Франсиско де Миранда. Путешествие по Российской империи

7 февраля 1787 г. Около десяти часов утра прибыл в селение, находящееся в 32 верстах от Киева, но не обнаружил там никого, кто предоставил бы мне коней, так как все направлялись в церковь. Я разозлился, и тогда пошли за лошадьми. Между тем у меня было время рассмотреть жителей обоего пола, спешивших к храму: все в сапогах, а у женщин голова повязана большим чистым белым платком таким образом, что оба конца свисают до пояса. Все хорошо и тепло одеты. По численности населения деревня насчитывала, как мне показалось, от трех до четырех тысяч душ.

Помещение почтового двора, куда я зашел, оказалось примерно таким же, как на предыдущем [дворе], и столь же грязным. Мне посчастливилось обнаружить там форейтора, сопровождавшего князя Потемкина, и трех добрых коней, так что появилась надежда поспеть в Киев на вечерний бал, куда князь наказывал нам прибыть вовремя.

Пятнадцатью верстами дальше, с высотки открылся вид на Киев, и панорама была поистине великолепна. Возвышенность, на которой расположен новый город, крепость на северном берегу Днепра, позолоченные церковные купола (коих в каждой церкви обычно бывает по пять), колокольни и т.д. выглядят чудесно, и прекрасно гармонируют с окружающими зданиями.

Продолжая путь в моем превосходном экипаже, запряженном тройкой лошадей, я примерно в два часа дня достиг реки, уже покрытой льдом, по которому для большей надежности был проложен дощатый настил. По нему переправился и я.

Прибыв на таможню, спросил, имеются ли вести от принца Нассау, но тот ничего для меня не оставил, и пришлось воспользоваться тем, что князь [Потемкин] велел передать нам обоим.

К счастью, мой форейтор знал местонахождение княжеской резиденции, и я отправился туда. Там оказался слуга Нассау, сообщивший, что его хозяин прибыл в половине одиннадцатого утра, тотчас же переоделся, чтобы в двенадцать часов быть представленным императрице, и все находятся во дворце.

Я позволил себе зайти в комнату моего друга Киселева[i], и только собрался выпить чашку чая и написать ему записку, как он вошел, велел принести мне полный обед, сказал, что князь распорядился приготовить для меня квартиру там же; и чтобы я переоделся, так как князь хочет повидаться со мной. Этот теплый прием снял мою усталость. Одевшись, я направился в покои князя, который был весьма приветлив и выразил желание тотчас же посетить церковь (под названием Печерская[ii]), внешне напоминающую собор Св. Марка в Венеции. Мы осмотрели также недурную трапезную, а потом вместе выпили чаю. Он сообщил, что уже доложил обо мне императрице, а вечером представит своим племянницам.

Действительно, в девять часов вечера [князь] усадил меня, Нассау и Румянцева[iii] к себе в карету, и мы поехали к графине Браницкой[iv], где собралось избранное общество. Я был представлен графине, ее сестре графине Скавронской, великому коронному гетману Польши графу Браницкому, военному министру графу Чернышеву[v], министру иностранных дел графу Безбородко[vi], обер-камергеру графу Шувалову[vii], германскому послу графу Кобенцлю[viii], посланнику Англии г-ну Фицгерберту, посланнику Франции графу Сегюру и т.д. Нассау познакомил меня со знатными поляками: графом Вельгорским, графом Потоцким, «воеводой Русским» Потоцким, князем Сапегой, графом Мнишком[ix] и др. Князь представил меня также фельдмаршалу Румянцеву, с которым я имел продолжительную беседу, причем он расспрашивал о Луисе Касасе, служившем под его знаменами в качестве волонтера.

Потом подали роскошный ужин, и за столом поляки блистали богатством, пышностью, а еще хорошими манерами. После часа ночи мы удалились, и я с великим удовольствием улегся спать, ибо устал до полусмерти.

8 февраля. Мы с Нассау не спускались вниз до обеда, где присутствовали княжеские племянницы и другие лица. Князь показал нам различные изделия, только что присланные ему из Кон-

стантинополя, а затем вместе с Нассау я нанес визит г-ну Сегюру. Вечер провел дома, читая и отдыхая, поскольку не был приглашен на ужин к супруге «воеводы Русского».

9 февраля. В двенадцать часов, намереваясь отправиться с визитами, спустился к князю, но тот предложил задержаться, так как должен приехать обер-шталмейстер Нарышкин, и надо бы дождаться его, чтобы он, Потемкин, мог представить меня. [В таком случае], вероятно, последует приглашение на ужин к Нарышкину. Визиты же можно отложить на послеобеденное время. Однако, когда Нарышкин явился, князь по забывчивости представил меня не ему, а директору банка, тайному советнику графу Шувалову[x] и гофмаршалу князю Барятинскому.

Затем в компании графа Вельгорского нанес несколько визитов, после чего вернулся домой. Около десяти часов вечера обер-шталмейстер Нарышкин прислал за мной карету, чтобы отвезти к нему ужинать, так что пришлось ехать. Собралось примерно то же общество, очень незначительно отличавшееся от вчерашнего. Немного потанцевали, причем барышня Мария Нарышкина с большим воодушевлением и изяществом сплясала казачка, весьма удачно заимствуя многие па английского «хорн-пайпа»[xi]. А великий гетман Браницкий танцевал полонез с благородной грацией и легкостью, каких мне не приходилось видеть, так что я получил об этом танце-шествии представление, какого прежде не имел. Мы вернулись домой не раньше двух часов ночи. Было дьявольски холодно. Бог ты мой! Сколь же обходительно все семейство Нарышкиных!

10 февраля. Сегодня обедал с послом графом Кобенцлем. Поговорили немного о Турции и т.д. Он показался мне доброжелательным и довольно образованным. После обеда сели играть в карты, и у меня состоялась непродолжительная беседа с придворным лейб-медиком г-ном Роджерсоном, который произвел впечатление человека просвещенного. Он родился и воспитывался в Шотландии. Позднее мне надо было нанести несколько визитов, а вечер провел дома с князем, его племянницами и прочими.

11 февраля. К обеду были гости, и князь предупредил, чтобы мы составили ему компанию. Разговорились с Браницким о Польше. Потом затеяли карточную игру. В банке лежали лишь голландские дукаты и банкноты. Мой друг Киселев, вместе с Леваше-

вым[xii] державший банк, уверял, будто со времени отъезда из Петербурга уже выиграл 28 тысяч рублей.

Вечер провел у жены «воеводы Русского» графини Потоцкой, где собралось [изысканное] общество и подали хороший ужин, с венгерским вином (бутылка стоит дороже шести голландских дукатов) из погребов, унаследованных этой семьей от своих предков. До чего же, черт возьми, доходит людское чудачество!

12 февраля. Сегодня меня пригласил к обеду посланник Англии г-н Шицгерберт. И поскольку он живет по соседству с графом Кобенцлем, а императрица сажает обоих за стол рядом с собой, мы обедали вместе. Пришел также принц Нассау. Поразительно, что хотя мы были одни и хотели (по крайней мере я) толковать об интересных и поучительных вещах, не было произнесено ни единого слова, которое не являлось бы сущей ерундой, особенно то, что говорил г-н англичанин. Это чрезвычайно испортило мне настроение. Наконец, я возвратился домой и мы с князем направились в церковь, чтобы осмотреть священные чаши, митры, убранство алтаря и т.д., отделанные золотом, серебром, драгоценными камнями, жемчугом, парчой, наподобие того как в Эскориале, Гуадалупе и Лорето[xiii]. Я спросил князя, не будет ли неуместным, если завтра я пойду посмотреть, как императрица и ее двор причащаются в монастырской церкви. Он ответил, что нет, если буду держаться на почтительном расстоянии, поскольку еще не представлен.

На ужине у Браницких присутствовали все те же лица, за редким исключением. Боже мой, какую роскошь позволяют себе эти поляки, как по части одежды, так и в смысле подаваемых яств.

13 февраля. В девять часов утра императрица вошла в церковь и после торжественной обедни по православному обряду, с бесчисленными коленопреклонениями, причастилась хлебом и вином; вслед за архиереем ее величество повторила символ веры. Потом поклонилась мощам, с целованием и стоянием на коленях. Непонятно, как колени все это выдерживают. За государыней последовали придворные дамы, желавшие причаститься таким же образом, а затем мужчины... Маршал Румянцев и князь Потемкин воздержались. По завершении [таинства причащения], уже после одиннадцати, все вышли наружу, а я задержался, чтобы осмотреть изнутри убранство церкви, имеющей форму греческого креста и не отличающейся ни изяществом, ни стройными пропорциями. Врата

святая святых, внутренняя часть алтаря, люстра и пр. богато, но довольно безвкусно инкрустированы серебром.

