Франсиско де Миранда. Путешествие по Российской империи

19 марта. По дороге приметил странную вещь: по обе стороны — снег, а посредине — пыль. В половине одиннадцатого утра прибыл в свое жилище в Печерском монастыре. Вручил письмо короля принцу Нассау, и он прочитал мне несколько строк, подтверждающих то, что Его Величество говорил мне при прощании: «Благодарю Вас, любезный Нассау, за предоставленную возможность познакомиться с графом Мирандой. Это действительно очень интересный человек, и я хочу, чтобы он знал о моем к нему уважении и преданности».

Затем повидался с князем Потемкиным, который принял меня весьма приветливо, расспрашивал, как мне понравился король и т.д. Фельдмаршал Румянцев и прочие мои друзья также были очень рады моему приезду. Те, кто еще находился в пути, приехали в шесть вечера.

Шувалов тоже получил в дар богатую шкатулку, украшенную бриллиантами, с портретом Его Величества, даже лучше, чем у Румянцева. Безбородко, говорят, также не остался без подарка... Ну да Бог с ними, шкатулками и портретами. На мой взгляд, они не стоят того, чтобы возить их туда-сюда.

20 марта. Утром читал, а вечером с моим другом Нассау отправились к принцу Де Линю. Того не оказалось дома, и мы пошли к графу Диллону, полковнику на службе Франции, которого из-за его великолепной фигуры называют «le beau Dillon»[i]. Он принял меня весьма любезно, оделся в моем присутствии, и я не мог не отметить его типично французскую манерность и напыщенность... На шею он надел: во-первых, шелковый платок, во-вторых, галстучек, в-третьих, еще один треугольный платок из голландского полотна. Закончив, он предложил вместе пойти к графине Мнишек, племяннице короля и супруге великого маршала Польши, молодой и очень красивой женщине. Когда мы пришли, она как раз заканчивала туалет и приняла нас просто и непринужденно. Диллон позволил себе несколько намеков в адрес императрицы, но графиня парировала их тонко и умно. Она спросила, идем ли мы на ужин к супруге «воеводы Русского», и мы ответили утвердитель-

но, после чего попрощались, чтобы вскоре вновь увидеться, и отправились к фельдмаршалу Румянцеву.

Диллон рассказывал мне о своих путешествиях, о древних памятниках Египта и Греции, проявив при этом недюжинные познания. Говорил также об императоре, сделал несколько разумных замечаний по поводу новых учреждений, их огромного числа и ненужности большинства из них, что он имел возможность наблюдать во время своего последнего более чем четырехмесячного пребывания в Вене. Затем он ушел, а я проговорил с фельдмаршалом до половины десятого, после чего отправился на Подол.

В доме жены «воеводы Русского» собралось много гостей, и Нассау представил меня графу Мнишку, великому маршалу Польши. За ужином сидел рядом с хозяйкой дома, ведя с ней долгую беседу о свободе и проч. У меня сложилось впечатление, что она понимает эти благородные принципы лучше и уважает их больше, нежели любой из ее соотечественников, коих я здесь видел. Эта женщина показалась мне также весьма образованной, и мы настолько пришлись друг другу по нраву, что она пригласила меня на Страстную неделю к себе на обед, пообещав угостить мясом и всем, чего я только ни пожелаю.

21 марта. Обедал дома, а вечером отправился к Дашкову. Узнал, что утром императрица, вернувшись из церкви во дворец, приказала пригласить в свои покои графиню Браницкую и графиню Мнишек и наградила обеих орденом Святой Екатерины, удостоив этой чести также госпожу Нарышкину[ii] [прибывшую вместе с государыней] из Петербурга. Орден представляет собой алую ленту или алый шнур с белой полосой и звездой на груди. Своими наградами три грации вызвали невероятные пересуды и недовольство, ибо до сих пор их удостаивались лишь особы королевской крови, за исключением двоих господ, коих я и увидел, явившись в шесть часов ко двору, — очень важных, с жезлами, которые, несомненно, чрезвычайно пойдут дамам.

Императрица вышла в свое обычное время и села играть. Невероятно, сколько же людей при Дворе, русских и иностранцев, носят награды с лентой; мне кажется, что русские и поляки имеют больше лент и орденов, чем вся остальная Европа. У большинства по две или три награды, а у одного я видел тринадцать или четыр-

надцать, и вдобавок мало у кого нет какой-нибудь звезды или шпор с бриллиантами. Среди здешних иностранцев разных наград удостоено более 60 мужчин и 10 женщин.

Императрица беседовала со мной, расспрашивала о поездке в Канев, интересовалась, не пощусь ли, ибо ей кажется, что я похудел, и проч. Французам же она не сказала ни слова; «красавчик» Диллон, несомненно, будет очень огорчен. Игра завершилась в половине девятого, и императрица удалилась в свои покои. Граф Безбородко вручил великому маршалу Мнишку две шкатулки, искусно инкрустированные бриллиантами (каждая стоит 5 тысяч рублей или больше), одну для него, другую для князя Станислава. Последнему императрица не преподнесла подарка раньше, ибо не хотела быть первой и вынуждать короля к ответному шагу, намереваясь сделать это при встрече. Епископу Нарушевичу были пожалованы бриллиантовый наперсный крест и ежегодная пенсия в 500 дукатов.

Оттуда отправились к Нарышкину. Сколько же там было народу! Мой друг Нассау ушел, так как собирался выехать в Канев, чтобы провести Страстную неделю с королем. Мы с Литтлпейджем, с которым очень подружились, ушли в полночь и еще застали Нассау дома. Из-за того, что не было лошадей, он смог уехать лишь в два часа ночи.

22 марта. Утром гуляли с Киселевым, видели деревянный дом, или дворец, только что построенный для фельдмаршала Разумовского, который обошелся ему в 50 тысяч рублей, хотя подрядчик наверняка не истратил и 10 тысяч. Неплохой урок для тех, кто подобным образом распоряжается своими деньгами! Видели также две кавалькады — два брата Сангушко выехали на прогулку по польскому обычаю: гусары, придворные, лакеи, следующие сзади... они полагают, что без этого их мнимое величие не будет должным образом оценено.

Обедал у посла графа Кобенцля, где собралось много иностранцев. Диллон в этот раз показался мне немного заносчивым, тогда как господин Уитворт, с которым я беседовал, напротив, разумным, честным и образованным человеком. За столом завязался очень интересный разговор с послом по поводу характера Вашингтона и проч., а с Фицгербертом — относительно римских древностей, причем он высказал оригинальное мнение, будто Фавн Барберини и Геркулес Фарнезе превосходят Аполлона Бельведерского.

Вернувшись домой, читал до семи, а потом мы с Киселевым отправились на Подол в поисках любовных приключений. Зашли в один дом, который мой слуга уже знает, и девушка лет восемнадцати показалась мне очень недурной. Киселев атаковал служанку, а я пошел на приступ хозяйки, которая наконец согласилась за три дуката, хотя вначале просила десять. Приятель уехал, а мы с моей нимфой остались в постели. Она была хороша, и я получал удовольствие, но до конца дело не доводил, полагая, что она девственница и боится боли. В какой-то момент она встала, сказав, что отлучится ненадолго, но все не появлялась; служанка, желая припугнуть меня, показала офицерский мундир и головной убор, но, заметив мое состояние, ретировалась. Тут пришел мой слуга, а я сделал вид, что хочу забрать накидку, чепец, белье и проч., якобы взамен отданных трех дукатов и мне без возражений позволили взять всё. Пошел посмотреть, нельзя ли как-нибудь уговорить ее вернуться, но ничего не получилось. Должно быть, она боялась, что возвратится муж. Пришлось удовольствоваться служанкой, и я ушел. Позже узнал, что моя нимфа немка, жена одного хромого офицера из Ганновера, который живет здесь, и очень славная девушка. Впервые эти люди меня обманули!

23 марта. Обедал у супруги «воеводы Русского», где из поляков и иностранцев составилась прекрасная компания. В разговоре то и дело, прибегая к скрытым намекам, подтрунивали над здешней нацией. Затем беседовал с [надворным] маршалом Потоцким, который долго рассказывал мне о польских интригах, о следствии по делу об отравлении графа Чарторыйского[iii] и проч. Он кажется мне человеком образованным и даровитым, способным возглавить революцию.

Сегюр и Де Линь, прощаясь, бросили вскользь, что [надворный] маршал — враг королей, а я — фанатизма. Все сели играть, я же наслаждался чашкой чудесного шоколада... Снова метали банк, и молодежь проявляла крайнее нетерпение.

Затем отправился к фельдмаршалу Румянцеву, и он среди прочего рассказал, как однажды император Петр II, собиравшийся выступить на стороне Пруссии против императора[iv], вошел в гостиную, где играли в карты послы Испании и Франции, и сказал: «Испания проигрывает, Испания проигрывает», на что французский посол господин Бретейль, поднявшись с места, ответил: «Го-

сударь, тот, у кого есть сильные союзники, поддерживающие его, не проиграет». На следующий день было официально объявлено о поддержке прусского короля [Россией].

Ужинал дома, где застолье у князя продолжалось долго. Семейство Нарышкиных в ужасном расстройстве из-за лент, полученных тремя другими дамами... О, слабости человеческие и смехотворная ревность, которые нас терзают и без всякой на то причины делают несчастными!..

