Военные мемуары генерала Марбо почти 120 лет пользуются славой одного из самых известных произведений этого жанра. Пожалуй, нет ни одного произведения (не исключая даже «Войны и мира» Л.Н. Толстого), которое в таком же объеме повлияло на представления европейского читателя о наполеоновских войнах.

Марбо вызывал интерес и восхищение многих известных литераторов. Скучая на острове Самоа, Р.Л. Стивенсон (автор знаменитого «Острова сокровищ») с нетерпением ожидал первое издание «Мемуаров» (оно вышло в 1891 г.) в надежде отыскать в нем сюжет для новой книги о наполеоновских войнах. По каким-то причинам сюжета не нашлось, но некоторые страницы маститому литератору показались «лучшими, среди тех, что я читал». К примеру, Анатоль Франс, по мнению Стивенсона, писал «миленько», но не мог сравниться с отставным гусаром в занимательности.

Что же касается не менее знаменитого современника Стивенсона, Артура Конан-Дойла, то его почитание Марбо доходило до неприличия и местами напоминает восторг перезрелой девицы при виде бравого ротмистра. Судите сами:

«В самом конце (полки с «наполеоновскими» мемуарами) стоит Марбо — первейшая из солдатских книг в мире. Это полное 3-х томное французское издание, с красно-золотой обложкой, мягкой и приветливой, как ее автор. А вот и он сам на фронтисписе, с приятным, круглым мальчишеским лицом, в звании капитана конных егерей. А здесь он похож на грузного старого бульдога в звании полного генерала, выглядит очень воинственно. <...> Его книга из тех, которые дают нам лучшую картину Наполеоновских солдат, а для меня они даже более интересны, чем их великий вождь, хотя он был и остается самой значимой фигурой в истории. Но те солдаты, с их огромными киверами, с их хвостатыми касками и стальными сердцами — какими они были людьми! И что за скрытая сила должна быть во французском народе, что он оказался способен проливать кровь своих сыновей в течение 23 лет почти без остановки?»

Кому как, а г-ну составителю почему-то вспоминается незабвенный фильм «Интервенция» с его незабвенными пассажами: «Какие усики!» и «Регулярная армия — это нечто особенного!». В конце концов, Марбо вдохновил «отца» Шерлока Холмса на создание еще одного весьма колоритного литературного героя: бравого бригадира Жерара, воплощающего в себе все доблести наполеоновского солдата.

Впрочем, Стивенсон и Конан-Дойл, при всей их занимательности, не считаются корифеями мировой литературы и, по большому литературному счету, их мнением о достоинствах отставной генеральской прозы можно было бы и пренебречь. Однако к корифеям, безусловно, относятся Кафка и Вирджиния Вулф, которые также отдали дань Марбо, причем каждый по-своему, на свой сугубо индивидуальный лад.

Кафка многократно перечитывал и часто цитировал Марбо в своих дневниках, особенно в той части, где описывается отступление французов от Москвы. Эти записи относятся к тяжелому времени, к дням поражений австрийской армии в годы 1-й мировой войны. Как ни странно, непревзойденный мастер абсурда, обличавший в своей «Замке» бесчеловечную суть государственной машины, в обыденной жизни был вполне заурядным австрийским патриотом. Уютно-абсурдный мир Кафки трещал и рушился у него на глазах. С самого начала 1-й мировой войны русские войска медленно, кроваво, но неумолимо перемалывали военную машину Австро-Венгрии и только помощь Германии помогала ей как-то держаться; недалек казался тот день, когда в Пражском Замке поселится русский комендант, а ужасные cossaks будут поить своих лошадей из Влтавы. Чтение сцен отступления французов от Москвы служило Кафке утешительным переживанием уже свершившейся аналогичной катастрофы, чем-то вроде мазохистической компенсаторной медитации.

Такого рода интерес уже будет посерьезней похвал простодушных Конан-Дойла и Ственсона [1]. Автор, умевший влиять на тонко устроенное подсознание Кафки несомненно и безоговорочно достоин читательского интереса.