Ужинал у Нарышкиных, где долго беседовал с графом Потоцким, которого считают наиболее способным из находящихся тут поляков. Речь шла о разных материях, и, заговорив о Риме, он заметил, что из всех монументов больше всего ему понравилось там изображение «Королей со связанными руками», намекая, конечно, на свое правительство. Мы возвратились домой лишь в два часа ночи, и было чертовски холодно. Князь предупредил, чтобы завтра я явился во дворец ко времени прибытия императрицы из церкви, когда должен быть представлен ее величеству.

Сегодня послеполудни посетил маршала Румянцева, который принял меня чрезвычайно любезно. Мы более двух часов обсуждали тет-а-тет военные темы, о чем он рассуждает без напускной таинственности и рисовки, с тем высочайшим знанием дела, каким обладают лучшие мастера сего ремесла.

14 февраля. Прибыл во дворец ровно в одиннадцать часов, и полчаса спустя вошла императрица, коей меня представил гофмейстер князь Безбородко[xiv]. Я поцеловал руку ее величества, благосклонно вынутую из муфты и легким движением протянутую мне (ибо здесь не принято преклонять колено или что-либо в этом роде), и, отходя, учтиво поклонился.

Вслед за тем, с разрешения князя Потемкина, вошел в приемную, и ее величество тотчас же заговорила со мной, спросив, сколько градусов тепла бывает при самой низкой температуре на моей родине и т.д. Потом мы перешли в просторный зал, где был приготовлен четырехугольный стол, накрытый с трех сторон на 60 кувертов (я ведь был еще заранее приглашен князем Барятинским). Уселись примерно в половине первого. Я оказался рядом с графом Чернышевым, который заботливо ухаживал за мной, а ее величество дважды посылала мне стоявшие возле нее блюда.

В два часа дня все закончилось. Ее величество удалилась в свои покои, а мы отправились домой до половины седьмого, когда вторично поехали ко двору. Большой дворцовый зал заполнили дамы — иноземные и местные, ...все находящиеся здесь видные персоны и иностранцы.

Князь дружески представил меня генералу Мамонову[xv], который был весьма приветлив и пригласил к себе отужинать в де-

сять часов вечера. Ее величество, играя в карты, задавала мне вопросы об Испанской Америке, в том числе: возможно ли, что там еще существует инквизиция? В Малороссии, заметила она, есть монахи-доминиканцы, и призналась, что когда видит их, то думает про себя «Храни нас Господь», усматривая в них исполнителей приговоров пресловутого трибунала. Государыня выражала и иные чувства такого же рода, свидетельствующие о ее сердечной доброте и высоких достоинствах. Около половины девятого закончилась партия виста, в которой ее партнерами был князь, посол Германии[xvi] и генерал Мамонов. Низко поклонившись нам, она удалилась в свои апартаменты. После чего все остальные разъехались по домам.

Мы же отправились к обер-шталмейстеру Нарышкину, где собралось многолюдное общество и был подан ужин. Но в десять часов Нассау, я и Киселев поехали к Мамонову, у которого застали посланника здешнего двора в Польше графа Штакельберга и князя Дашкова[xvii]. Поужинали с ними, беседуя о Крыме и т.д. По сему поводу Дашков поспорил с Нассау, а потом я узнал, что об этом довели до сведения императрицы. Ну и двор, ну и придворные!

Во дворце мне оказал тысячу знаков внимания также маршал Румянцев, представивший меня генерал-адъютанту императрицы графу Ангальту, который прежде занимал этот пост при короле Пруссии. Он показался мне достойнейшим человеком, обладающим глубокими познаниями в области военного искусства, о чем мы говорили довольно долго.

15 февраля. В 10 часов утра Нассау, Вельгорский и я направились в пещеры (имеющиеся в здешнем монастыре), каковые в тот день должна была посетить императрица, в связи с чем наладили освещение, разостлали ковры и т.д. В небольшой церкви, через которую входят туда, мы встретили супругу «воеводы Русского», также поджидавшую [царицу]. Наша с ней длительная беседа касалась обилия икон (с окладами из золота и серебра) и мощей, а также распространения нелепых суеверий. Она женщина образованная. Потом, чтобы скоротать время, зашли в келью, где чувствовали себя вполне удобно.

В одиннадцать часов зазвонили колокола, и мы двинулись навстречу императрице, спускавшейся по длиннющей галерее с деревянным полом от большой церкви к малой, где находился вход в упо-

мянутые пещеры. Ее сопровождали почти все придворные чины и [иностранные] послы. Мы шли, держа каждый в руке свечу, но вскоре поняли, сколь неосторожно было допустить такое скопление людей. Врач Роджерсон, оглянувшись, обратил внимание на сильную духоту, а свет стал совсем тусклым, вследствие чего многие повернули обратно. Я же из любознательности продолжал идти рядом с моим чичероне Суворовым, отмечавшим различные особенности сих чудотворных мощей: одни принадлежали человеку молчаливому, другие — невежественному, третьи — страждущему, и т.д., как гласили настенные надписи на русском языке возле соответствующих гробниц или склепов. Среди прочих оказались останки Нестора, знаменитого древнейшего российского историка, тоже захороненного там...

В заключение осмотрели множество гробниц и могил, покрытых дорогими шелковыми тканями, а также ряд небольших помещений, которые выглядят как жилые комнаты, с богато украшенными алтарями и светильниками, превосходя в этом смысле Рим и Неаполь. По узкой галерее одновременно может пройти лишь один человек, но она побелена, а большая часть пола выложена плиткой. И не удивительно, что ее поддерживают в столь хорошем состоянии, если учесть (как мне говорили), что ежегодно сюда стекаются на богомолье свыше 40 тысяч польских крестьян православного вероисповедания, и по самым осторожным подсчетам оставляют здесь не меньше, чем по рублю с человека. По оценке же маршала Румянцева, каждый год тут бывает более 60 тысяч паломников, в том числе даже из Сибири.

Из сей пещеры мы перешли в другую такую же, находящуюся подальше. Маршал Румянцев проявил предусмотрительность, предупредив при входе, чтобы часть свиты задержалась, дабы избежать духоты, испытанной ранее; таким образом, на нашу долю пришлось меньше неудобств.

Протяженность обеих пещер составляет одну версту или более, и по полученным мною сведениям они предназначались для того, чтобы служить потайным убежищем, где можно было бы укрываться от частых набегов татар и окрестных казаков, а богатейшим жителям этого древнейшего торгового города прятать свое имущество.

Ее величество удалилась около часа дня, а мы направились к великому гетману Польши Браницкому, куда нас пригласили вме-

сте с князем к обеду по-польски. Разумеется, был великолепный стол и в изобилии вкуснейшее токайское вино. Но какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потемкину кажутся мне эти пресмыкающиеся перед ним высокопоставленные поляки! Вечером ужинали у Нарышкина, лучшего человека на свете.

16 февраля. Что за гнусная погода, дьявольски холодная и сырая! Вечером мы приглашены на ужин к Браницкому, где будет императрица. Около шести часов отправились туда вместе с Нассау (наемная карета, запряженная шестеркой лошадей, обходится ему ежемесячно в 65 голландских дукатов). Была устроена небольшая иллюминация, и огни ее уже зажглись. Полчаса спустя прибыла ее величество и через десять минут села играть в вист со своими обычными партнерами, а некоторые другие гости тоже составили партии. Сидя за картами, ее величество весьма приветливо и любезно задала мне ряд вопросов о путешествиях и т.д. Как я узнал, она сказала графу Кобенцлю, что я (насколько ей известно) человек искренний и образованный, а такой тип людей ей импонирует.

В девять часов подали ужин, но я был столь поглощен беседой с Ангальтом о военных материях, что даже не сел за стол. Императрица удалилась примерно в десять, а мы оставались до часа ночи. Продолжали ужинать, играли и немного потанцевали.

17 февраля. Обедал дома в многолюдной компании, включая племянниц князя, обычно его сопровождающих. Он получил письмо от некоего кардинала, рекомендующего Замбеккари[xviii], который служил в Испании и т.д. Князь показал мне это послание, и я подтвердил правильность написанного в нем; причем рассказал, как вследствие столкновения с инквизицией Замбеккари бежал из Гаваны, и что в Лондоне я видел производимые им аэростатические опыты, а в Болонье знавал его почтенное семейство. Выслушав все это, князь тотчас же решил принять его на службу в чине капитан-лейтенанта, и сообщил мне, что здесь также проводятся эксперименты в области аэростатики.

Вечер провел наедине с Ангальтом в его апартаментах. Мы долго говорили о покойном короле Пруссии[xix]. Он [Ангальт], заметил, что из всех сражений, данных его величеством, с точки зрения человеческих возможностей битва при Колине[xx] имела наибольшие шансы быть выигранной. Однако из-за ошибки, допущенной адъютантом-французом (прибывшим двумя днями раньше из Кон-

стантинополя) при передаче приказа герцогу де Беверн, правый фланг, который по распоряжению короля должен был выжидать, действовал неудачно.

К концу нашей беседы на военную тему пришел граф Штакельберг и предложил мне вместе пойти к маршалу Румянцеву, но тот отказался [принять нас], ибо не терпит официальных визитов, и велел передать, чтобы я приходил один, без всяких церемоний.