24 марта. Весь день провел дома, читая английские газеты и трактат Бюшинга[v] о России, испорченный господином Беранге, который вполовину сократил его и «припудрил» на французский манер. В этом труде говорится, что в 870-х годах, в правление Рюрика, русские осадили Константинополь; что Игорь сделал столицей Киев; что в Российской империи не более 500 крупных городов, к тому же скверно застроенных; что население составляет 18 миллионов душ; что русский алфавит состоит из 42 букв и восходит к греческой письменности; что здесь всего 4 тысячи монахов и два университета: один, почти полностью пришедший в упадок, в Киеве, другой в Москве; что в Тобольске, столице Сибири, можно сносно жить на 50 франков в год.

Бургаве[vi] утверждает, что человек не может вынести жару более 82 градусов по Фаренгейту, а в Астрахани термометр поднимается до 100 и даже 103 градусов, однако никто не погибает. Неверно пишет он и об охлаждении, указывая, что человек умирает при температуре замерзания обезвоженного винного спирта, а это обычно происходит при 68 градусах; но вот голландцы провели несколько зим на Шпицбергене при температуре 80 градусов и остались живы.

25 марта. Страстной четверг. Утром в церкви Печерского монастыря отслужили торжественную обедню, на которую в обычный час прибыла императрица, а по ее окончании архимандрит и еще двенадцать прелатов, в праздничном облачении, совершили прямо в церкви обряд омовения. Каждый обнажил правую ногу — за исключением одного, который, не желая замерзнуть и простудиться, сначала снял, а потом снова надел и сапог и чулок, несмотря на протестующие жесты окружающих, — и подставлял ее тому, кто олицетворял Спасителя, для омовения в серебряном тазу, после чего ногу вытирали полотенцем. Все закончилось лишь пос-

ле двенадцати, и мы разошлись по домам окоченевшие от холода, поскольку в этой церкви, как и в остальных, пол устлан железными плитами и потому дьявольски холодный.

Ужинали в тот вечер у Браницкого, откуда князь [Потемкин], находившийся там вместе с послами в семейном кругу, и прислал за мной. Я обратил внимание, что все со мной очень ласковы, а под конец князь подошел ко мне и спросил, почему я хотя бы изредка не ужинаю с генералом Мамоновым, который ему уже жаловался на это. Князь же, по его словам, ответил, что я человек скромный и потому он любит меня еще больше; что передаст мне сию просьбу и проч. Помимо того, что касается Мамонова, императрица со своей стороны тоже поручила ему передать мне кое-что, но это он сделает завтра. Ужинали в многолюдном обществе.

Госпожа Браницкая показывала мне свои бриллианты, поистине богатейшая и очень красивая коллекция. На глазок она стоит, по меньшей мере, 150 тысяч рублей.

Ночью возвратился Нассау, и я вернул ему экипаж, который он предоставил в мое распоряжение на время своего отсутствия. Ему потребовалось два дня, чтобы добраться до Канева, потому что по дороге у «кибитки» сломалась ось. До приезда Нассау беседовал с фельдмаршалом Румянцевым.

26 марта. Страстная пятница. Утром читал, а в час дня отправился в небольшую монастырскую церковь, куда немного погодя прибыла императрица. Посреди церкви на столе лежал кусок парчи, на котором золотом и серебром был вышит образ усопшего Спасителя — скульптурные изображения здесь не дозволяются. Затем четыре священнослужителя в торжественном облачении подняли его за углы, а остальные, с восковыми свечами в руках, составили погребальную процессию.

Оттуда императрица со свитой проследовала в большую церковь, где плат положили на стол, и священнослужители, а за ними государыня, приближенные к ней дамы и прочие придворные совершили обряд поклонения: клирики целовали лик, а царица и дамы — ноги этого образа.

Затем была произнесена проповедь, как и у нас, с той лишь разницей, что длилась она едва ли полчаса и не отличалась особой педантичностью. Во время проповеди императрица подозвала господина Мамонова и послала его сказать мне, чтобы я «не воспри-

нимал праздник «tout a fait»[vii] как акт веры с ее стороны». Слова, прекрасно иллюстрирующие ее благородный образ мыслей.

Все закончилось около пяти, и императрица удалилась. Мы разошлись по домам, и вскоре явился князь, исчезнувший посреди праздника, сказал, что пришел исповедаться, и повторил то, что императрица уже передала мне через Мамонова. Я слегка посмеялся над такой сановной исповедью. Пошел к себе, чтобы продолжить «поденные» записи. Боже мой, до чего же низкий льстец этот Де Линь, он готов ходить на задних лапках!

27 марта. Утром читал и писал. Около часа спустился в церковь и обнаружил, что идет торжественная обедня и князь с графом Безбородко причащаются вместе со всеми.

Нанял карету и поехал обедать к супруге «воеводы Русского . Там собралось довольно многочисленное общество. Разговор шел весьма язвительный, на французский манер... Какая же свинья все-таки этот молодой граф Северин Потоцкий![viii] Долго беседовал с [надворным] маршалом Потоцким о Польше и характере короля.

Началась игра; эти люди минуты не могут прожить без того, чтобы не раздеть друг друга. Я заметил отсутствие принца Бельмонте Вентимильи, и мне сообщили, что он нездоров, а также весьма удручен, ибо проиграл все деньги, на которые собирался продолжить путешествие в Константинополь и проч. Здесь он потерял 8 тысяч дукатов, а в Варшаве — более 10 тысяч, так что теперь вынужден возвращаться восвояси. Оказывается, он заразился французской болезнью, несчастный. Вот вам последствия проклятой игры и дурных или просто фривольных компаний! Поэтому, когда я вижу молодежь за карточным столом, мне кажется, что передо мной дети, играющие острыми бритвами.

Граф Николай Потоцкий, владелец дома в Херсоне, арендуемого Ван-Шутеном,отвез меня домой в своем экипаже. По дороге беседовали о торговле, которая полностью его поглотила, и, мне кажется, он знает в ней толк. По приезде обнаружили, что князь спит, поскольку сегодня ночью должен присутствовать на пасхальной службе, а посему я тоже удалился в свою келью, выпил чаю и лег в постель, чтобы встать в полночь.

28 марта. В половине первого отправились в церковь, к тому времени уже заполненную людьми и ярко освещенную. Архиепископ раздал нам тоненькие свечки (правда, увидев на моей форме капрала русской армии непривычные знаки различия, он засомневался, однако мои спутники, с коими я общался, развеяли его сомнения), и они горели во все время крестного хода и заутрени, как и у остальных.

Потом началась обедня; одновременно в четырех углах церкви пели евангельские тексты, и должен признать, что порядок проведения и продолжительность этой церемонии более разумны, чем у нас, и она более торжественна. Священник благословляет собравшихся пятью свечами: тремя в правой руке, двумя в левой, которые символизируют божественную и человеческую природу и Святую Троицу, совершая крестное знамение перед собой, в правую и левую стороны, каждый раз трижды. Все завершилось в пять утра, и в честь Воскресения Христа в крепости был дан залп из всех орудий. Кстати, по окончании обедни всем мужчинам, даже иностранцам, было разрешено приложиться к ручке императрицы... так что целование руки произошло в церкви. Все были в парадной одежде; дамы руку не целовали.

По возвращении домой, согласно обычаю этой страны, коему следует и императрица, был подан обильный обед, поскольку весь предыдущий день они ничего не ели, соблюдая изнурительный пост. Вслед за тем немедленно лег в постель, ибо царивший в церкви холод и невозможность помолиться сидя — в силу существующего здесь нелепого правила, запрещающего садиться даже государыне, — меня чрезвычайно утомили.

Поднялся в полдень, а около двух князь и остальные отправились в Софийский собор, где в церкви после вечерни дамы целовали руку императрицы. Я попросил у фельдмаршала Румянцева дать мне карету, и он ее немедленно прислал, ибо я остался дома один, а мне нужно было сделать несколько пасхальных визитов. После этого навестил самого фельдмаршала и Нарышкина, где собралось довольно много народу, видел крашеные и расписанные яйца, которые здесь дарят на Пасху, обнимаясь (наподобие турок во время Байрама[ix]) со словами: «Христос воскрес» (Christos Vbscress). Ответ: «Воистину воскрес» (Voistinnci Voscress). Влюбленные посылают друг другу яйца со всякими посвящениями, эмблемами и т.д.

29 марта. Прибыл во дворец с господином Мезон-Нёвом[x] в его экипаже. Все иностранцы уже расходились, и нам сказали, что мы приехали слишком поздно — императрица отправилась в церковь. Я, тем не менее, вошел, и гофмаршал уведомил меня, что я должен остаться обедать с Ее Величеством, моему же спутнику он ничего не сказал, и тот, понимая безнадежность положения, все равно спрашивал, не пригласят ли его, не приглашены ли другие, неужели среди ста кувертов не найдется ни одного для него, будут ли на обеде дамы и проч. ...Боже, как же жалок этот несчастный! В конце концов, ему пришлось уйти, как и двум юным принцам Де Аинь, которые явились узнать, не приглашены ли они, но увы...

Императрица поиграла немного в карты, а затем начался обед, во время которого она очень ласково со мной разговаривала. (Оказывается, сегодня Ее Величество после службы навещала больного архиепископа. Какое человеколюбие!)

