Франсиско де Миранда. Путешествие по Российской империи

24 января. Всю ночь и день мы ехали по степи или равнине, которая тянется до самого Кременчуга, где нет ни единого дерева и ни малейшей возвышенности, кроме виднеющихся повсюду могильников. Если где-то встречается небольшое жилое строение, то оно находится в ложбине, овеваемой северным ветром. Не могу забыть, как чуть было не потерялся полушубок моего друга Вяземского, если бы тот не напомнил о нем перед нашим отъездом. Ибо мой болван-слуга отнес его не домой к князю, а в дом князя Потемкина, где и оставил. Я сразу же велел отдать его, когда за ним явится человек Вяземского.

Кусок холодного пирога и немного хлеба слегка утолили мой голод, а в одиннадцать часов вечера я прибыл в Кременчуг. Князь и все прочие приехали чуть позже пяти. Отыскав в конце концов квартиру князя, я застал там губернатора, который собирался уходить, так как Потемкин уже ложился спать. Губернатор дал мне проводника, чтобы помочь найти мою квартиру, расположенную на расстоянии одной версты, но не слишком удобную. Разбудив спавших слуг, я приготовил постель, велел подать чашку чая и улегся.

25 января. В полдень отправился к князю, который заявил, что ждет меня уже больше часа, и оставил обедать. Собралось весьма достойное общество, а пополудни слушали знаменитый оркестр русских охотничьих рожков — поистине лучшее, что придумали до сих пор, чтобы получился звук, глубокий и в то же время приятный. Исполнителей было свыше 65, а размер рожков соста-

влял от 12 футов до менее одного. Каждый из них берет только одну ноту, а потому некоторые музыканты играют на двух инструментах. Все вместе производит впечатление органа, с тем преимуществом, что «крещендо» звучит очень хорошо, а «диминуендо» дает превосходный звук, гораздо более насыщенный и красивый, нежели издаваемый каким-либо иным инструментом. Даже трели прекрасно выводят два рожка. Рожечниками дирижирует г-н Лоу (немец), а прочими исполнителями — Росеттер. Хор, как мне сказали, насчитывает свыше 80 человек.

Оркестр играл почти весь вечер, и князь велел специально для меня исполнить нечто особенное: ораторию Сарти[i], сочиненную по сему случаю. Она показалась мне превосходным произведением, наилучшим из всего [в этот день] услышанного.

26 января. Среди военных, с которыми я здесь познакомился, генерал-аншеф князь Долгоруков[ii] — как мне кажется, человек благородный и утонченный, хорошо разбирающийся в своем ремесле. Он участвовал в Чесменском сражении и рассказал мне, что всего с четырьмя или пятью офицерами высадился в Албании и т.д. Мы долго беседовали о воинском искусстве, и, на мой взгляд, он рассуждает весьма разумно и со знанием предмета.

Снова и снова слушали музыку, а в промежутках — хор юношей, которые учатся в консерватории, основанной здесь императрицей с целью развития вокального жанра, поскольку замечено, что украинцы в большинстве своем обладают отличными благозвучными голосами. Потом, вплоть до ужина, исполнялись квартеты Боккерини, после чего [я отправился] домой.

27 января. С утра Киселев и я совершили в санях прогулку по городу, который ничем особенным не выделяется, а его население, по словам губернатора, составляет лишь 7 тысяч жителей; впрочем, он основан недавно. Мы осмотрели дом князя [Потемкина], находящийся на расстоянии немногим более версты от города, с садом, где летом будет очень хорошо. Затем посетили весьма удобно расположенный рафинадный завод, куда сахар поступает в неочищенном виде из Херсона, а раньше доставлялся из Москвы. Там мне встречались каторжники с отрезанными носами и клеймом на лбу.

В губернаторском доме был устроен банкет, где присутствовали многие дамы, в их числе мадам Бибикова — писаная московская

красавица. Я с ней долго беседовал за столом. Мадам Хейким тоже очень хороша собой, имеет породистую внешность и т.д...

28 января. Нам показали батальон Екатеринославского пехотного полка, сформированный таким же образом, как тот, который мы видели в Крыму; его личный состав выглядит отнюдь не лучше. Представлявший [это подразделение] генерал-майор Кутузов[iii], судя по всему, человек сдержанный, компетентный в своей профессии и других делах.