По дороге господин Штакельберг поведал, сколь легковесны и суматошливы поляки, коих он, разумеется, изучил за 14 лет. Он рассказал о своем пребывании в Испании[xxi], и в самых учтивых и вежливых выражениях пригласил погостить у него в. Варшаве, когда доведется побывать там, а я в ответ рассыпался в благодарностях. Он также сообщил, что когда вернулся из Испании, императрица пожелала расспросить его об этой стране, и он сопровождал ее величество во время прогулки, в ходе которой она долго беседовала с ним. Это вызвало такую ревность со стороны министров, что его вроде как в изгнание отправили в Варшаву, где он оказался в приятных условиях своеобразной политической ссылки. Придворные нравы...

Вечером ужинали дома, играли в карты — любимое занятие князя, и никаких разговоров не велось.

18 февраля. Около десяти часов утра вышли прогуляться по Старому городу (Подолу). Осмотрели некоторые из множества здешних церквей (меня уверяли, будто их число в городе и его предместьях достигает 160), каковые по своему внешнему виду поистине восходят к «колену» Леви[xxii]. Среди прочих — Братская церковь[xxiii], одна из самых больших и красивых, с вратами, алтарем и массивными серебряными люстрами. Внутри над главным входом — крупного размера фреска, изображающая рай и ад (чистилище тут не признается). Сколько там чертей с козлиными копытами, хвостом и рогами, которые хватают грешников и вливают им в глотку расплавленный свинец и кипящее масло, а также клещи, огонь, и тому подобный вздор.

В непосредственной близости оттуда находится прекрасное внушительное здание университета, относящееся к монастырю. Зайдя внутрь, мы обнаружили, что в нем имеется ряд аудиторий, а посредине расположен вместительный зал для университетских ученых собраний. Повседневно пользуются лишь двумя другими

помещениями нижнего этажа, причем одно из них отведено для занятий грамматикой, арифметикой и географией. В настоящее время повсюду грязь, полное запустение и упадок. Затем направились к некой польской еврейке, содержащей подходящих девиц, и она обещала предоставить их на ночь.

Пообедал дома в блестящем обществе, а в сумерки посетил маршала Румянцева, с которым долго толковали о войне и его последних кампаниях. Он очень расхваливал прусскую конницу, равно как и пехоту; рассказал, что турки для рытья окопов перед своими позициями всегда использовали кавалеристов, так как, прибыв раньше пехотинцев и будучи менее утомлены, те могли сделать это быстрее. Он также отметил, что упомянутые турецкие войска, сражаясь с христианами, отважились на чрезвыйно смелые действия...

Пока мы беседовали, стало уже поздно, вследствие чего мое «рандеву» состоялось лишь около десяти часов вечера, и вместо обещанной утром красотки мне досталась только не ахти какая полька. В одиннадцать подъехала карета, и я вернулся домой, отказавшись из-за усталости от ужина у супруги «воеводы Русского».

19 февраля. Вместе с Киселевым выехали в санях прогуляться по городу. Побывали в Софийском соборе — одном из самых старинных и замечательных здешних храмов. На куполе и хорах сохранилась довольно древняя мозаика, выполненная в скверной манере эпохи упадка империи[xxiv]. Врата, главный престол и огромная люстра обильно и с тонким вкусом инкрустированы серебром. Там имеется несколько больших склепов, где, как говорят, захоронены некоторые великие князья Руси.

Затем перешли в церковь Св. Андрея, которая, хотя и невелика, отличается хорошим стилем и правильными пропорциями. Она расположена еще лучше — в изумительном месте, господствующем над окрестностями. Нельзя себе представить более живописную панораму реки, города и прилегающих полей. Оттуда спустились в поисках руин знаменитой старинной церкви Св. Василия, где есть древнегреческие надписи.

Потом — к сводне, но ее не было дома. Однако мой друг не смог предаться любовным утехам с готовой к тому хорошенькой дочкой, так как помешало появление неких юных камергеров, вы-

звавшее у меня досаду. Мы ушли, а по дороге встретили нашу сводницу, и по просьбе Киселева я заговорил с ней, но из-за какого-то пустяка он вышел из себя. О, как трудно добиться, чтобы люди были снисходительны в любовных делах!

Обедали дома, а пополудни я побывал у графа Ангальта, показавшего мне исполненную от руки превосходную военную карту походов маршала Румянцева. Как жаль, что она не напечатана, ибо содержит подробнейшее объяснение на французском языке, дающее достаточное представление о предмете. Позднее в своей комнате читал книгу «Антидот, или описание путешествия г-на аббата де ла Шаппа по Сибири». Говорят, будто императрица основательно приложила руку к ее написанию, но, учитывая проявляемые [автором] злобу, предвзятость и даже грубость по отношению к государыне, не берусь судить об этом. Во многих случаях его претензии резонны[xxv].

20 февраля. Утром меня посетил граф Сегюр. Мы были вдвоем. Он кажется здравомыслящим человеком. Заверял в своей дружбе, но я этому не верю. Сегюр сообщил, что государственные доходы России достигают 47 млн рублей, а торговый баланс, по его мнению, не слишком благоприятен для нее. Около часа дня он откланялся, а я отправился обедать с князем Дашковым, уже дважды наносившим мне визит. Он производит впечатление образованного молодого человека, учился в Англии, путешествовал по Франции, Италии, Германии и т.д. Ему примерно 22 года, и он командует здесь пехотным полком, который отличается отменной дисциплиной. За столом (разумеется, весьма обильным) сидело несколько офицеров. Князь [Дашков] владеет изрядным собранием превосходных книг и обладает литературным вкусом. Был там также господин Спренгпортен, швед по происхождению, генерал-майор российской службы и камергер. Все относятся к нему слегка пренебрежительно, может быть потому, что он иностранец.

В шесть часов поехал к Нарышкину, будучи приглашен на ужин по случаю его именин, где ожидалась императрица. О, сколь материнская и праведная манера обращения государыни со своими подданными! Ее величество появилась около половины седьмого. Снаружи была устроена небольшая иллюминация, а внутри шла карточная игра, звучала музыка, танцевали. Ее величество играла в вист с князем [Потемкиным], послом [Кобенцлем] и Мамоно-

вым. В перерыве она подозвала меня и в самой приветливой и располагающей манере, какую можно себе представить, стала расспрашивать относительно арабских построек в Гранаде, об ее архитектуре, садах, банях и т.д., и даже об инквизиции, литературе и пр. Потом ужинали за тем же столом, и ее величество самым непринужденным и любезным образом разговаривала со всеми. Она удалилась около десяти часов, а мы продолжали танцевать полонезы, барышня Нарышкина безупречно сплясала казачка, и вдвоем со своей сестрой графиней Головкиной — «русскую», которая даже сладострастнее нашего фанданго... О, как прекрасно танцует первая, как плавны движения ее плен и талии! Они способны воскресить умирающего! В два часа ночи — домой.

21 февраля. В десять часов утра спустился в покои князя с намерением отправиться к обедне, где должна была присутствовать императрица. Однако он [Потемкин] показался мне несколько холодноватым, и отбыл в своей карете в сопровождении Нассау и остальных; мы же с Киселевым поехали в другом экипаже. Войдя в церковь Св. Андрея, в которой служили обедню, я увидел, что внутри она по стилю выгодно отличается от прочих [церквей]. Когда я вышел наружу, чтобы полюбоваться прекрасным видом, Нассау сообщил, что, по мнению князя, мне следовало бы в самое ближайшее время уехать [из Киева], так как в противном случае не удастся переправиться через вскрывшиеся реки. Это заставило меня заподозрить, что его светлости уже наскучило мое общество. Я решил немедленно отправиться. По окончании обедни ее величество прошлась вокруг здания, восхищаясь великолепнейшей панорамой, и какой-то льстец не преминул заявить, будто последняя напоминает Неаполь, хотя между ними нет ни малейшего сходства. Вместе с моим другом Вельгорским я направился во дворец. Вслед за нами там появилась императрица. Госпожа Нарышкина поцеловала ей руку [в знак благодарности] за милость, оказанную накануне вечером посещением их дома. Поскольку не было званого обеда, я поехал домой, где застал обычную публику.

После трапезы уединился с намерением тотчас же написать своим друзьям, сделать записи в дневнике, и незамедлительно выехать. Зашел Нассау, чтобы вместе пойти ко двору или ужинать к супруге «воеводы Русского». Но у меня не было желания идти ни туда, ни сюда, и я до полуночи продолжал писать.

22 февраля. С раннего утра засел за дневник, а затем распорядился снарядить в дорогу мою кибитку. Явился Нассау с сообщением, что императрица [вчера] справлялась обо мне, не захворал ли? А князь [Потемкин] ей ответил, что я наверняка не знал о приеме при дворе.