Я сидел рядом с великим маршалом Мнишком, который от имени Его Величества короля Польши говорил мне всякие льстивые слова, и имел долгую беседу с другим соседом, графом Мошиньским[xi]. Он кажется мне человеком дела, притом не лишенным образованности, однако меня раздражает, что он, словно какая-нибудь глупая женщина, навешивает на себя бриллианты, жемчуга, изумруды, кольца, шпоры, цепи и безделушки, истратив на них целое состояние — более 200 тысяч дукатов. Сам же не имеет приличного дома и даже стаканом вина никого не угостит, не говоря уже о том, чтобы учредить какое-нибудь общественное заведение, которое способствовало бы облегчению участи или просвещению тех несчастных, из коих он выкачивает свои богатства. И такое творится в республике![xii] А он еще считается наставником молодежи, и она должна ему подражать.

После обеда вернулся домой. Подарил князю «Историю Мексики» Хавьера Клавихеро[xiii], которую купил в Риме, намереваясь перевести ее на английский, однако из газет узнал, что перевод уже сделан. Сей труд может помочь в овладении языками той страны, которая вызывает здесь большой интерес. Князь принял ее с благодарностью.

Затем отправился ко двору; императрица разговаривала со мной весьма благосклонно. Потом к Браницкому, где просто яблоку негде было упасть. Встретил там госпожу Тарковскую, которая

сказала, что впервые видит меня таким нарядным и тщательно причесанным. Ужинать остаться не смог, ибо сегодня утром Мамонов опять выговаривал мне, а в ответ на мои оправдания заметил: видимо, все дело в том, что он не вызывает у меня симпатии. Я уверил его, что это не так, и обещал прийти нынче вечером. Отправился с обер-камергером Шуваловым, и тот по дороге уговаривал меня не возвращаться на родину, а остаться в Петербурге; он прекрасно устроит меня в своем собственном доме и проч. и проч. Я с жаром поблагодарил его за добрые намерения и теплое ко мне отношение. В половине одиннадцатого господин Мамонов проследовал из покоев императрицы к себе; со мною был очень ласков. Ужин был великолепен, потом играли в вист — по 200 рублей за роббер, — а за другим столом метали банк. Мамонов усадил меня рядом с собой, был несказанно любезен, а когда игра закончилась, отозвал в сторону и сказал, что императрица поручила ему передать мне о своем желании, чтобы я остался здесь, ибо опасается, как бы в моей стране со мной не обошлись дурно и проч. Я ответил, что никто не любит императрицу сильнее, чем я, и никто ей так не признателен за доброту, но сложившиеся обстоятельства делают сие почти невозможным; сообщаю ему это под строжайшим секретом, дабы он передал Ее Величеству, а я поступлю так, как она сочтет нужным. Он предложил написать ей, но я попросил у него часовой аудиенции, поскольку сей предмет требует продолжительного рассказа. Он согласился, пообещав известить меня через Рибопьера[xiv]. Поговорили немного на другие темы, и он сказал обер-камергеру, что было бы очень жалко отдавать такого человека на заклание инквизиции и проч. Ушли в два часа ночи.

30 марта. Сегодня здесь депутация мирз из Тавриды по случаю открытия судов и устройства нового управления; все уже улажено. По этой причине я отправился во дворец, где обнаружил в числе гостей французов, приглашенных по настоянию Сегюра. Был накрыт большой стол, куда меня тоже пригласили, как только я вошел.

Императрица появилась немного позднее, так как присутствовала на обедне в женском монастыре, что расположен на Подоле, достаточно далеко отсюда. Как только она вошла, татарские представители, а также Де Линь, Нассау и Мамонов, своими мундирами выделявшиеся среди новоиспеченных губернских чинов, по оче-

реди подходили поцеловать ей руку. Татары зачитали краткую приветственную речь на своем языке, Ее Величество в ответ сказала, что она очень довольна и благодарна им. На том сия церемония завершилась.

Мы прошли вглубь зала и уселись за стол. Диллон сел рядом и вовсю расточал мне похвалы, обещал встретить меня с распростертыми объятиями, если мне доведется когда-нибудь проезжать через Сент-Обен, что во Фландрии, где расквартирован его полк, просил только известить его заранее и т.д. Продолжая в том же духе, он признался, что мечтает представить на мой суд свои путевые записки и испросить совета на сей счет. Затем перешел к предмету, ставшему причиной его недовольства, заявив, что весьма раздосадован тем, как его приняли, (равно как и Бельмонте) и т.д. ... В заключение он сказал, что прежде, как доподлинно известно, двор со всей почтительностью относился к лицам, которые здесь оставались, ныне же ведет себя с ними крайне нелюбезно. Как торопятся некоторые осуждать весь свет, когда затронуты их мелкие личные интересы! Императрица ласково кивнула мне, и обед завершился, как обычно.

Я отправился с Сапегой в дом супруги «воеводы Русского», чтобы затем нанести визит госпоже Тарковской, которая живет поблизости. В доме последней играли в карты, и Бельмонте на удивление оказался одним из самых надежных партнеров. Сапега описал присутствующим церемонию с участием вышеупомянутой депутации с такими преувеличениями и дополнениями, что меня, также находившегося во дворце, так и подмывало спросить, где он все это видел.

Потом вышли на площадь перед дворцом, где собралось множество людей, отдававших дань национальным развлечениям: они водили хороводы, качались на качелях и отплясывали местный танец, все движения которого столь же сладострастны, как наше фанданго и т.д. Вдоволь насмотревшись этих игр и танцев и нагулявшись пешком, я ненадолго вернулся домой.

К шести приехал во дворец. Там устроили большой бал, но собравшихся оказалось так много, что едва оставалось место для танцев. Императрица стоя наблюдала за танцующими и после двух полонезов по обыкновению села играть, а остальные продолжали танцевать в том же зале. Французам она не сказала ни слова...

Меня же подозвала к себе, заметила, что я похудел, осведомилась, в чем причина и т.д. ...Когда игра завершилась, к Ее Величеству подошли попрощаться и поцеловать руку несколько иностранцев, в их числе Диллон, которому она не протянула руки для поцелуя, когда его представляли, потому что сперва он попытался приветствовать ее на французский манер. Ее Величество рассердилась и отвернулась от него, не удостоив взглядом и впоследствии.

Супруга «воеводы Русского» получила в подарок от Ее Величества превосходное жемчужное ожерелье, а ее дочь, весьма миловидная барышня, — бриллиантовые серьги. Мамонов разговаривал со мною очень ласково, что служит знаком высшей .благосклонности со стороны государыни. Потом мы поехали к Нарышкину, где ужинали и, было, как всегда, многолюдно.

31 марта. Обедал в самом достойном и приятном обществе у фельдмаршала Румянцева, чей стол чрезвычайно обилен, изыскан и сервирован со вкусом и изяществом.

Князь отправился в экипаже осматривать суда, что стоят в пяти верстах отсюда, готовые к отплытию императрицы, ее свиты и т.д. Не удивительно ли, что я, за все эти дни так и не нашел подходящего случая, чтобы передать князю сообщение Мамонова? И сам он до сих пор ни словом не обмолвился о том, что, как он уверял, должен был передать мне от имени императрицы?

Ужинал в доме господина Мамонова, который исполнил мою просьбу и подарил мне копию превосходного профиля императрицы, сделанного с натуры. Сей рисунок много лучше всех многочисленных портретов, какие я доселе видел. Он был со мною очень ласков и в конце разговора привел мнение посла Кобенцля, сказавшего, что я должен остаться здесь, иначе в Испании инквизиция сожжет меня на костре, и это было бы ужасно и проч. К этому Мамонов со своей стороны прибавил, что ежели я все же соберусь уезжать, он станет удерживать меня обеими руками и т.д. Право, не знаю, что и думать обо всем этом, напоминающем заговор. Время покажет.

Сегодня уехали Диллон, юные принцы Де Линь (как было объявлено, они приезжали, чтобы сопровождать в поездке императрицу) и князь ЬОзеф Понятовский — водным путем до Канева, верхом до Львова[xv], а затем в Вену. Все захватили с собой слабительное.

1 апреля. В час пополудни спустился вниз; князь был уже одет, и мы поднялись на колокольню этого монастыря, чтобы полюбоваться великолепным видом, открывающимся сверху благодаря ее высоте и удачному расположению. Когда он потом спустился на первый ярус, то был настолько обессилен, что едва мог перевести дух, и колени у него подгибались. Дарили в большой колокол, выделяющийся своей формой и отменным звучанием. В эту пасхальную неделю колокольня всегда открыта, и любой желающий позвонить в колокола имеет такую возможность. Я уговорил его еще раз подняться на второй ярус, откуда с галереи прекрасно видны все окрестности. Но тут же пожалел об этом, увидев, что ноги его совсем не держат, и в конце концов он покатился вниз по лестнице, не на шутку перепугав меня. Отсюда все фортификации видны, словно на чертеже, — кажется, я насчитал в общей сложности семь бастионов, — равно как и здание нового арсенала, которое сейчас возводится и обещает быть великолепным. Строят его из кирпича. Сколько же всяких зданий внутри этого святого монастыря!