Обедали у мадам Хейким, где присутствовала также некая англичанка госпожа Фаншо, жена подполковника той же национальности, в настоящее время состоящего тут на службе. Она необычайно остроумна, и мы веселились вовсю. Потом начались танцы, и я впервые в жизни танцевал английский контрданс и полонез.

Еще познакомился там с архиепископом Амвросием[iv], прелатом местной епархии, и беседовал с ним, наполовину по-латыни, наполовину по-французски. Он произвел на меня впечатление человека образованного и безыскусственного.

29 января. Сегодня утром губернатор прислал за мной карету с провожатым, вместе с которым я побывал в двух учебных заведениях, основанных властями. В одном обучаются 72 юноши и иные желающие, платя по 12 рублей в год. Есть учителя грамматики, французского и немецкого языков, арифметики и географии. Пребывание в другом [заведении], для девиц, стоит 36 рублей, и там учат вышивать, читать, танцевать, петь, играть на фортепьяно, и хотя эти учреждения еще далеко не совершенны, они тем не менее приносят значительную пользу. Директриса последнего из них размалевана сильнее, чем ряженые, столь популярные в этой стране. Застолье, музыка и обычное общество.

30 января. Ветер дул со стороны фасада княжеского дома с такой силой, что внутри невозможно было выносить стужу и приходилось непрерывно жечь винный спирт, налитый в большие тазы, расставленные на полу посредине комнаты.

31 января. Приехал его [Потемкина] племянник, г-н Самойлов, следующий из Петербурга в Херсон вместе с женой, которая недурна собой и свободно изъясняется по-английски. Перед нами продефилировал драгунский полк, состоящий, по-моему, из десяти эскадронов, но ни один ни к черту не годится. Князь остался крайне недоволен.

1 февраля. Обедал дома, беседовали как обычно. Самойлов показался мне человеком невеликого ума, а его жена — так себе, спесива и легкомысленна. Здесь я познакомился с бригадиром Кастро де ла Серда, уроженцем Фландрии, находящимся на российской службе. Более 40 лет назад он побывал в Испании, но в настоящее время уже не говорит по-испански. Прожив долгие годы в Сибири, стал ее ярым патриотом, привык к тамошнему климату и т.д. Ему около 70 лет.

Д-р Самойлович поделился со мной своими наблюдениями, касающимися чумы, прививок против нее и т.п.

2 февраля. Званый вечер у губернатора, где были танцы, музыка и пр., и я танцевал полонез с г-жами Самойловой, Фаншо и т.д. — какое однообразие... Там оказалось столько генералов и офицеров, съехавшихся отовсюду, что напоминало скорее армейскую штаб-квартиру, нежели что-либо иное.

3 февраля. Обед у князя. Музыка и обычные банальности. По словам Рибаса, когда он сообщил князю о моем намерении после его отъезда направиться в Москву, тот заявил: «ни в коем случае», ибо, как ему представлялось, с моей стороны было бы непростительно, находясь столь близко от Киева, упустить возможность увидеть императрицу, особенно учитывая, что я приехал сюда вместе с ним. Он [Потемкин] никоим образом не одобряет мое решение.

В итоге я рисковал оказаться при дворе, блиставшем роскошью и пышностью, не имея иной одежды, кроме поношенного фрака, в котором покинул Грецию и Турцию. Короче говоря, дабы не раскрывать свои мотивы и угодить князю, коему несомненно должен быть бесконечно признателен за его исключительное внимание, я изъявил согласие и решил заказать какой-нибудь костюм из сукна или другой ткани, какую удастся достать, для чего попросил моего доброго друга Рибаса помочь, и он от всего сердца предложил мне денег, сколько понадобится. О, как мало примеров подобного рода встречается на свете!

4 февраля. Утром Рибас прислал за мной карету, и я отправился к нему домой, куда мы велели вызвать немца-портного и раздобыть немного сукна. Поскольку удалось найти только [материю] синего цвета, был сшит адъютантский мундир, а я тем временем приобрел вышитый камзол для своего костюма из вигоневой шерсти, шляпу, шпагу и т.д. Мой слуга не понимает ни еди-

ного моего слова, вследствие чего я нахожусь в крайне затруднительном положении. Выручает лишь Рибас, который с грехом пополам меня понимает.