Еще более в этом выводе убеждает один изящный намек, будто бы походя брошенный великолепной, изысканной, утонченной Вирджинией Вулф. Эта дама славилась тем, что ни строчки не написала, предварительно не подумав.

Миссис Дэллоуэй, ее пожилая героиня, в душе остающаяся девочкой, с упоением вчитывается («read deep»), во все в те же главы об отступлении из Москвы и в этом акте чтения Марбо, с точки зрения миссис Вулф (вполне разделяемой г-ном составителем) проявляется трогательная подростковость. Особую убийственность этот аргумент приобретает ввиду его употребления сразу после описания «узкой постели», на которой лежит героиня. Обманываться тут, конечно, не стоит. Миссис Дэллоуэй - это сама Вулф и это она имела привычку заслоняться от мира томиком Марбо, прекрасно осознавая всю преступность такой бесцельной траты времени. Могла бы, в конце концов, перечитать еще разок Шекспира или хотя бы того же Анатоля Франса, отвергнутого Стивенсоном... Но выбор сделан, — сегодня она, как маленькая девочка, читает Марбо, — и катитесь все к черту!

Надо сказать, что вообще чтение французских мемуаров в произведениях Вулф является изысканным символом эскейпизма. Ими демонстративно балуется почти в каждом ее романе какой-нибудь утонченный бездельник; однако только авторство Марбо указано явно.

Таким образом, мы приблизились к поворотному пункту нашего рассуждения: Марбо - символ французской мемуаристики, сумевший воплотить в себе всю ее коварную привлекательность. С момента этой догадки его следует начать судить строго и даже временами сурово.

Цитируя восторги сэра Артура Конан-Дойла г-н составитель нарочно выпустил середину цитаты, которая звучит так:

«Для меня было настоящим ударом, когда кто-то начал сомневаться в достоверности воспоминаний Марбо. Гомер, пожалуй, может раствориться в толпе одетых в звериные шкуры бардов. Даже Шекспира могут повергнуть с его славного трона убедительные доводы бэконианцев [2] , но гуманный, галантный, неподражаемый Марбо?»

Оказывается, сразу после издания появились скептики, ставившие под сомнение если не сам факт авторства Марбо, то хотя бы его правдивость. И если авторство можно считать вполне доказанным, то сторонники второй точки зрения имеют немалые основания утверждать, что «Мемуары» содержат в себе вранье, бахвальство и преувеличения буквально на каждой странице, то есть страдают в тяжелейшей форме всеми пикантными болезнями французской мемуаристики. Именно эту небезгрешность и уловила миссис Вулф своим тонким литературным чутьем и потому ее замечание столь важно для нашего расследования.

Склонность Марбо к искажению фактов оказалась столь запредельной, что послужила хрестоматийным примером для историка Марка Блока при рассмотрении вопроса о правдивости мемуаров вообще. Предоставим слово метру:

«Марбо в своих «Мемуарах», которые столь волновали юные сердца, сообщает с массой подробностей об одном отважном поступке, героем которого выводит самого себя: если ему верить, в ночь с 7 на 8 мая 1809 г. он переплыл в лодке бурные волны разлившегося Дуная, чтобы захватить на другом берегу у австрийцев несколько пленных. Как проверить этот рассказ? Разумеется, призвав на помощь другие свидетельства. У нас есть армейские приказы, походные журналы, отчеты; они свидетельствуют, что в ту знаменитую ночь австрийский корпус, чьи палатки Марбо, по его словам, нашел на левом берегу, еще занимал противоположный берег. Кроме того, из «Переписки» самого Наполеона явствует, что 8 мая разлив еще не начался. Наконец, найдено прошение о производстве в чине, написанное самим Марбо 30 июня 1809 г. Среди заслуг, на которые он там ссылается, нет ни слова о его славном подвиге, совершенном в прошлом месяце. Итак, с одной стороны – «Мемуары», с другой — ряд текстов, их опровергающих. Надо разобраться в этих противоречивых свидетельствах. Что мы сочтем более правдоподобным? Что там же, на месте, и штабы и сам император ошибались (если только они, бог весть почем, не исказили действительность умышленно); что Марбо в 1809 г., жаждая повышения, грешил ложной скромностью; или что много времени спустя старый воин, чьи россказни, впрочем, снискали ему определенную славу, решил подставить еще одну подножку истине? Очевидно, никто не станет колебаться: «Мемуары» снова солгали.»