После обеда уведомил князя о своем намерении через два дня отбыть. Тот спросил: «А Вы не хотите [на прощанье] поцеловать руку императрице»? Конечно, ответил я. «Тогда это надо сделать сегодня же вечером, ибо у ее величества не будет больше приемов до воскресенья. Я все устрою, и пошлю с Вами курьера, дабы он сопровождал Вас до Москвы и обеспечивал лошадьми. Тысяча благодарностей за все».

Как мне кажется, охлаждение князя вызвано тем, что на днях, когда я появился в салоне супруги «воеводы Русского» и заговорил с ней, граф Штакельберг воспользовался случаем, чтобы сказать [Потемкину]: «Вы держите при себе сих чужестранцев, которые пристально следят за каждым Вашим шагом». А тот ответил:» Не сомневаюсь в этом, однако ценю даже их злословие». Им [т.е. Потемкину и Штакельбергу] показалось, видимо, будто подобный комплимент способен вскружить мне голову. Вскоре, когда Потемкин снова вошел в зал, я, сидя среди дам и болтая с ними, не проявил должной учтивости и продолжал сидеть (а по моему примеру не встали и поляки), что ему, вероятно, не очень понравилось.

В шесть часов вечера князь, Нассау и я отправились во дворец. Нассау, одетый в российский мундир, явился, чтобы поцеловать руку ее величества в благодарность за земли, дарованные ему в ее владениях. Во дворце со мной весьма уважительно вел себя маршал Румянцев, вручивший письмо с распоряжением поселить меня в его московском особняке. Так же поступил обер-камергер Шувалов, а те, кто ожидал в приемной ее величества, оказали тысячу знаков внимания. Тем временем появился князь и объявил, что в данный момент ее величество не может меня отпустить, так как переправа через реки крайне опасна и со мной мог бы произойти несчастный случай. Я ответил, что с моей стороны безусловно было бы опрометчиво не последовать советам ее величества, и все стали меня уверять, что так оно будет лучше всего.

Спустя короткое время вышла императрица, направлявшаяся к послу Германии, дававшему бал и ужин. Она сказала мне, что ес-

ли я сам способен погубить себя своей неосмотрительностью, то она этого допустить не может. Я горячо поблагодарил за доброту, и заверил, что сие движение ее великодушного сердца произвело на меня такое впечатление, вызвало столь сильное чувство любви и признательности, что никогда не будет забыто. И далее в том же духе. Мои слова составляли разительный контраст по сравнению со сценой, происшедшей ранее между мной и тем, кого я считал своим добрым другом!

Когда мы добрались до дома посла, там было людно и очень шумно. По дороге я обратил внимание на то, что князь проявлял по отношению ко мне особое радушие, а в разговоре касался злых козней поляков, в частности, находящихся тут представителей этой нации. По поводу высказывания графа Потоцкого о том, будто лучшая скульптура Рима — два связанных короля в Капитолии, он заметил, что в иные времена, и даже еще совсем недавно, его [Потоцкого] посадили бы в кибитку и отправили в Сибирь навечно. Ох!

Играя в карты, ее величество расспрашивала меня о нашей Америке, об иезуитах, языках, туземцах; рассказала, как мадридский двор отказался прислать сведения (под предлогом того, будто они являются государственной тайной), необходимые для составления задуманного ею словаря всех известных языков. Ее интересовали афинские древности, храмы Минервы и Тезея, Италия, мост Маталоне, правление Карла III в Неаполе[xxvi]. Затем мы обратились к состоянию искусств в Испании, знаменитым полотнам королевских дворцов, ауто-да-фе, древним достопримечательностям Гранады. Она желала знать, знакомы ли последние королю, обладает ли принц Астурийский[xxvii] большими способностями или познаниями, и чем Карл III, как испанский монарх, сам по себе отличается от того, каким он был, когда правил Неаполитанским королевством. Под конец [императрица] спросила о нашей экспедиции в Алжир под командованием О'Рейли[xxviii], и правда ли, будто обратно вернулось гораздо меньше половины ее состава. Я ответил, что это преувеличение: по моему мнению, мы потеряли лишь пятую часть людей. «Так ли, — усомнилась она, — а сколь велики были потери артиллерии?» «Не очень», — возразил я. Беседа длилась долго, и раскрыла передо мной ее сердечную теплоту, человечность, просвещенность, благородные ду-

шевные качества, в большей мере, чем если бы кто-нибудь сказал мне об этом. Ее величество удалилась в девять часов, не оставшись ужинать.

Князь спросил, какое впечатление произвела на меня царица, ее манера держаться — непринужденно, приветливо, и вместе с тем величественно, но без высокомерия, столь часто встречающегося при здешнем дворе. Нассау передал мне слова императрицы о том, как она рада, что удержала меня, дабы уберечь от какого-либо несчастного случая в связи с ледоходом. И снова чувства любви и признательности переполняют мое сердце.

Сегюр назвал меня выдающимся царедворцем, ибо за короткий срок я добился того, что государыня проявила ко мне интерес, тогда как некоторых именитых иностранцев в течение месяца не удостоила ни единого словечка.

В заключение превосходно поужинали, танцевали полонез, и в два часа ночи я уехал вместе с Нассау, тысячекратно заверявшим в своей искренней дружбе. В великодушном порыве щедрости он предложил, если нужно, одолжить мне деньги, убеждая не обращаться за этим ни к кому другому.

23 февраля. Обедал дома, как обычно. Госпожа графиня Браницкая развлекала меня в высшей степени приятной беседой и сказала, что надеется увидеть у себя в пятницу. Я ответил, что приму приглашение с огромным удовольствием, если князь предложит мне это. После обеда заходил д-р Роджерсон, принес несколько английских публикаций, и мы долго разговаривали об этой стране. Вечером посетил генерал-фельдмаршала Румянцева, в беседах с которым чудесно провел время — проговорили чуть ли не до полуночи. Он честью поклялся, что ничего не знал о французской миссии в Константинополе, а когда я все ему разъяснил, был очень удивлен заключением торгового договора[xxix] и внешними проявлениями отношений этого двора с Францией.

24 февраля. Весь день провел у себя в комнате за чтением и писанием. Вечером пришел д-р Роджерсон с речами Шеридана, Питта и Фокса по поводу обвинения Хейстингса[xxx] и торгового договора между Францией и Англией.

25 февраля. По обыкновению обедал дома, затем поднялся в свою комнату сделать кое-какие записи и почитать. Нассау предлагал по окончании приема во дворце прислать за мной карету,

чтобы я мог отправиться на ужин к Нарышкину, который утром настойчиво меня приглашал. Но поскольку сам Нассау, стремившийся находиться при дворе и ощущать свое превосходство перед поляками, был приглашен Мамоновым, то он, конечно же, обо всем забыл, заставив меня напрасно ждать. Признаюсь, я никак не мог избавиться от беспокойства по поводу такого, казалось бы, пустяка, хотя, если бы речь шла не о придворных, я не придал бы этому ни малейшего значения.

26 февраля. Встал рано, намереваясь писать. Около восьми князь в сопровождении свиты отправился к Браницкому. С Нассау, который не был приглашен, .он ни словом не обмолвился, равно как и со мной. Я не испытывал ни малейшего желания идти туда, возможно, боясь еще больше огорчить князя. Дошел пешком до дома графа Сегюра, с которым мы долго беседовали о политике. Говорили также о моей родине, где он, как уже рассказывал раньше, побывал вместе с г-ном де Водрей. Граф проделал сухопутный вояж от Пуэрто-Кабельо до Каракаса, в долине Арагуа познакомился с врачом доном Хуаном Пердомо, затем последовал в Ла-Гуайру, и оттуда морем возвратился в Пуэрто-Кабельо[xxxi]. Как странно видеть в его доме предметы, которые когда-то находились и в моем доме! Он сообщил, что в этой провинции чрезвычайно недовольны поведением Абалоса, Хосе де Гальвеса и других[xxxii]. Обедал с князем Дашковым, который показал мне прекрасную коллекцию гравюр. Компанию нам составил только что прибывший генерал-аншеф Каменский[xxxiii], один из самых известных здесь людей. Он показался мне человеком очень воспитанным и энергичным, однако суждения его отличаются известной легковесностью. Затем пили чай и я вел беседу в республиканском духе с молодым швейцарцем, весьма образованным, уже девять лет состоящим на службе при здешнем дворе. В семь часов отправился с Дашковым к фельдмаршалу, который слегка занемог, однако же мы очень весело провели время до одиннадцати, после чего ужинал с князем и узнал множество подробностей о придворных интригах, что укрепило мою решимость покинуть эти места, дабы обрести наконец покой!

