников и очевидцев"
М. Современник, 1988 г.
© Волк С.С., составление
© Современник, издание