К двум часам дня едва успел одеться к обеду, но оказалось, что князь ожидает меня в губернаторском доме, где был устроен роскошный банкет в честь мадам Самойловой, так что я опоздал к столу и в самых изысканных выражениях принес свои извинения. Долго болтал с г-жой Фаншо, обладающей столь веселым и игривым характером, какой только можно себе вообразить, а также с ее мужем, подполковником Фаншо, британцем, который командует батальоном российской армии. Он участвовал в американской войне[v] и рассказывал о ней, делясь личными наблюдениями, равно как и об этой стране, которая ему не слишком нравится.

Был там и Бентам, разговаривавший со мной в том же духе и настойчиво приглашавший по дороге в Москву заехать в Кричев, где дислоцирован его батальон, чтобы познакомить меня со своим братом. Тот живет вместе с ним и готовит к изданию труд по публичному праву, каковой скоро выйдет в свет.

Потом зашел домой записать сегодняшние события и обнаружил, что мой слуга привел случайно подвернувшуюся русскую девицу. Как выяснилось, в постели она ничуть не уступала самой темпераментной андалузке.

Возвратившись в резиденцию губернатора, увидел, что некая немолодая, но очень изящная дама, мадам Крамина, исполняла русский танец, показавшийся мне чрезвычайно чувственным, наподобие нашего фанданго. Снова беседовали с полковником [так в тексте] Фаншо. Князь удалился поздно, и мы последовали за ним. Он заговорил с нами об отъезде и сказал Нассау, что оставит лошадей и все остальное, дабы мы выехали сразу после него, так как намерен просить у императрицы соизволения представить ей нас обоих. И велел ему взять меня на свое попечение, поскольку я не знаю дороги. Он же отправится через час по прибытии господаря[vi], ожидаемого с минуты на минуту, и т.д. Говорил с нами в весьма дружеском тоне.

Мне хотелось побывать в Полтаве, где еще сохранились два полевых редута Петра Великого и невысокий монумент пирамидальной формы, воздвигнутый в городе одним русским купцом за его счет, с медной пластинкой, на которой выгравирована надпись о том, что тут произошло[vii].

Полковник Майндорф вызвался сопровождать меня, так как хотел показать два эскадрона своего Екатеринославского кирасирского полка, лучшего во всей российской кавалерии. Князь Долгоруков устроил для нас охотничий пикник и собирался ехать с нами в Полтаву. Все, однако, расстроилось, когда я пригласил принца Нассау, который немедленно доложил князю Потемкину, а тот воспротивился, поскольку кавалерийский полк, по его мнению, еще не был готов к смотру. Это испортило мне настроение, и около двух часов ночи я отправился домой спать.

5 февраля. Рано утром мой друг Рибас прислал за мной экипаж, и я поехал к нему, чтобы поторопить с изготовлением мундира, но это ведь сугубо приватное дело, и он уже не в состоянии спокойно выслушивать разговоры об обмундировании и форейторах-немцах. В разгар нашей беседы явился Майндорф и сообщил, что в пять часов утра князь уехал, никому ничего не сказав. Дабы удостовериться в этом, мы послали офицера, и оказалось, что так оно и есть. После этого я отправился к Нассау с целью поставить его в известность, ибо он ничего не знал. Затем вернулся к себе, а он остался дома, чтобы распорядиться приготовить лошадей для меня.

Посетил командующего, князя Долгорукова, который тоже не подозревал об отъезде князя и причесывался, готовясь нанести ему визит. Он вручил мне письма, предназначенные для Москвы, и распоряжение поселить меня в его [московском] доме, тысячекратно проявляя учтивость и свое расположение. Предложил прислать какую-нибудь холодную закуску на дорогу, а я предупредил г-на Хейкима, пригласившего нас на обед, ужин и бал, что мы не придем, так как намерены незамедлительно выехать.

Я и в самом деле возвратился в дом Рибаса, который начал рассказывать о различных сторонах жизни этой страны, между прочим, о том, что абсолютно все письма вскрываются и с них снимаются копии. На сургучную печать дуют через нагретую трубку, и сургуч расплавляется; потом, при помощи свинцового слепка с оригинала, ставят такой же оттиск, какой был, — и ничего не заметно. Если письмо запечатано облаткой или чем-нибудь еще, их осторожно срезают с одной стороны... извлекают содержимое, а по прочтении, заклеив [конверт] узкой бумажной полоской, кладут в теплое место, где он быстро сохнет, так что не остается никаких

следов. Бывает, что в результате всяких манипуляций письмо порвется — тогда, прочитав, его недолго думая бросают в огонь.