Я взобрался потом на третий ярус, откуда открывается еще лучший вид, а князь тем временем потихоньку спустился вниз, поддерживаемый поспешившими ему на помощь подхалимами. Боже ты мой, какой вопль издал мой приятель Н..., дабы предупредить князя, чтобы тот нагнул голову и не ударился о торчавшую из стены железную балку!

Эта колокольня имеет округлую форму и состоит из трех ярусов, которые высятся один над другим, последовательно сужаясь кверху. Снаружи ярусы украшены колоннами всех трех стилей — дорического, ионического и коринфского. Признаюсь, такая конструкция кажется мне более удачной и нравится больше, нежели квадратная, как у всех виденных мною ранее колоколен.

Князь дал обед в честь отъезжающих поляков и их дам. Супруга «воеводы Русского» и госпожа княгиня Любомирская[xvi] простились со мною в самых изысканных выражениях, равно как и [надворный] маршал граф Потоцкий. Улучив момент, я подошел к князю и, дабы более не откладывать решение моего дела, сказал ему, что получил известное сообщение от императрицы через господина Мамонова, но не хочу ничего предпринимать без его княжеского ведома. Он благосклонно выслушал меня, сказав затем,

что это то самое дело, о коем он упоминал дважды и должен был сообщить мне от имени императрицы, отзывавшейся о моей персоне с истинно материнской любовью. И что ее опасения вызваны как новостями, которые Рокасовский привез из Вены, так и некоторыми высказываниями Нормандеса[xvii] в Петербурге; она боится, как бы со мною не приключилось неприятностей в Испании, и просит, чтобы я не был излишне доверчив... С тех пор он искал подходящего момента, чтобы сообщить'мне все это. Я ответил ему подобающим образом, выразив глубочайшую благодарность и обратив его внимание на то, что не следует также из чрезмерной осторожности отказываться от полезных и важных предприятий. Превосходно, отвечал он, однако же необходимо дождаться удобного момента и благоприятного стечения обстоятельств. Тут наша беседа прервалась, ибо подошли его племянницы и т.д. Ужинал в доме Нарышкина. Он показал мне шкатулку с изображением бюста короля и весьма дружеское письмо от Его Величества короля Польши. Письмо было прислано по случаю именин Нарышкина после его визита к королю.

2 апреля. Утром меня посетил Сегюр, а вслед за ним — господин Уитворт, с которым мы потом прогулялись по крепостным стенам. Несколькими днями ранее его и Фицгерберта, когда они предприняли подобную прогулку, арестовал караульный и продержал под стражей более получаса. Однако же нам никто не сказал ни единого слова.

Граф Забелло дал мне почитать несколько сочинений графа Мирабо. В одном из примечаний к труду «Les Doutes sur la navigation de 1'Escaut»[xviii] говорится, что российский царь Петр I не заслужил права на восхищение или уважение со стороны рода человеческого и т.д. Ужин и проч.

3 апреля. Читал также другое его произведение, «Sur les lettres de cachet[xix] et les prisons d'Etat»[xx] , отмеченное страстностью и широчайшей эрудицией. Между прочим, он пишет там, что когда сыну Филиппа II накидывали на шею веревку, то приговаривали: «Молчите, молчите, дон Карлос, ведь все это делается для вашего же блага!»[xxi]. Мирабо указывает также, что Людовик XIV был

безжалостным деспотом, погрязшим в невежестве и тщеславии; что за 500 лет во Франции было всего лишь три достойных короля; что истина всегда полезна и необходима людям, а отклонение от нее пагубно для них и т.д.

Ужинал в доме господина Мамонова и слушал прекрасные квартеты. После ужина играл господин Дитц, первая скрипка придворного оркестра, превосходный музыкант. Домой вернулся в два часа ночи.

4 апреля. После полудня — во дворец. Императрица в присутствии придворных во всеуслышание спросила у князя: «Где monsieur[xxii] Миранда?» На что я ответствовал: «Здесь, у ног Вашего Величества». «Я очень рада», — произнесла она, и мы с нею немного побеседовали. В это время подошел Штакельберг и, явно заискивая, сказал государыне, что я настоящий историк Крыма, поскольку описал его очень правильно и т.д. ... Своими словами он вогнал меня в краску. Желая сгладить неловкость, императрица ответила: «Мы тоже скоро увидим этот край и еще кое-что добавим к истории Крыма и т.д.». Затем мы пошли обедать, и за столом Ее Величество снова удостоила меня своей беседой и ласково мне улыбалась.

Вслед за этим я побывал у фельдмаршала Румянцева, где застал за столом многочисленное общество, после чего заехал к Сегюру, с которым заранее условился, что он покажет мне торговый договор между Францией и Россией. Он действительно прочел мне его вслух, и я высказал свое мнение на сей счет, весьма его обрадовавшее, да мне и в самом деле кажется, что это соглашение выгодно для Франции.

Он показал мне украшенную алмазами шкатулку с его портретом, которую императрица подарила ему на этот раз, — она стоит никак не меньше 2 тысяч дукатов, — а сверх того 4 тысячи дукатов для него и еще тысячу для ведомства, которое он представляет. Еще одна шкатулка предназначена господину Монморену[xxiii]вкупе с коллекцией российских золотых медалей, кои Ее Величество намеревалась преподнести господину Верженну, а теперь посылает преемникам вышеуказанного министра. Франция же подарила каждому из четырех уполномоченных, подписавших договор,

по 4 тысячи дукатов и шкатулку, инкрустированную бриллиантами с портретом Его Христианнейшего Величества стоимостью 3 тысячи дукатов. Коллегии иностранных дел достались 4 тысячи рублей, а ее глава получил еще тысячу дукатов... Сегюр показал мне также только что поступившее письмо из Петербурга, в котором некий американец Джон Ледиард просит у императрицы паспорт, дабы отправиться на Камчатку, на восточное побережье Америки, в Японию, Китай и т.д., с целью ботанических исследований[xxiv] (не для коммерции!). О эти лихие американцы!

Потом мы вместе отправились во дворец, где находился весь двор и по обыкновению давали бал. Штакельберг и Мошиньский во время танцев все время путали па, а юная Алферова, уроженка этого города, блистала прекрасными манерами и красотой. Императрица говорила со мною очень ласково, подозвала к себе, а Мамонов сказал ей, что завтра поутру я буду ему исповедоваться, намекая на встречу, о которой мы условились, чтобы поговорить о моем деле и т.д. Все закончилось, как всегда. Ужин в доме Нарышкина.

5 апреля. Дома, все как обычно. Много читал. Ужинал у Мамонова, который превосходно нарисовал мелком мой профиль на сукне стола, где шла игра.

6 и 7 апреля. Читал «Полную систему общественного физического и морального воспитания», в двух томах форматом в 1/12 листа; [этот документ] императрица повелела опубликовать в своих владениях для целей народного просвещения и он действительно содержит прекрасные идеи о методе обучения и т.д. [Посетил] военное заведение в роде того, что видел в Нойштадте[xxv]...

8 апреля. Утром писал, а вечером ужинал с князем. Потом долго беседовали, и он мне внушал, что не везде принимают по заслугам [заметив при этом], что даже Англия пришла в ужасный упадок. Что Питт своим последним договором с Францией довершил разорение этой нации[xxvi] и т.д. Я возражал, приводя собственные резоны, и таким образом наш разговор продолжался до двух часов ночи, из чего я заключил, что князь пытался отговорить меня от моего предприятия и поездки в Англию.

9 и 10 апреля. Читал и делал записи дома. Князь подарил две штуки шелку на платье епископу Нарушевичу, и тот едва не кинулся ему в ноги и все норовил поцеловать руку и т.д., но смущенный князь не позволил. Какое невыносимое раболепие!

Вечером ужинал у Мамонова, коего я атаковал, добиваясь, чтобы он определил время, когда мы смогли бы поговорить об известных делах, ибо мой отъезд приближается, и тогда он назначил мне встречу на послезавтра, в понедельник, в десять часов утра. Думаю, что он нарочно тянет время, чтобы я как последний глупец оставался у него на крючке.

Господин Литтлпейдж, который четыре дня назад уехал в Канев — и по чьей милости я однажды ночью, выходя из его дома, как был в шелковых чулках и парадном платье, очутился по колено в грязи, — пересказал мне следующий каламбур, сочиненный французами в последнюю войну, когда они узнали о поражении, понесенном де Грассом[xxvii]:

«Le siege de Gibraltar est comme celui de Troie, avec la differenceque les assiegeants ne sont pas grecs»[xxx]

11 апреля. Сначала во дворец, а оттуда с Уитвортом заехали за Шицгербертом, чтобы вместе отправиться в ратушу на обед с участием императрицы, куда нас пригласили специальными билетами. Мои спутники не пожелали заехать перед этим в церковь, и я решил отправиться один. Но когда садился в свою карету, появился Мамонов, настоявший, чтобы все мы поехали в его экипаже. Я согласился, и мы направились в университетскую церковь, но там было очень холодно, и мы трое ретировались, покинув Мамонова.