27 февраля. Дома дьявольски холодно. Читал книгу, написанную более 120 лет назад. Ее автор, некий господин Боплан[xxxiv], довольно точно и живо рассказывает о Польше, где ему довелось

служить в качестве инженера, и о Крыме. По его представлению, в старину Босфор не являлся проливом, и воды рек, впадавших в Черное море, переполняли его и затопляли всю страну до самой Москвы; поэтому все древние поселения расположены на возвышенностях. Когда же образовался пролив, воды отступили, и произошло осушение почвы. Еще он рассказывает, что во время свадеб у казаков невесту тщательно осматривают, нет ли у нее на теле какого изъяна и не прячет ли она где-нибудь булавку, затем надевают на девушку чистейшую сорочку, а потом проверяют, есть ли на ней кровь, и с гордостью носят эту сорочку по всем улицам; в противном случае семья считается обесчещенной. Боплан упоминает также каких-то перепелок, чье мясо ядовито. Говорят, что, отведав их, можно сойти с ума. Вечером князь Дашков прислал за мной карету, дабы я приехал на чай, но я так замерз, что не в состоянии был встать с постели.

28 февраля. В полночь князь вернулся от Браницких — чей дом находится на расстоянии 83 верст — где крестил их дочь. Мы встретились утром в его покоях. Нассау лебезил перед ним и расточал такие приторные любезности, каких я в жизни не слышал. Обедал дома со всем семейством, а в шесть часов отправился во дворец засвидетельствовать свое почтение императрице. Меня приняли очень ласково. Ее Величество долго беседовала со мной, сказала, что чувствует некоторую слабость, что сегодня после обеда долго почивала, хотя вообще это не в ее привычках, поскольку в Петербурге в послеобеденное время ей обычно есть чем себя развлечь — в Эрмитаже имеются прекрасная картинная галерея, коллекции медалей, граненых камней и проч.; ей стыдно признаться, что вчера она легла в десять, правда, поднялась в пять утра, и так она рассказывала довольно долго. Я побродил здесь и там, а в восемь часов Ее Величество удалилась. Мы вышли вместе с германским послом и позже, в доме Нарышкина, где собрался весь двор, очень мило поболтали. Наш князь более часа беседовал тет-а-тет с юной Марией Нарышкиной, излагая ей какую-то политическую материю, коей весьма озабочен, а она все повторяла, вздыхая: «Если бы это было правдой!». Ужинали в привычной компании, после чего я вернулся домой.

1 марта. Немного прихворнул и не выходил из комнаты, читал. Князь присылал справиться о моем здоровье. Заходил д-р Роджерсон, рассказывал весьма поучительные вещи об этой стране.

2 марта. С большим удовольствием, не спеша, продолжал чтение «Государя» Макиавелли, чья теория, конечно, не хороша, однако правдива. Монарх, написавший «Антидот», или тот, что сочинил «Антимакиавелли»[xxxv], несомненно, предложил прекрасную идею и дал нам пример противоположного свойства, однако мне кажется, что первый поступил искреннее и честнее, нежели второй. Как же горько созерцать хитрость и коварство рода человеческого, особенно тех, кто правит и повелевает большинством! Князь прислал Рокасовского[xxxvi] узнать о моем здоровье; приходили и другие посетители, в том числе господин Штакельберг.

3 марта. Читал. По совету дра Роджерсона решил испробовать русскую баню. Сказал об этом Киселеву, зашедшему навестить меня, а он — князю, и тот немедленно приказал слугам быстро все приготовить и помочь мне. Вечером пришел граф Сегюр, затем господин Фицгерберт, который между прочим сообщил, что когда он вел недавние переговоры о мире, наши доблестные союзники ни в коем случае не желали, чтобы англичане уступили Гибралтар Испании...[xxxvii] Потом пожаловал граф Кобенцль, принес любопытную книжицу на латинском языке о первом посольстве его двора к великому князю Московскому Ивану Васильевичу (Vasilides). Это произошло в 1567 году, во времена Максимилиана II[xxxviii], и предок моего гостя входил в его состав. Говорили о политике и снова о политике, а в шесть часов все отправились во дворец, оставив меня одного. По правде говоря, не знаю, что и думать об отношении этих людей к моей персоне: судя по их обращению, они испытывают ко мне уважение и привязанность. В семь часов спустился в баню, но вскоре жар усилился настолько, что я спрыгнул с полка, боясь умереть от удушья или изжариться. В конце концов заставил ослабить жар и пробыл там более получаса; за это время меня вымыли с мылом с ног до головы, отхлестали веником и окатили горячей водой, после чего я влез на верхний полок, где мою голову и все тело опять обливали водой, но уже теплой. Затем перешел в другое помещение, лег в кровать, тепло укрылся и лежал, пока не пропотел и не обсох окончательно. Выпил много меда, поскольку испытывал сильную жажду, и лишь по прошествии примерно часа оделся. Мой слуга и банщик, хорошенько пропарившись, выскочили наружу и кувыркались в снегу, что доставляет им высшее наслаждение. Придя к себе в комнату, почувство

вал некоторую слабость, съел немного супа, принесенного добрым Михаилом, и лег в постель.

4 марта. Спал очень хорошо и чувствую себя гораздо лучше. Простуда и ревматизм, отчего болела голова, прошли, опухоль почти спала, но сегодня хочу еще побыть у себя в комнате.

Князь прислал Рокасовского справиться о моем здоровье, а фельдмаршал Румянцев — адъютанта.

Предок Кобенцля в своем донесении рассказывает, что его принимали [в Москве] весьма радушно, что такого богатства и таких драгоценностей, как при дворе государя, он никогда в жизни не видел, что народ невежествен и из тысячи, может быть, один умеет читать, но чрезвычайно религиозен, все мечтают посетить Святой Дом в Лорето[xxxix] и т.д.

Мне в руки попали точные данные о современном состоянии армии в этой империи, кои я и привожу:

Пехота, за вычетом гвардейских полков, артиллерии и гарнизонных батальонов — 213002

В другом документе говорится, что на землях, купленных князем в Польше, расположено 300 деревень и проживают 60 тысяч человек мужского пола, а женщин в расчет не принимают, ибо они никакого налога не платят.

Заходили доктор Роджерсон и господин Сегюр. С последним долго беседовали о только что заключенном торговом договоре, который, учитывая сложившиеся в настоящий момент отношения между российским и версальским дворами, несомненно, заслуживает внимания не только политиков, но и философов[xl].

5 марта. Все находившиеся дома обедали вместе. Вскоре из дворца вернулся князь, наговорил кучу любезностей, поздравил с тем, что баня пошла мне на пользу, но рекомендовал сходить туда еще раз. Сообщил также, что императрица интересовалась мной, а он ответил, что я немного прихворнул, попарился в бане и теперь здоров.

Вечером в доме Нарышкина все придворные были со мной необычайно милы. Дочь хозяина графиня Соллогуб[xli] подарила мне

русские четки, которые получила в каком-то женском монастыре. Говорили о Петре Великом; оказывается, его мать — прямая родственница Нарышкина. Госпожа Нарышкина показала портрет этой дамы и табакерку из слоновой кости, весьма искусно выточенную ее выдающимся сыном. Граф Шувалов рассказал несколько презабавнейших историй из частной и домашней жизни сего государя, способных тронуть даже бесчувственного человека и свидетельствующих о самой искренней и благородной натуре, какую только можно себе вообразить.

В тот же вечер познакомился с принцем Бельмонте Вентимилья, сицилийцем и грандом Испании — 18летним юношей, путешествующим по свету[xlii], с английским посланником при варшавском дворе господином Уитвортом, с графом Забелло — поляком, состоявшим на французской службе в чине капитана; с господином Мезон-Нёв, камергером польского короля и поверенным в делах Мальты при варшавском дворе, а также с неким швейцарцем, капитаном, служившим у какого-то епископа, правившего одним из германских княжеств.

Ужин продолжился за полночь. Посол Кобенцль был настолько любезен, что отвез меня в своей карете домой, рассказав по дороге несколько любопытных анекдотов об императоре[xliii] и его семейной жизни.

6 марта. Обычный обед дома. Из Петербурга прибыл Сарти, и мы долго беседовали о музыке, о достоинствах Боккерини и Гайдна. Он заметил, что первый был талантливее, зато второй гораздо более сведущ в музыке. Говорил также о Генделе, приводящем его в восторг своими творениями. На мой взгляд, Сарти прекрасно разбирается в теории музыки и в композиции, к которой подходит с математической точки зрения. Князь ради развлечения поставил на нотной бумаге наугад несколько закорючек и, указав тональность и темп, предложил Сарти сочинить какую-нибудь музыку, что тот и сделал с ходу, доказав свои способности и мастерство.

Вечером метали банк по-крупному. Позднее был у фельдмаршала Румянцева, где в моем присутствии высказывались самые нелепые и нахальные суждения из всех, какие мне когда-либо доводилось слышать. Князь Сапёга, начальник литовской артиллерии, который явился для представления неких иностранцев фельд-

маршалу, пытался разъяснить тому, что понимал, а чего не понимал в области военного искусства покойный король Пруссии. По мнению Сапеги, Его Величество в кавалерии знал толк, не говоря уже о пехоте, в артиллерии разбирался слабо, а в инженерном деле не смыслил вовсе. В целом все это напоминало комедию[xliv], и фельдмаршал наконец спросил, знал ли король, с кем говорит, намекая на то, что в Польше князь командовал артиллерией. Просто поразительно, что этого несчастного не только до сих пор не высмеяли за его глупость, но даже считают в Польше первым оратором и чуть ли не польским Питтом. Беда тому государству, которое попадет в подобные руки!