Господарь Валахии[viii] Маврокордато, в поисках укрытия бежавший из Турции, действительно прибыл за час до отъезда князя, который, побеседовав с ним и расспросив его, уехал, как и предупреждал нас. Наконец, около часа ночи, распростившись с моим добрым другом Рибасом, с помощью его и слуги (последнему хотелось, чтобы я остался) благополучно погрузил багаж в кибитку. Пригнали двух лошадей, и в начале третьего я направился к дому принца Нассау, перекусил у него, а в три часа ночи мы двинулись в путь.

На первых двух перегонах все шло хорошо, но потом, скользя по подтаявшему снегу, сани полозьями иногда задевали голую землю, так что мы продвигались дальше с большим трудом. Один раз, чтобы сменить лошадей, пришлось послать за подставой, находившейся в пяти верстах позади, результатом чего явилась задержка более чем на три часа; но принц Нассау любезно ожидал меня на ближайшем почтовом дворе. Однако там мы поделили наши припасы, и он уехал. Ну и морока!

6 февраля. Мой экипаж продолжал мчаться вперед: кое-где снег уже сошел, а местами его оставалось слишком много. Подчас попадались скверные лошади, так что путешествие было, конечно, не из приятных.

Пейзаж очень красив: простирающиеся вдаль леса, повсюду обилие деревьев и водоемов, холмистая местность, живописный ландшафт. Множество селений, в деревнях и в поле виднеются укрепления, чтобы укрываться во время нашествий татар, которые несомненно являлись ужасными соседями, и мне непонятно, как находились люди, готовые жить в этой стране.

Около девяти часов вечера зашел в дом некоего почтмейстера, чтобы закусить чем-нибудь из своих припасов. Боже мой! Какое убогое, грязное и неубранное жилище, жалкая утварь, а обитатели испуганы и замкнуты, хотя, видимо, благожелательны и простодушны.

Затем я двинулся дальше, преодолевая тысячу препятствий, так как во многих местах снег уже стаял, и в конце концов пришлось распорядиться переставить «кибитку» на колеса. Но для этого понадобилось удалиться на некоторое расстояние от дороги, дабы разыскать нужных людей. Вследствие чего я одолел этот перегон только к шести часам утра, когда добрался до следующего почтового двора.

[i] Джузеппе Сарти (1729—1802) — итальянский композитор и дирижер, приглашенный Екатериной II в Россию и с 1784 г. находившийся при петербургском дворе. Упоминаемая Мирандой оратория, судя по всему, написана в связи с поездкой императрицы на юг.

[ii] Кременчугский знакомец Миранды генерал-аншеф Ю.В. Долгоруков (1740—1830) в то время командовал дивизией.

[iii] Великий русский полководец, победитель Наполеона М.И. Кутузов тогда был начальником Бугского егерского корпуса.

[iv] С ноября 1786 г. архиепископ Екатеринославский и Херсонес-Тав рический.

[v] Война за независимость английских колоний в Северной Америке(1775-1783).

[vi] Титул правителей придунайских княжеств Молдавии и Валахии находившихся в вассальной зависимости от Османской империи. В данном случае Потемкин имел в виду молдавского господаря Александра Маврокордато (1745—1819), смещенного султаном в конце 1786 г. и бежавшего в Россию.

[vii] Надпись увековечила победу российской армии в знаменитом Полтавском сражении 27 июня (8 июля) 1709 г.

[viii] Миранда ошибочно счел Маврокордато валашским господарем.

Текст приводится по изданию: Миранда Франсиско де. Путешествие по Российской Империи / Пер. с исп. — М.: МАЙК «Наука/Интерпериодика», 2001.
© Российский комитет сотрудничества с Латинской Америкой, права на издание на русском языке, 2000
© М.С. Алперович, В.А. Капанадзе, Е.Ф. Толстая, перевод, 2001
© МАЙК «Наука/Интерпериодика», 2001