В ратуше, расположенной неподалеку, нас ожидал уже накрытый стол, примерно на сто кувертов, а в зале толпилось множество местных дам, наверное, более ста, среди которых трудно было отыскать хотя бы одну с правильными чертами лица. Вскоре прибыла императрица, городской голова обратился к ней с приветственной речью, но уже на второй фразе запнулся от смущения и умолк, а Ее Величество тотчас помогла ему выйти из затруднительного положения, произнеся ответные слова. Говорили о всякой

всячине, и князь подшучивал надо мною, поминая инквизицию и предлагал отправить ее в Америку и в Каракас. Императрица возразила, что инквизиция нигде не будет хороша. Князь заметил, что в качестве инквизитора можно послать меня... Так и быть, если уж это столь необходимо [согласилась она], но только чтобы инквизитором назначили господина Миранду и т.д.

За столом пришлось довольствоваться совершенно остывшей едой, которую подавали как-то несуразно, поскольку по правилам этикета у горожан принято накладывать ее себе самим. Мало того, что перебили половину посуды, но вдобавок лакеям, чтобы пробиться к принесенным заранее блюдам, приходилось оттаскивать [гостей] за рукава, ибо они разинув рты, уставились на императрицу.

После обеда в ожидании кофе слушали сонату, исполненную на клавесине одиннадцатилетней девочкой, и я обратил внимание государыни на то, сколь разнятся юность и старость, ибо девчушка нимало не смущалась, в отличие от городского головы. «Что поделать, ежели бедняга никогда в жизни меня не видел», — отвечала она. Не знаю, что ей сказал Де Линь, но, обращаясь ко мне, она заметила: «В моем возрасте уже не меняются, я, как и раньше, иду a mon petit train[xxxi] , но предпочитаю, чтобы мне завидовали, а не сочувствовали и т.д.; как я радуюсь, когда вижу перед собой большие часы, ибо вот уже очень давно мы на них не смотрим, и т.д.» И продолжала говорить в том же духе, шутливо и в высшей степени любезно, ибо более тонкую и интересную собеседницу трудно себе вообразить.

Позже побывал у фельдмаршала Румянцева, который доверительно показал мне свои алмазы, шляпы с лавровыми венками из бриллиантов, шпагу и т.д., которые ему подарила императрица после его побед в последней войне[xxxii]; портреты, подаренные королем Пруссии Фридрихом Великим: один помещен на внутренней стороне шкатулки, усыпанной бриллиантами, другой — в алмазной оправе, в виде медальона, носимого на груди; дар нынешнего короля Польши, собственноручно подписанный им, — четыре в высшей степени лестных строки; шкатулку с изображением императора[xxxiii]и т.д. Он рассказал мне, что когда вел переговоры о заключении мирного договора с Турцией, вышеупомянутый прусский король,

хотя являлся союзником России, выдвинул условием возвращение ею Валахии и Молдавии[xxxiv].

Затем отправился навестить графа Шувалова, который лежит в постели с приступом подагры. Потом во дворец, где был бал; мне представили госпожу княгиню Любомирскую, без труда затмившую всех соперниц благодаря своей точеной фигуре.

12 апреля. В десять утра приехал к Мамонову, но он еще спал, и потому я пошел прогуляться по восхитительному саду; из беседки над рекой открывается великолепный вид. Когда я возвратился, он уже встал и надевал свои ордена и другие регалии. Мы с глазу на глаз поговорили о нашем деле; и я изложил ему свои резоны, почему я не могу пока принять предложение Ее Величества остаться у нее на службе и т.д. Он выслушал меня весьма благосклонно и обещал дать ответ вечером, во время ужина, заметив, что я, тем не менее, поступаю неосмотрительно, отклоняя приглашение императрицы, и повторно высказал мнение, что английская нация после недавней войны погрузилась в спячку.

Обедал у фельдмаршала Румянцева, кроме меня он пригласил господина Фицгерберта и господина Уитворта, и мы приятно провели время. Появилась госпожа Аюбомирская, представленная мне еще в минувшее воскресенье, и нужно сказать, редко какая женщина обладает столь совершенными формами.

После чего мы с Уитвортом отправились осмотреть галеры, подготовленные для императрицы, всего их двенадцать, как явствует из перечня, коим меня снабдил генерал Апраксин[xxxv]. Повстречали там и моего приятеля Киселева. Поднялись на борт царской галеры и судна князя Потемкина (последнее предназначалось императору в случае его прибытия), — а также галеры, которая служит столовой, и еще двух, где размещаются кухни для приготовления обедов и ужинов и т.д.

Указанные суда прочны и достаточно удобны, богато, хотя и без особого вкуса, отделаны, что же касается плотницкой работы, то она достаточно заурядна. Оснастка очень недурна.

Я промочил ноги и потому поехал домой согреться и немного отдохнуть. В половине девятого явился Уитворт, и мы с ним ненадолго заехали к Браницкому. Оказалось, меня уже разыскивал князь. Разговаривал он со мною в высшей степени приветливо и благосклонно, из чего я заключил, что мой ответ императрице, пе-

реданный через Мамонова и т.д. и уже сообщенный ей, не вызвал у них неудовольствия.

В конце концов мы с Уитвортом извинились и в десять часов поехали к Мамонову. Он тотчас же вышел ко мне и любезно передал ответ императрицы, сказав, что ей пришелся по вкусу мой образ мыслей и что она окажет мне свое монаршее покровительство во всех частях света. Но, не зная тех мест, не может дать совета касательно осуществления моих замыслов... А позже она сообщит мне кое-что еще по этому поводу и т.д.

Ужин был отменный. Штакельберг, посол и Нарышкин угодничали вовсю, а я вскоре ретировался, почувствовав недомогание и озноб во всем теле.

13 апреля. Дьявольская простуда, почти весь день провел в постели. Рибопьер поднялся ко мне и от имени князя поинтересовался моим здоровьем.

14 апреля. Простуда не проходит, и я вынужден целый день лежать.

15 апреля. Все еще нездоровится. Среди дня заходил Уитворт, приглашал меня отобедать с ним, поскольку он завтра уезжает, однако я не мог поднять головы с подушки и попросил его прислать ко мне доктора Роджерсона и извиниться перед господином Мамоновым за то, что не явился к ужину. Вечером приехал доктор и, найдя мое состояние достаточно тяжелым и обнаружив у меня жар, велел немедленно принять слабительное и жаропонижающее. Чтение газет, только что полученных из Лондона, немного развлекло меня.

16 апреля. Провел ужасную ночь, и голова до сих пор такая тяжелая, что не могу оторвать ее от подушки. Обильно пошла носом кровь, после чего почувствовал небольшое облегчение. Доктор находит мое состояние еще тяжелым, жар не спадает. Меня навестили посол, Штакельберг, Сегюр и т.д., однако, сказать по совести, не хочется никого видеть. Князь то и дело присылает справиться о моем здоровье.

17 и 18 апреля. Благодаря лекарствам мне немного полегчало; простуда и насморк проходят. Фицгерберт, Браницкий и т.д. навещали меня, равно как и многие другие; неустанную заботу обо мне проявляет князь. Фицгерберт между прочим сказал мне, что полная и унизительная зависимость испанских посланников в ино-

странных государствах от французских изменила в худшую сторону мнение о характере испанцев, ибо уже известно: если хочешь чего-то добиться от посланника Испании, обхаживай посланника Франции... Какой позор...

Получил план парка в Царском Селе (Tsarskoie-Selo), присланный господином Мамоновым в качестве подарка от императрицы. Граф Мошиньский составил для меня перечень доходов, получаемых самыми знатными семействами Польши.

С превеликим удовольствием читал речь Питта по поводу торгового договора с Францией, в которой он предстает как государственный муж и в то же время как великий оратор. Принц Нассау передал мне слова Мамонова о том, что ему непременно нужно поговорить со мною.

19 апреля. Доктор считает, что я еще не оправился от болезни и не рекомендует мне выходить, но мне нельзя больше ждать, а потому я оделся и под вечер зашел к князю. Он очень обрадовался, увидев меня, и принялся расспрашивать, что со мною приключилось и т.д. Часов около десяти отправился к господину Мамонову, который также принял меня весьма радушно, и попросил у него назавтра аудиенции, чтобы окончательно решить мои дела и проч. Он сказал, чтобы я приходил к десяти часам, и мы поговорим.

20 апреля. В десять часов утра, как и было условлено, явился к Мамонову. Однако по прибытии обнаружил, что он собирается к императрице, которая изъявила желание совершить прогулку вдоль монастырской стены. Он передал, что просит оказать ему честь отужинать с ним сегодня вечером, и тогда мы сможем побеседовать.

На обратном пути встретил князя Станислава Понятовского, который прибыл накануне вечером и приветствовал меня в весьма любезных выражениях. Потом отправился обедать с ним, и он посетовал на то, что мы так редко видимся и т.д. Во второй половине дня сделал несколько прощальных визитов, а вечером отправился к Мамонову, коего застал почти в полном одиночестве.

Он сразу же заговорил о моих делах, извинившись, что по уже известным обстоятельствам, не смог меня принять, как мы договаривались. Сказал, что императрица предлагает отправить обещанные письма непосредственно послам, дабы их не обнаружили у меня. Я ответил, что все это прекрасно, но для вящей без-

опасности и завершения моего предприятия, на случай крайней необходимости мне весьма пригодилось бы кредитное письмо на сумму в 10 тысяч рублей. Хорошо, [сказал он], но будьте столь любезны и замолвите вначале словечко касательно этого дела князю Потемкину, тогда он поговорит с императрицей, и все уладится. Он просил меня непременно писать ему и в случае любой надобности уведомить его; обещал дать мне письмо к своему отцу в Москве и т.д. Мы приятно провели время за ужином, и около часу ночи я откланялся.