Обсуждали с фельдмаршалом этот случай и всякие иные дела до одиннадцати, когда я отправился восвояси.

7 марта. В одиннадцать утра заглянул в маленькую церковь, расположенную здесь же в монастыре, куда должна была прибыть к обедне императрица, поскольку эта церковка обогревается огромной печью, а в больших сейчас холодно и сыро, что неприятно и вредно для здоровья. Старший сын грузинского князя Ираклия[xlv], архиепископ — величественный, с прекрасной фигурой — отслужил обедню вместе с четырьмя епископами. Церемония проще, чем наша, но в ней довольно много нелепого и суеверного. Присутствовали почти все придворные и послы. Примерно в час дня служба закончилась, и императрица в сопровождении привычной свиты отправилась к князю обедать. Перед трапезой мы с ней немного поговорили. Ее Величество показала мне сделанную из белого сибирского камня модель огромного алмаза, находящегося в Петербурге: размером он примерно с голубиное яйцо и по форме ближе всего к конусу. Затем вчетвером сели играть в шахматы: граф Сегюр, Ангальт, Шувалов и Ее Величество; во время игры она задала мне несколько вопросов насчет русской бани и проч. Пока обедали, императрица весело со всеми беседовала, передала мне два русских кушанья, чтобы я попробовал, и была очень ласкова.

8 зале для Ее Величества выставили огромное полотно, написанное венецианским художником Казаковой в Париже[xlvi], оцененное в 12 тысяч франков и подаренное принцем Нассау князю Потемкину. Сюжетом для него послужила охота на тигра, которого принц Нассау убил у мыса Санта-Мария, в устье Рио-де-ла-Платы. В изображенном на картине эпизоде шевалье де Лоресону, ко-

торый путешествовал вместе с принцем, угрожает смертельная опасность, и принц разряжает свое ружье прямо в голову зверю, как будто это не настоящий тигр, а соломенное чучело. Любопытно, что при этом самое испуганное лицо — у сопровождавшего их, местного жителя, хотя держу пари, он-то боялся меньше всех, но ведь картина была написана в Париже... Море изображено весьма неудачно, и вообще вся эта рыцарская сцена, относящаяся скорее ко временам Дон Кихота, чем к нынешним, мне не понравилась. К тому же на эту тему есть и гравюра. Императрица, как мне показалось, тоже особого восхищения не ощутила. После чего пили кофе, и Ее Величество удалилась.

Я был представлен племяннику польского короля князю Станиславу Понятовскому[xlvii], который долго жил в Англии и сносно говорит по-английски. Ему примерно 34 года, внешность у него благородная и запоминающаяся. Долго беседовал с супругой «воеводы Русского», показавшейся мне женщиной весьма живого ума, и с [надворным] маршалом графом Потоцким, весьма образованным человеком. Около шести отправились во дворец, а Ее Величество вышла после семи. Были все, кто обычно там бывает, и Ее Величество села играть в вист. В перерыве между партиями она сердечно со мной разговаривала и предупредила по секрету, что нужно быть очень осторожным, дабы в Испании не узнали о моем проживании в православном монастыре, так как это может плохо кончиться. Я про себя слегка посмеялся над подобными опасениями. Потом не спеша побеседовали с князем Станиславом Понятовским, продолжив разговор в его карете, ибо он предложил вместе ехать к Нарышкину. Князь производит впечатление человека разумного и решительного. Вечером не произошло ничего примечательного; Сарти что-то сочинил, и князь Потемкин записал это на клочке нотной бумаги.

Кстати, сегодня днем Потемкин показал императрице эпитафию на смерть одной из ее собачек, случившуюся в Петербурге. Ее автор — французский посланник граф Сегюр. Злые языки говорят, что это сочинение стоило Франции торгового договора[xlviii]... Все может быть!

8 марта. Писал, затем обедал с князем Дашковым. С нами был также доктор Роджерсон, и мы беседовали по-английски о всяких любопытных вещах. Доктор уверяет, что доход государст-

ва не превышает 42 миллионов рублей. По его словам, Неккер[xlix], с которым он лично знаком, живет сейчас в загородном доме недалеко от Парижа и чувствует себя очень несчастным, постоянно сокрушаясь по поводу оставленного им поста, хотя, будучи человеком в высшей степени богатым, ни в чем не нуждается. Вот она, жадность человеческая!

В шесть отправился к германскому послу, куда все мы были приглашены по случаю тезоименитства императора, причем императрица сама вызвалась устроить праздник. Были ужин и танцы. Ее Величество приехала около восьми и села играть в вист, а те, кто помоложе, принялись танцевать. Во время игры императрица, подозвав меня, предложила потрогать свое одеяние, и я вынужден был вслед за ней признать, что, будучи нарядным и богатым на вид, оно в то же время легкое, как газ, и к тому же, как выяснилось, материал изготовлен на московской мануфактуре. Еще она сказала, что я сегодня немного задумчив, и т.д.

Граф Безбородко и Штакельберг спросили, не удивляет ли меня, что здесь столько поляков, хотя польский король[l] как раз сейчас пересекает границу, находящуюся отсюда примерно в 45 верстах. Я ответил, что больше удивлен другим: почему они [поляки] предпочитают посещать министров Ее Величества и заискивать перед ними, а не перед той, которая действительно достойна восхищения? Князь [Потемкин], узнав, что король Польши миновал границу, решил завтра ехать на встречу с ним. Он испросил на то разрешения императрицы и предложил Браницкому сопровождать его. Боже, что тут началось! Собрался чуть ли не целый сейм, но поделать уже ничего нельзя.

Около десяти императрица села ужинать. Стол был накрыт на 24 куверта. Некоторые из оставшихся, и я в том числе, ненадолго заходили туда, и Ее Величество сказала мне, что я сегодня «reveur»[li], князь отметил мою наблюдательность и т.д. Императрица подозвала меня и угостила апельсином из собственных рук, а потом спросила, какие напитки пьют у нас в Америке и не варят ли там пиво. Сказала также, что доктор Робертсон[lii] — член Мадридской академии, а я сообщил, что его книга строго-настрого запрещена инквизицией... Она с горячностью воскликнула, что Акаде-

мия, для которой подобное оскорбление возмутительно, должна в полном составе обратиться к инквизиционному трибуналу. Как же все-таки в подобных невольных порывах проявляется благородная душа говорящего! Танцы без конца. У графини Браницкой очень богатое и изысканное бриллиантовое ожерелье; подобное же у ее сестры, графини Скавронской, необыкновенной красавицы. Князь Радзивилл[liii], молодой поляк, на мой взгляд, несколько простоват.

Князь Станислав Понятовский подошел спросить, еду ли я завтра тоже, и узнав, что нет, полагая более правильным дожидаться приезда короля здесь, одобрил мое решение; похоже, наши мнения во многом совпадают.

Я отметил, что парадная одежда Сегюра и Фицгерберта вся в блестках, как в опере. Мне разъяснили, что такова парижская мода, но хуже всего, что французский двор требует ее соблюдения... Так вознесем же хвалу святейшим предписаниям моды!

9 марта. Князь выехал в восемь; остались Нассау, Браницкий и Штакельберг. Нассау еще раньше заходил ко мне и обещал поговорить с королем о моем визите. Все утро писал; обедал у князя Дашкова, где были также два швейцарца. Один, по имени Пере, — бригадир на российской службе, весьма образованный человек; другой, господин Санги, исправно служит в канцелярии Безбородко.

В шесть отправились к фельдмаршалу Румянцеву, и я очень мило проговорил с ним до десяти, а затем они с сыном увезли меня ужинать к супруге «воеводы Русского». Там, кроме привычной компании, был еще князь Юзеф Понятовский[liv], молодой человек 25 лет, необычайно элегантный и с прекрасными манерами. Меня представил ему его кузен, князь Станислав, равно как и графу Тышкевичу, польному гетману[lv], литовскому, женатому на сестре князя. Внушительный вид, прекрасная фигура, но глуповат. Присутствовал также граф Ламет, молодой полковник французской армии, племянник маршала Брольи[lvi]. Долго беседовал с князем Станиславом и укрепился во мнении, что он весьма разумный человек. Уитворт, наоборот, знаниями не блещет.

За ужином в полной мере проявилась польская расточительность. Жена «воеводы Русского» очень мила со всеми. Граф Потоцкий по-

казал мне недавно вышедшую книгу о Крыме одного бывшего иезуита, польского епископа[lvii], которую тот посвятил императрице.