21 апреля. Спустился вниз пораньше, чтобы поговорить с князем, однако тот уже уехал. Мы с принцем Нассау отправились во дворец, где застали огромное скопление народа по случаю дня рождения императрицы. Князь подозвал меня к себе и спросил: «Что вы будете делать, когда мы уедем?». «Об этом я собирался поговорить с вами», — отвечал я ему. «Очень хорошо, непременно побеседуем после обеда».

Потом мы отправились с государыней в Софийский собор, где, как обычно, служили обедню, а затем последовала проповедь, продолжавшаяся менее десяти минут. В одном из приделов упомянутого собора находится гробница Изяслава[xxxvi], великого князя Руси, или Киевского, — древнейший памятник такого рода, сохранившийся в России. Гробница изготовлена из белого мрамора в форме древнего саркофага и украшена весьма посредственными резными изображениями, исполненными по христианским мотивам, — с кипарисами и прочей безделицей в современном греческом вкусе. После обедни императрица тоже подошла к гробнице и, поравнявшись со мной, осведомилась, выздоровел ли я, ибо ей сказали, что я немного прихворнул.

Как обычно, вернулись во дворец, где по случаю знаменательного дня был обнародован список представленных к очередному чину. Князь уведомил нас, что одному из наших спутников присвоено звание полковника — господину Киселеву. Императрица за столом делала мне знаки, давая понять, что я чересчур задумчив, и долго говорила обо мне с князем, который посматривал на меня и улыбался.

На площади перед дворцом было приготовлено щедрое угощение для народа, которое начали раздавать после полудня.

По окончании обеда я отправился домой и, когда вернулся князь, спустился к нему поговорить о своем деле. Хорошо, сказал

он, перечислите мне все, в чем вы нуждаетесь. Я изложил ему то же, что перед этим говорил Мамонову; выслушав, князь сказал: «Прекрасно, у Сатерленда[xxxvii] есть брат в Англии, который может оказать вам полное содействие, а мы вам все дадим». Он велел принести перо и чернильницу и снабдил меня тремя письмами в Тулу — посоветовав на досуге осмотреть тамошнюю мануфактуру — и в Москву; обещал дать курьера, который будет меня сопровождать и проч.

Затем мы поехали во дворец, и он тут же принялся все улаживать. Появился Мамонов под руку с графом Безбородко, и последний спросил меня, в каких выражениях должны быть составлены письма к посланникам в иностранных государствах. Я разъяснил, и вновь попросил держать все в тайне, на что получил ответ: все будет соблюдено в точности, поскольку того же желает и императрица. Касательно же письма Сатерленду он поговорит с князем, и все тотчас будет исполнено. Но поскольку это невозможно устроить прямо сейчас, желательно, чтобы я задержался в городе на пару дней, а тем временем курьер успеет водным путем доставить мне необходимые письма и т.д. Потом князь снова разговаривал с ним и подтвердил, что надо подождать еще день-другой, и тогда курьер привезет все нужные бумаги.

Как обычно, играли в карты и танцевали, а затем, примерно в восемь часов, был устроен фейерверк, продолжавшийся более получаса. Ее Величество наблюдала его из дворца, и я тоже. Зрелище было не слишком впечатляющим, ибо густой дым — по причине плохого качества пороха и неумело приготовленной смеси — не позволял почти ничего увидеть. Правда, последний салют, напоминавший букет цветов, выглядел очень красиво. На прощание я поцеловал императрице руку, и она пожелала мне счастливого пути. Князь снова с неподдельным участием рассуждал о моих делах. Оттуда вместе с Дашковым отправился к фельдмаршалу Румянцеву, и тот от имени своего сына начал упрашивать меня заглянуть к ним сегодня вечером. Потом побывал у Мамонова, который принял меня, как мне показалось, довольно равнодушно, без былой теплоты. Сам дьявол не разберется в этом придворном хитроумии...

22 апреля. Рано утром спустился вниз и встретил князя, собиравшегося уезжать. Я спросил, следует ли мне написать благодар-

ственное послание императрице, и он сказал, что это совершенно необходимо: я могу отправить письмо на его имя, а он передаст его Ее Величеству. Сказал, что курьер, с коим будут посланы известные депеши, будет сопровождать меня до Москвы; просил, чтобы я ему почаще писал и т.д. В сопровождении Нассау я отправился во дворец, где уже собралось множество народу. Граф Безбородко сообщил мне, что письма уже готовы, осталось лишь поставить на них императорскую печать, и не позднее субботы я все получу. Я вручил ему записку, адресованную правительству.

Еще до полудня императрица выехала из дворца, чтобы объехать церкви. На пути ее следования был выстроен Киевский кирасирский полк под командованием господина Энгельгардта. Я внимательно осмотрел строй, понравившийся мне своей выправкой и превосходной амуницией, вот только дисциплина, по моему разумению, никуда не годится. Оттуда мы проследовали к пристани, чтобы наблюдать за отплытием, и там я имел продолжительную беседу со Штакельбергом — о Чесме[xxxviii], Румянцеве и т.д., а также с бесстыжим распутником Де Линем, который рассказывал, как предавался любовным утехам с госпожой С...б прямо на карточном столе. Около часу пополудни прибыла Ее Величество и поднялась на борт своего судна, сопровождаемая князем, госпожой Браницкой, госпожой Скавронской, [камер-фрейлиной] Протасовой, графом Кобенцлем и Мамоновым, который приехал последним. Барышню Чернышеву[xxxix], одной ногой уже ступившую на борт, заставили вернуться, и она залилась краской от смущения. Сколь мимолетно людское счастье в этих широтах... В считанные минуты все завершили посадку, а их примеру последовали остальные участники плаванья, заполнившие ту галеру, где находился обеденный зал. Мы же прошли в сад императорского дворца, чтобы наблюдать оттуда за отплытием флотилии.

Я прочел шутливую эпиграмму, отпечатанную в типографии для увеселения путешествующих. Ее автор — господин Сегюр. Боже мой, каких только глупостей, вздора и лести не содержит этот листок! С Апраксиным и Киселевым пробыл там до четырех часов, когда первая галера снялась с якоря и, приводимая в движение гребцами, отплыла — очень медленно из-за встречного ветра. Мы же отправились перекусить к Апраксину, и когда в половине шестого из Печерской крепости донеслись звуки салю-

та, пошли прогуляться вдоль стены, где собралось немало народу, в том числе дам.

Вернувшись в свою келью, я узнал, что мою «кибитку» украли по недосмотру слуги, коему я поручил стеречь ее, так как предполагал нечто подобное. Однако этот мошенник, которому несколько дней назад я дал 30 рублей, наказав заплатить за наем двухместной кареты с четверкой лошадей, обходившейся мне ежедневно в 10 рублей, проиграл все деньги в карты, и мне пришлось раскошеливаться дважды. Быть может, «кибитку» увели не без его согласия. Я отправился к фельдмаршалу Румянцеву, который прождал меня с обедом почти до четырех. Рассказал ему о случившемся, и он распорядился немедленно отыскать «кибитку» и выделил мне двух караульных, дабы они стерегли мое жилище. В девять часов я откланялся, поскольку сильно устал.

23 апреля. Утром делал записи и разбирал письма, которыми посол граф Кобенцль, граф Сегюр, господин Фицгерберт, господин Роджерсон и т.д. снабдили меня для поездки в Петербург. Господин Фицгерберт приглашает меня ехать в Англию вместе с ним, если мне удастся поспеть в Петербург к возвращению императрицы.

В полдень фельдмаршал Румянцев прислал за мной свою карету, запряженную шестеркой лошадей, и двух драгун, так что по пути все стражники отдавали мне честь как фельдмаршалу. Собралось многочисленное общество, и мы долго беседовали на военные темы. Был там некий Холиньский, бывший польский подданный, который недавно купил у князя Потемкина его земли в Кричеве, заплатив наличными 900 тысяч рублей. Недавно он был «удостоен» польского ордена Святого Станислава, получить который не составляет никакого труда, и один знакомый даже предлагал выхлопотать его для меня... Увольте.

Повидал семейство Нарышкиных, которые отправляются завтра в Кременчуг, ибо так пожелал князь в момент своего отъезда. О Боже! ... До полуночи вел записи дома. Моя «кибитка» не обнаружена.

24 апреля. Все утро писал, а перед обедом за мной прибыла карета фельдмаршала Румянцева, такая же парадная, как и накануне. Обедали в весьма приятном обществе и вели нескончаемые разговоры о политике, здешнем дворе и т.д. Потом поехали на

прогулку и осмотрели плантацию шелковицы, заложенную по приказу императрицы для получения шелка, который вырабатывают в трех верстах отсюда. Ни вид посадок, ни их расположение не сулят большого дохода, однако же добрые намерения следует приветствовать.

Затем нанес визит Дашкову, а вернувшись домой, засел за записи. Курьер, обещанный министрами Ее Императорского Величества, до сих пор не появился.

25 апреля. Вчера у фельдмаршала Румянцева местный губернатор сообщил мне — и подтвердил эти сведения своими документами, — что население этого города достигает 24 тысяч душ, а военный гарнизон насчитывает 6 тысяч человек; итого — 30 тысяч. Среди них 439 монахов, 309 монахинь, а всего в городе более 30 церквей, как крупных, так и небольших; говорят, что некогда здесь было 600 храмов.

Рибопьер же поведал мне намедни, что его служба в драгунском полку ежегодно приносит ему около 30 тысяч рублей и что ежели бы он служил в кирасирах, то наверное получал бы 40 тысяч, а то и больше; служба же в легкой кавалерии дает в год от 10 до 12 тысяч рублей. Одному кавалерийскому полковнику, чье имя он назвал, его полк, стоявший в Польше, ежегодно приносил 40 тысяч дукатов золотом, и все были им весьма довольны. Последнее якобы доказывает, что он не притеснял своих людей... Как вам сие понравится?

Обедал у фельдмаршала Румянцева, где встретил настоятельницу местного монастыря, ибо здешние монахини покидают обитель, возвращаются туда и наносят визиты совершенно свободно, и их никто не сопровождает. За столом подробно обсуждали военные темы, и фельдмаршал сообщил мне, между прочим, что в сражении с турками при Кагуле, когда он вступил в бой, у него было всего 18 тысяч штыков, а неприятельское войско насчитывало более 150 тысяч. Он потерял убитыми 1200 человек, а турки, как полагают, свыше 4000. Еще он сказал мне, что, если бы император начал войну[xl], то с большой охотой пошел бы волонтером... С каким пылом это говорилось!

Сегодня семейство Нарышкиных отправилось в Кременчуг, а Апраксин — в свои пенаты, пригласив меня провести у него несколько дней. Этот молодой человек, сугубо приверженный во-

инскому делу — точь-в-точь как наш дон Хуан Мануэль де Кахигаль[xli] — только что вернулся из Астрахани и с персидской границы, где некоторое время командовал гарнизоном. Он рассказал мне прелюбопытную вещь о кавказских народах: когда они идут в атаку, то несут перед собой — чтобы обезопасить себя от артиллерии, их главного врага, — щиты в форме цилиндра с двумя колесами, и если снаряд попадает в указанный цилиндр, тот поворачивается, заставляя снаряд изменить направление, и он уходит в землю или летит поверх голов наступающих, а потому такие щиты служат превосходным укрытием. [Апраксин] сказал, что им приходилось заходить с флангов, дабы орудие могло нанести урон атакующим, и следует признать — это весьма хитроумное изобретение. Наша беседа затянулась до полуночи.

26 апреля. Утром делал записи в дневнике, поскольку курьер от князя и графа Безбородко все не появляется. В полдень вышел, наблюдал, как проходил смотр в полку у Дашкова, потом обедал у фельдмаршала, поистине в узком кругу, ибо, кроме нас, за столом был всего один человек. Явилась женщина с жалобой на то, что некий младший офицер или сержант надругался над ней и несколько ночей с ней спал. Очень похоже, что это «надругательство» произошло по обоюдному согласию сторон!

Фельдмаршал Румянцев дал мне список с именами гражданских чиновников и офицеров местного гарнизона. Вечером мы с ним проговорили допоздна, и он признался, что, ежели сказать по совести, то во всех сражениях, в которых ему довелось участвовать, будь то с пруссаками или турками, неприятель всегда добивался перевеса, и бывали минуты, когда успех, казалось, склонялся на сторону противника и т.д. Он рассказывал мне об этом со всею откровенностью...

27 апреля. Был приглашен на обед во дворец по случаю дня рождения старшего сына великого князя[xlii]. Главенствовал комендант города, поскольку фельдмаршал не смог прибыть; был накрыт великолепный стол на 60 кувертов. Присутствовали двенадцать архимандритов (настоятелей) и епископов, и во время обеда пили за здоровье императрицы, царствующей фамилии и юного князя. Здесь принято передавать поднос с бокалом соседу, который принимает его стоя, затем берет бокал — передавая поднос дальше, — наливает вино и пьет за здравие; и так все пьют по очереди один за дру-

гим. Два подноса идут по кругу, один влево, другой вправо. По завершении обеда поехал к главноначальствующему гарнизона господину Кохиусу и там беседовал с князем Голицыным[xliii], который производит впечатление человека очень доброго нрава и весьма любезного. В шесть часов — во дворец, куда уже съехались городские дамы на бал... начавшийся часом позже. Приехали три гречанки, жена и дочери придворного переводчика, фанариота[xliv], уроженца Константинополя; все в национальных костюмах.

Получил записку от фельдмаршала и отправился к нему, не без пользы проведя время в его обществе, пока другие танцевали и т.д. до половины двенадцатого, после чего откланялся. •

28 апреля. В девять часов утра заехал к коменданту, чтобы вместе с ним отправиться к фельдмаршалу, а оттуда — за город, где нас ожидал обед. В половине одиннадцатого подали кареты. Я занял место рядом с фельдмаршалом, и мы поехали в загородный дом архиепископа, в четырех верстах отсюда, где «совестный судья»[xlv] Оболонский угостил нас превосходным обедом; судя по его одежде и т.д. это человек со вкусом. Сразу по приезде мы с фельдмаршалом совершили большую прогулку по саду и лесу, а затем осмотрели церковь, занимающую весь первый этаж, весьма чистую и опрятную, после чего сели за стол.

Выпив кофе, пошли в лес, где, последовав примеру фельдмаршала, улеглись на траве в тени деревьев и приятнейшим образом провели время. Выкурили по трубке, а около пяти часов вернулись в дом фельдмаршала, где я узнал, что в минувшее воскресенье императрица встретилась в Каневе с королем Польши, а князь Потемкин отбыл оттуда наземным путем в Кременчуг, куда в понедельник выехал и граф Безбородко; из-за чего, возможно, они и не отправили мне обещанных бумаг. До одиннадцати пробыл у фельдмаршала, а затем возвратился домой.

29 апреля. Обедал у коменданта господина Кохиуса, который производит впечатление весьма добропорядочного человека. Там же встретился с графом Львом Разумовским, отличающимся превосходнейшим характером. После обеда заехал к фельдмаршалу и остаток дня провел у него за приятной беседой, вернувшись домой в одиннадцать часов вместе с Дашковым, узнал, что под вечер прибыл Бентам на судне собственной оригинальной конструкции.

30 апреля. Рано утром заехал комендант, сообщивший об удивительном корабле Бентама и о том, что последний собирается навестить меня. Мы отправились вместе повидать его и его судно. Обратил внимание на комендантскую упряжку: отменные лошади и какие ухоженные! Приехали к Дашкову, где находился Бентам, исхудавший и сильно ослабленный лихорадкой.

Оттуда заехали к фельдмаршалу, предложив ему взглянуть на вышеупомянутое сооружение. Он согласился, мы уселись в кареты и спустились к пристани. Там поднялись на это судно, каковое имеет следующие особенности: оно состоит из шести отдельных корпусов, сочлененных так, что корабль способен изгибаться наподобие червяка, и это самое поразительное сооружение, какое только можно себе представить, в то же время как нельзя более подходящее для плавания в подобных местах; ибо его осадка не превышает семи дюймов, и оно движется и поворачивает куда угодно, словно змея. Длина его — 252 фута, ширина — 16, а высота бортов, считая от киля, не более 12 футов, так что на нем со всеми удобствами может разместиться изрядное количество людей. Судно оснащено 120 веслами и движется со скоростью от 10 до 12 верст в час. Отплыв от пристани, мы попробовали управлять им, и было любопытно наблюдать, как это червеобразное — так именует свое судно его создатель — изгибалось и поворачивало то в одну, то в другую сторону, совсем как угорь. Бентам сообщил нам, что все от начала до конца придумано им самим, и что корабль обошелся ему в 9 тысяч рублей, кои он выложил из собственного кармана. Мы очень сожалели, что он не поспел к отплытию императрицы, ибо его судно по скорости хода и надежности превосходит галеры, на которых отбыла Ее Величество, да и своей необычностью наверняка пришлось бы ей по вкусу.

Потом все отправились обедать к фельдмаршалу, а вскоре Бентам отплыл в надежде, что еще догонит императрицу в Кременчуге. Незадолго до этого мы узнали от курьера, что Ее Величество прибыла туда вчера. Я поехал домой и засел за дневник, а под вечер вернулся в дом фельдмаршала, приславшего за мною карету. Обсудили с ним удивительную «червеобразную» машину Бентама, которая выглядит на воде сказочным чудовищем, а затем я осмотрел шарабан, подаренный мне фельдмаршалом для пред-

стоящего путешествия, ибо, как я уже говорил, мою «кибитку» украли. Побеседовали с ним о военных делах и т.д., и в одиннадцать часов я вернулся домой.

1 мая. Спозаранок фельдмаршал прислал мне изрядный запас вина, пива, ликеров, пирожных, окороков, сыра и т.д. в дорогу, и я сел писать письма князю Потемкину и графу Безбородко, сообщив им о своем отъезде и о невозможности далее ожидать обещанных документов.

Прибыла карета фельдмаршала, и я поехал к нему обедать. Он вручил мне несколько писем для московского генерал-губернатора, графа Остермана, графа Брюса и т.д., а также для своего адъютанта, дабы тот разместил меня в его московском особняке, и долго заверял в своих теплых чувствах и неизменной дружбе. Я оставил ему письма для Безбородко и князя Потемкина. Он обещал тотчас отправить их и переслать мне ответ, если таковой будет им получен. Мы отобедали, и я ласково с ним простился. Полковник Корсаков дал мне письмо для своего брата, живущего в Москве, а князь Дашков — для своей матушки.