10 марта. Утром и днем писал, а вечером отправился к Дашкову пить чай. Он велел привести мне девицу, и мы с ней прекрасно поладили, пока хозяин уходил куда-то с визитом, но в самый неподходящий момент появился господин Санги, потому что я, оказывается, забыл запереть дверь... Ну да неважно. Вели с ним антикальвинистскую беседу — в догматических спорах он сущий дьявол.

По возвращении князя Дашкова сели ужинать, к нам присоединился Пере, и проговорили до часа ночи. Клерикализм подвергся яростным нападкам.

11 марта. Князь вернулся в половине одиннадцатого вечера, а я сегодня с девяти проводил время с Нассау, который развлекал меня остроумными выпадами князя против польской антироялистской партии, и особенно по адресу [надворного] маршала графа Потоцкого. До чего же все-таки хитрый и ловкий политик! Говорят, Ее Величество ждет меня с нетерпением.

Обедал дома, затем из дворца вернулся обедавший там князь, очень ласково приветствовавший меня словами: «Мы, кажется, век не виделись. Как дела? Королю уже сообщили о вас. Почему бы вам не поехать с генералом Румянцевым, который отправляется незамедлительно? Поехали бы вместе». Ну что ж... Беседовали о музыке с Сарти, в своем костюме он напоминает вульгарного «макаронщика».

Явились князь Юзеф Понятовский, граф Тышкевич, с которым немного поболтали, а также граф де Ламет; последний, оказывается, как и Сегюр, был в Пуэрто-Кабельо и Каракасе, когда там находилась эскадра де Водрея. Он рассказывал мне о семействе Аристигьета, о мисс Боуэн из Провиденса и мисс Скотт из Бостона[lviii]. Похоже, этот молодой человек подает большие надежды. Вернулся к себе в комнату, чтобы закончить свои бессвязные записи. Ламет сообщил мне, что недавно в Париже вышла книга господина Пейсонеля о Крыме[lix] и что де Тотт является сейчас помощником коменданта небольшой французской крепости Дуэ, это кажется, во Фландрии.

12 марта. Встал рано, чтобы заняться делами, поскольку днем собирался выйти. Нассау представил меня господину Литтлпей-

джу, уроженцу Виргинии, и тот сообщил, что американские генералы Грин и Гейтс умерли[lx]. Нанес несколько визитов, обедал дома. Беседовал о музыке с Сарти, он подробно рассказывал мне также обо всяких политических интригах, в которых, похоже, разбирается; говорят, он был замешан в каких-то из них, связанных с покойной датской королевой. Пил чай с Дашковым. Он смело высказывает мне то, что никто другой в этой стране говорить не отваживается, чем немало просвещает меня.

Затем отправился к фельдмаршалу Румянцеву, встретившему меня весьма радушно, и мы проговорили до начала одиннадцатого. Сколько же сдержанности и глубины в его суждениях! Некоторые полностью совпадали с моими, и он радовался, что у нас схожий образ мыслей. Поскольку речь шла о войне, мое самолюбие ни в коей мере не было ущемлено. Он показал мне труд Пейсонеля в двух томах [форматом] ин-октаво, посвященный навигации на Черном море, в Крыму и т.д.

Возвратившись домой, нашел там целую компанию иностранцев: принцы Де Линь[lxi], отец и два сына, послы, немалое число знатных поляков. Очень мило поужинали, играли в вист и ломбер, самые распространенные здесь игры, а в полночь я пошел к себе.

13 марта. Утром читал, вечером отправился к Нарышкину, где был большой «souper»[lxii] и много иностранцев. Шевалье де Ламет — полковник на французской службе, лет 22-х, с кое-какими познаниями (хотя соотечественники восхищаются его образованностью), развлекал меня восторженными рассказами о Каракасе, где побывал в то же время, что и Бодрей, и куда добрался из Пуэрто-Кабельо через Патанемо; о Белен Аристигьете, этой замечательной девушке; о загородном доме Арречедера[lxiii] в Токоме, поистине райском уголке; о губернаторе Гонсалесе, королевском наместнике Навасе и т.д.

Мы с Румянцевым задержались там позже часа ночи, дабы попрощаться с князем, поскольку собирались той же ночью уехать, но его светлость, после долгих ухищрений уединившийся наконец с мадемуазель Нарышкиной, отсутствовал столь продолжительное время, что мы после двух ни с чем вернулись домой. Он явился около трех, и нам ничего не оставалось, как лечь спать с намерением выехать рано утром. Как все это странно!

Кстати, в тот же вечер граф Ангальт, беседуя со мной о разных вещах, рассказал, что два с половиной месяца провел в Потсдаме с Гельвецием, что обедал у короля и тот с ним беседовал. Однажды философ пришел в роскошном костюме, и король сказал ему об этом, на что Гельвеции ответил: «Это платье французского короля Людовика XV». Однако рукава, мне кажется, длинноваты, заметил король. «Ничего странного, — возразил Гельвеции, — у королей ведь такие длинные руки»... Чисто французская слабость — одеваться несообразно характеру!

[i] Капитан Преображенского гвардейского полка, состоявший в свите Г.А. Потемкина. Миранда подружился с ним во время совместного путешествия по Крыму.

[ii] Речь идет о знаменитой Киево-Печерской лавре.

[iii] Имеется в виду генерал-поручик М.П. Румянцев.

[iv] А.В. Браницкая — одна из племянниц Потемкина, была замужемза польским коронным гетманом графом Ф.К. Браницким. Принадлежала к кружку ближайших друзей императрицы.

[v] Это ошибка: в действительности граф И.Г. Чернышев занимал в ту пору пост вице-президента Адмиралтейств-коллегий.

[vi] Считаясь формально вторым членом Коллегии иностранных дел А.А. Безбородко фактически руководил внешнеполитическим ведомством, хотя номинально главноначальствующим являлся вице-канцлер И.А. Остерман.

[vii] Долголетний фаворит императрицы Елизаветы ПетровныИ.И. Шувалов, входивший в узкий круг приближенных Екатерины II не носил графского титула.

[viii] Граф И.Л. фон Кобенцль — в 1782—1800 гг. посол «СвященнойРимской империи германской нации» в России.

[ix] Графом Потоцким Миранда называет здесь надворного маршала литовского Игнация Потоцкого, а «воевода Русский» — граф Стани слав-Щенсны Потоцкий. «Русское воеводство» включало львовскую перемышльскую, саноцкую, галицкую и холмскую земли. Большая его часть по первому разделу Польши (1772 г.) отошла к Австрии и получила название Галиции. Князь Казимеж Нестор Сапега (1750—1797) —польский магнат, начальник литовской артиллерии. Граф Михал Ежи Мнишек (1748—1806) — великий маршал коронный.

[x] Граф А.П. Шувалов (1744—1789) — сын высокопоставленного елизаветинского вельможи генерал-фельдмаршала П.И. Шувалова двоюродный племянник упомянутого выше обер-камергера И.И. Шувалова. Возглавлял Государственный ассигнационный банк.

[xi] Матросский танец.

[xii] Генерал-майор В.И. Левашев — флигель-адъютант императорской свиты.

[xiii] Эскориал (Эскуриал) и Гуадалупе — знаменитые монастыри в Испании, Лорето — итальянский город, где находится храм Богородицы.

[xiv] В данном случае Миранда ошибочно назвал Безбородко князем хотя выше правильно именовал его графом.

[xv] Очередной фаворит Екатерины II A.M. Дмитриев-Мамонов имел звание флигель-адъютанта.

[xvi] Подразумевался посол Священной Римской империи.

[xvii] П.М. Дашков — младший сын известной княгини Е.Р. Дашковой, в качестве адъютанта Г.А. Потемкина сопровождал его в поездке на юг России.

[xviii] Франческо Замбеккари (1756—1812) — итальянский воздухоплаватель. Уроженец Болоньи.

[xix] Речь шла о скончавшемся за полгода до того прусском королеФридрихе II (1740-1786).

[xx] В сражении при Колине (юго-восточнее Праги) 18 июня 1757 г. прусская армия была разбита австрийцами и вынуждена оставить Богемию.

[xxi] О.М. фон Штакельберг в 1767—1771 гг. являлся российским посланником в Мадриде.

[xxii] Племя (или «колено») Леви входило в иудейско-израильский племенной союз. Прародителем его считался третий сын библейского Иакова — Леви.

[xxiii] Такое название получила церковь, с которой в XVII в. была связана деятельность Киевского братства — религиозной православной организации культурно-просветительского характера, выступавшей против распространения католичества и польской экспансии.

[xxiv] Судя по всему, имелась в виду Византия. (т.е. Восточная Римская империя – прим. Константина Дегтярева)

[xxv] В своем произведении Шапп д'Отрош характеризовал Россию как варварскую страну, народ которой погряз в праздности и невежестве. В частности, он нарисовал мрачную картину положения сибирского крестьянства. Разгневанная Екатерина II особенно возмущалась содержавшимися в книге утверждениями о ее деспотизме. Царица предполагала, что к изданию данного труда был причастен ее злейший враг герцогде Шуазель — долголетний министр иностранных дел и военный министр Франции. В ответ на появление «Путешествия по Сибири» в Амстердаме анонимно вышло в свет сочинение под названием «Антидот» (что по-гречески означает «Противоядие»), приписываемое российской императрице (хотя сама она своего авторства никогда не признавала). В этой публикации решительно опровергались все «злонамеренные измышления» французского ученого.