Поехал домой, собрал все необходимое и отправился к коменданту, обещавшему предоставить мне катер для переправы через реку. Почтовые лошади еще не были готовы, и пришлось задержаться.

Разряженные дамы направлялись в сад возле императорского дворца, чтобы музыкой, танцами и ужином отпраздновать 1 мая, которое согласно греческому обычаю считается днем начала цветения. У меня не было желания идти туда, и я вместе с графом Львом Разумовским, который завез мне письма для своего отца фельдмаршала, сестры и т.д., отправился к фельдмаршалу Румянцеву, где мы скоротали время за откровенной дружеской беседой, а в восемь часов нас уведомили, что все уже готово.

Я уселся в его экипаж и в сопровождении адъютанта поехал на пристань. Мой шарабан был уже погружен, и я поднялся на борт комендантского катера, готового к отплытию. Переправившись через Днепр, достиг около девяти часов противоположного берега. Дав дукат перевозчикам, я пустился в путь на четверке лошадей, причем уплатил только за трех, ибо именно такое количество было указано в подорожной.

[i] Красавчик Диллон (фр.).

[ii] А.Н. Нарышкина (1730—1820) — статс-дама Екатерины II, близкая подруга императрицы. Являлась двоюродной сестрой генерал фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайского.

[iii] Граф Адам Чарторыйский (1734—1823) — принадлежал к знатному польскому роду, был претендентом на престол Польши, но уступил корону Станиславу Августу Понятовскому.

[iv] Ошибка, подразумевался Петр III, на последней стадии Семилетней войны (1756—1763) занявший позицию, враждебную Священной Римской империи, императором которой являлся Франц I — соправитель императрицы Марии-Тёрезии.

[v] Антон Фридрих Бюшинг (1724—1793) — немецкий географ.

[vi] Герман Бургаве (1668—1738) — голландский врач, химик и ботаник. Профессор Лейденского университета.

[vii] Совсем (фр.).

[viii] Граф Северин Потоцкий (1762—1829) — придворный короля Станислава II Августа. Екатерине II был представлен в Киеве, как «польского двора вельможа».

[ix] Турецкое название двух мусульманских праздников, промежутокмежду которыми составляет 70 дней.

[x] См. выше дневниковую запись за 5 марта 1787 г.

[xi] Граф Фридерик Юзеф Мошиньский (1737—1817), великий секретарь литовский.

[xii] Официальное название польского государства в XVI—XVIII вв. — Речь Посполита, т.е. Республика (польск.).

[xiii] Франсиско Хавьер Клавихеро (1731—1787) — мексиканский иезуит, изгнанный из Америки, наряду с другими членами ордена, в1767 г. Обосновавшись в Болонье, он издал там на итальянском языке»Древнюю историю Мексики» (1780—1781).

[xiv] И.С. Рибопьер (1750-1790) - уроженец Эльзаса, с 1778 г. на русской службе. Имел чин бригадира, являлся адъютантом Г.А. Потемкина. Близкий друг A.M. Дмитриева-Мамонова.

[xv] Миранда допустил явную неточность, переиначив название этого города на испанский лад в Леополь. Официально после перехода к Австрии в результате первого раздела Польши (1772 г.) он стал именоваться Лемберг.

[xvi] Княгиня Любомирская — супруга князя Александра Любомирского, владельца замка в Киеве.

[xvii] Педро де Нормандес (Норманде) — посланник Испании в Петербурге с 1784 по 1788 г. Ранее входил в состав испанской дипломатической миссии в России, когда ее возглавлял граф де Ласи (1772—1778).

[xviii] «Сомнения относительно свободы судоходства на Шельде».

[xix] Lettre de cachet — секретное предписание за подписью и с печатью короля об аресте и заточении в тюрьму или крепость какого-либо лица без суда и следствия.

[xx] «По поводу «летр де каше» и государственных тюрем» (фр.).

[xxi] Филипп II Габсбург — король Испании в 1556—1598 гг. Его сына Карлоса, принца Астурийского, за участие в заговоре против отца, заточили в собственный замок, где он и умер в возрасте 23 лет. Согласно легенде, принц был умерщвлен по тайному приказу короля.

[xxii] Господин (фр.).

[xxiii] Граф Арман Марк де Монморен — министр иностранных делФранции в период с 1784 по 1791 г., преемник графа де Верженна.

[xxiv] Североамериканский путешественник Джон Ледиард, участвовавший в третьем кругосветном плавании Дж. Кука (1776—1780), посетив весной 1787 г. обе российские «столицы, просил разрешения властей на поездку в Сибирь и далее к тихоокеанским берегам Америки. Затем он предполагал пересечь весь американский континент с запада на восток и завершить путешествие на атлантическом побережье США. Несмотря на отказ Екатерины II, которой этот замысел показался подозрительным, Ледиард летом 1787 г. все же самовольно добрался до Иркутска, откуда разгневанная императрица приказала выслать его в Москву и под конвоем «выпроводить за границу».

[xxv] В Нойштадте, по пути из Вены в Триест (начало ноября 1785 г.) Миранда посетил военное училище, основанное австрийским фельдмаршалом графом Леопольдом фон Дауном, главнокомандующим войсками Австрии во время Семилетней войны.

[xxvi] Англо-французский торговый договор, подписанный 26 сентября1786 г. главным образом благодаря усилиям британского премьер-министр Уильяма Питта-младшего, формально предусматривал взаимное снижение таможенных пошлин. Фактически же он наносил невосполнимый ущерб Франции, так как способствовал беспрепятственному доступу в эту страну более дешевых изделий английской промышленности.

[xxvii] 12 апреля 1782 г. в сражении у берегов Гаити английский флот разгромил французскую эскадру адмирала де Грасса, который попал в плен. Граф д'Эстен командовал французской эскадрой, действовавшей в1778—1780 гг. на стороне восставших североамериканских колоний.

[xxviii] Мы уповаем на д'Эстена и возносим Грасса на небеса (фр.).

[xxix] После длительной осады британской крепости Гибралтар франко испанскими силами, они предприняли штурм, но англичане его отразили(13 сентября 1782 г.). В феврале следующего года блокаду крепости пришлось снять.

[xxx] «Осада Гибралтара похожа на осаду Трои, с той лишь разницей, что осаждающие не были греками» (фр.).

[xxxi] Не спеша (фр.).

[xxxii] Речь идет о русско-турецкой войне 1768—1774 гг.

[xxxiii] Иосифа II.

[xxxiv] Во время переговоров, которые Румянцев вел с турецкими уполномоченными, Фридриху II удалось убедить российское правительство отказаться от своего первоначального требования о предоставлении независимости придунайским княжествам, т.е. согласиться на сохранение прежнего статуса Молдавии и Валахии в составе Османской империи.

[xxxv] Генерал-майор С.С. Апраксин (1747—1827) — флигель-адъютант, приятель A.M. Дмитриева-Мамонова.

[xxxvi] Изяслав Ярославич — великий князь Киевский (1054—1068) старший сын и преемник Ярослава Мудрого. Свергнут в результате восстания. В 1077 г. снова занял княжеский престол, но вскоре погиб в междоусобной борьбе.

[xxxvii] Ричард Сатерленд — придворный банкир, ведавший в то время денежными делами российского двора. Его контора имела филиал в Лондоне, руководимый братом петербургского финансиста Александром.

[xxxviii] Морской бой между российским и турецким флотами в Чесменской бухте Эгейского моря (24—26 июня 1770 г.).

[xxxix] Анна Степановна Протасова — любимая камер-фрейлина Екатерины II. Графиня Екатерина Ивановна Чернышева — камер-фрейлина императрицы.

[xl] Румянцев имел в виду перспективу возможной войны с Турцией начатой по инициативе Австрии (т.е. императора Иосифа II), с которой Россия была связана антитурецким союзным договором 1781 г.

[xli] Хуан Мануэль де Кахигаль (1738—1808), чьим адъютантом являлся когда-то Миранда, — испанский военачальник, командовавший экспедиционным корпусом, переброшенным в 1780 г. в Вест-Индию. Вначале 1781 г. был назначен генерал-капитаном Кубы.

[xlii] Будущий император Александр I.

[xliii] Видимо, подразумевался князь Петр Алексеевич Голицын(1731—1810) — обер-егермейстер с 1782 г.

[xliv] Так после турецкого завоевания называли греков — уроженцев квартала Фанар в Стамбуле.

[xlv] «Совестный суд» был учрежден в России в 1775 г. для рассмотрения гражданских дел в порядке примирительной процедуры. В его компетенцию входили также и некоторые категории уголовных дел.

Текст приводится по изданию: Миранда Франсиско де. Путешествие по Российской Империи / Пер. с исп. — М.: МАЙК «Наука/Интерпериодика», 2001.
© Российский комитет сотрудничества с Латинской Америкой, права на издание на русском языке, 2000
© М.С. Алперович, В.А. Капанадзе, Е.Ф. Толстая, перевод, 2001
© МАЙК «Наука/Интерпериодика», 2001