[xxvi] Испанский король Карл III (1759-1788) с 1735 по 1759 г. правил Королевством обеих Сицилии (под именем Карла IV), столицей которого был Неаполь.

[xxvii] Титул наследника престола в Испании.

[xxviii] Граф О'Рейли в 1775 г. непосредственно руководил неудачной алжирской кампанией.

[xxix] Торговый договор между Россией и Францией был подписан 31декабря 1786 (11 января 1787). В этот же период велись переговоры о возобновлении англо-русского договора о торговле 1766 г. (срок действия которого истекал в конце 1786 г.), оказавшиеся, однако, безрезультатными.

[xxx] Ричард Б. Шеридан (1751—1816) — английский драматург и известный политический оратор. Уильям Питт-младший (1759—1806) —британский государственный деятель. В 1783—1801 и 1804—1806 гг. занимал пост премьер-министра. Чарлз Джеймс Фокс (1749—1806) —лидер радикального крыла партии вигов, в 1782—1783 гг. — министр иностранных дел Англии. Уоррен Хейстингс (1732—1818) — первый генерал-губернатор Индии (1774—1785). После вынужденной отставки был обвинен в злоупотреблении властью и коррупции, в 1788 г. предан суду парламента, но в 1795 г. оправдан.

[xxxi] По окончании военных действий в Северной Америке, в которых Сегюр участвовал на стороне восставших британских колоний, он в1783 г. на борту судна, входившего в состав французской эскадры маркиза де Бодрей, прибыл в Пуэрто-Кабельо, на северном побережье Венесуэлы. Ла-Гуайра — морской порт, расположенный поблизости от Каракаса, столицы Венесуэлы.

[xxxii] Хосе де Абалос — интендант армии и финансов Венесуэлы(1776—1781). Хосе де Гальвес — испанский министр по делам Индий(1776-1787).

[xxxiii] Генерал-аншеф М.Ф. Каменский (1738—1809) занимал в то время должность орловского генерал-губернатора.

[xxxiv] Гийом де Боплан — французский инженер, служивший во второй четверти XVII в. в польской армии. В 1650 г. опубликовал «Описание Украины», где содержались также сведения по географии и этнографии Крыма.

[xxxv] Миранда подразумевал Екатерину II и прусского короля Фридриха II, чье сочинение «Антимакиавелли» Вольтер анонимно издал в1740 г. в Гааге.

[xxxvi] Подполковник Иван Рокасовский — адъютант Г.А. Потемкина.

[xxxvii] Элейн Фицгерберт принимал участие в дипломатических переговорах, увенчавшихся подписанием 3 сентября 1783 г. Версальского мирного договора между Англией и США, а также Францией, Испанией и Нидерландами. Одним из условий этого договора явилось сохранение англичанами Гибралтара, чего втайне от своей союзницы Испании добивались США.

[xxxviii] Иван IV Васильевич (по прозвищу Грозный), ко двору которого отправил свое посольство император «Священной Римской империи» Максимилиан II (1564—1576), в трехлетнем возрасте вступил на престол в качестве великого князя «всея Руси», но с 1547 г. носил царский титул.

[xxxix] «Святой Дом», где по преданию родилась Дева Мария и происходило Благовещение, якобы был перенесен ангелами из Назарета в Лоре то (Италия).

[xl] Уже упоминавшийся выше франко-русский торговый договор, датированный 31 декабря 1786 (11 января 1787), предусматривал взаимное предоставление статуса наиболее благоприятствуемой нации, обоюдное снижение таможенных пошлин на ввозимые товары, особенно на импорт французских вин в Россию, и т.д.

[xli] Н.Л. Соллогуб — жена польского аристократа графа И.А. Соллогуба, состоявшего на российской службе в чине генерал-майора.

[xlii] В Киеве входил в свиту императрицы.

[xliii] Иосифе II.

[xliv] Вообще говоря, мнение Сапеги совпадает с мнением позднейших исследователей военного искусства Фридриха Великого, например, Ганса Дельбрюка. Последний также отмечает некоторое пренебрежение, с которым король относился к роли артиллерии на поле боя. В целом для Миранды характерно преклонение перед авторитетами (Фридрих Великий, Петр Великий, Цицерон и т.д.), вопреки самой справедливой критике со стороны вполне компетентных людей. Миранда – чрезвычайно «книжный» человек во всем, что касается его вкусов и взглядов, — черта, весьма распространенная среди образованных людей эпохи Просвещения – прим. Константина Дегтярева.

[xlv] Правитель Картли-Кахетинского царства Ираклий II (1720—1798) заключил 24 июля (4 августа) 1783 г. Георгиевский трактат сРоссией, согласно которому признал ее протекторат над Восточной Грузией.

[xlvi] Известный пейзажист, чьей кисти принадлежат также полотна воспроизводящие батальные сцены, Франческо Джузеппе Казанова(1727—1802) — младший брат автора знаменитых «Мемуаров».

[xlvii] Он имел звание великого подскарбия (казначея) литовского.

[xlviii] Не совсем понятно, что имел в виду Миранда, поскольку эпитафия датирована 7 марта 1787 г. по ст. ст., а упоминаемый им русско-французский договор «О дружбе, торговле и мореплавании» был подписан двумя месяцами раньше. Подписавший его со стороны Франции Сегюр впоследствии с удовлетворением вспоминал, что «успел заключить выгодный договор между королем и государыней» (см.: Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 211).

[xlix] Жак Неккер (1732—1804) — французский государственный деятель, в 1777—1781 и 1788—1790 гг. — генеральный контролер финансов.

[l] Станислав II Август (1732—1798) — король Польши с 1764 г. Возведен на престол при решающей поддержке Екатерины II. В прошлом, нося титул графа Понятовского, был любовником тогдашней великой княгини Екатерины Алексеевны.

[li] Рассеян (фр.).

[lii] Уильям Робертсон (1721—1793) — королевский историограф Шотландии. Среди его основных трудов — «История правления императора Карла V» (1769) и двухтомная «История Америки» (1777).В 70-х годах XVIII в. посетил Петербург и в 1783 г. избран иностранным членом Петербургской Академии наук.

[liii] Князь Кароль Станислав Радзивилл — польский магнат, воевода виленский.

[liv] Юзеф Понятовский (1763—1813) — племянник короля Польши Станислава II Августа, полковник австрийской службы, впоследствии стал маршалом наполеоновской империи.

[lv] Польный гетман — заместитель великого гетмана, командующего всеми вооруженными силами.

[lvi] Александр де Ламет (1760—1829) — французский аристократ участник войны за независимость в Северной Америке. В дальнейшем — видный деятель Великой Французской революции. Его дядя, герцог де Брольи (1718—1804) до свержения монархии Бурбонов был маршалом Франции.

[lvii] Автор упомянутой книги — польский просветитель, историк и поэт, епископ Смоленский Адам Станислав Нарушевич (1733—1796).

[lviii] Аристигьета — фамилия креольской семьи в Каракасе. «МиссБоуэн» и «мисс Скотт» — девушки, с которыми Миранда общался в Провиденсе и Бостоне (сентябрь 1784 г.), когда находился в США.

[lix] Пейсонель — французский консул в Смирне, автор ряда трудов онародах, населявших черноморское побережье.

[lx] Литтлпейдж — виргинский плантатор, являлся камергером короля Польши. Натаниэл Грин (1742—1786) — видный военачальник североамериканской армии в период войны за независимость. С декабря 1780 г. командовал ее южной группировкой. Познакомился с Мирандой во время пребывания последнего в Чарлстоне (август—октябрь 1783 г.). Хорас Гейтс (1727—1806) отличился в знаменитом сражении при Саратоге(октябрь 1777 г.), где войска колонистов под его командованием одержали победу над англичанами. Сообщая Миранде о смерти Гейтса, его собеседник допустил ошибку.

[lxi] Принц Шарль Жозеф Де Линь (1735—1814) — бельгиец по происхождению, австрийский офицер, дипломат и писатель, личный друг императора Иосифа II. В 80-х годах XVIII в. находился в России.

[lxii] Ужин (фр.).

[lxiii] Арречедера — венесуэльская креольская семья. Токоме — видимо название населенного пункта, где она жила.

Текст приводится по изданию: Миранда Франсиско де. Путешествие по Российской Империи / Пер. с исп. — М.: МАЙК «Наука/Интерпериодика», 2001.
© Российский комитет сотрудничества с Латинской Америкой, права на издание на русском языке, 2000
© М.С. Алперович, В.А. Капанадзе, Е.Ф. Толстая, перевод, 2001
© МАЙК «Наука/Интерпериодика», 2001