Даже если не обращать внимания на сарказм уточнения про «юные сердца», в сухом остатке остается очень жесткое обвинение в присвоении никогда не совершенного подвига. Увы, это далеко не единственная фальсификация, допущенная нашим мемуаристом. Если в истории со штурмом Ратисбоны (Регенсбурга) Марбо, скорее всего, просто допустил преувеличение своей роли [4], то, к примеру, история его ранения при Прейсиш-Эйлау наполнена таким количеством несуразностей, что верить ей решительно невозможно.

Согласно тексту он, будучи раненым в руку штыком и ядром – в голову [], временно теряет свою уникальную хищную лошадь[5] от «дружественного огня» гвардейского батальона и на 4 часа оказывается без сознания в снегу. Потом обозный мародер снимает с него всю одежду, кроме неподатливого сапога, и оставляет лежать голым на время, достаточное, чтобы воротиться в лагерь, похвастать перед знающим Марбо лакеем крадеными вещами. Лакей вместе с обозником спешат к голому Марбо, лежащему в снегу на порядочном удалении и оказывают первую помощь. Действие происходит в Польше, зимой и тогдашнюю погоду источники обычно описывают как весьма сильный мороз. Даже здоровому человеку 1-2-х часов, проведенных неподвижно в таких условиях хватит, чтобы оказаться на грани смерти; Марбо же в результате даже не схватил воспаление легких, ничего не отморозил и отделался только заражением старой раны. Понятно, что после таких удивительных приключений никому и в голову не пришло бы спросить, куда все-таки делся орел 14-го линейного полка, который Марбо вызвался спасать? Этот вопрос в мемуарах обойден молчанием; возникает подозрение, что вся эта невероятная история для того и придумана, чтобы у слушателей не возникло такого вопроса.

При внимательном чтении начинает казаться, что Марбо обманывает, преувеличивает и хвастает буквально в каждой строчке, иногда забредая на высоты фантазии, достойные барона Мюнхгаузена. Можно ли верить, к примеру, в историю про усы и бороду, выросшие на трупе генерала Морленда «до пояса»? Или про сержанта-артиллериста, показательно утопившего английский корвет одним выстрелом? Или описанию смерти принца Людвига в канун Йенской битвы, если оно в точности совпадает с описанием смерти генерала Кульнева под Клястицами и относительно последнего существует полная уверенность в ложности показаний Марбо [6]? Наконец, даже такой, казалось бы, не способный вызвать сомнения факт, как одноглазость маршала Массены оказывается скомпрометированным ненадежностью нашего сочинителя. Ну, как, действительно, верить, если на всех портретах — и ранних, и поздних, Массена смотрит на зрителя двумя очень выразительными, южного типа, глазами? Одноглазость Массены, вкупе с ее занимательной предысторией, широко освещается в популярной литературе, но любая попытка проверить источник ведет к тому же Марбо. И такого рода вопросы возникают на каждом шагу, что превращает чтение мемуаров компетентного, казалось бы, человека, в настольную версию телеигры «Веришь-не веришь».

Вообще, своим художественным талантом Марбо сослужил крайне дурную службу историкам, желающим раскрасить повествования эффектным фактом или цитатой. В силу своего военного опыта и бесспорной осведомленности, его не так-то просто отбросить, как вздорный источник. Многие интересные эпизоды, видимо, имеют в себе зерна истины, но найти их можно только после кропотливой ручной работы, никакое сито тут не поможет.

Число картин, гравюр, эпизодов художественных фильмов и книг, навеянных чтением его мемуаров также переваливает за десятки, если не сотни, и все они вместе плетут обманчивую ткань как бы исторического, как бы документального дискурса. В результате едва ли ни центральным корнем развесистого древа наполеоновской легенды во многом является не реальный факт, а байка заслуженного (этого не отнимешь), но не слишком озабоченного поиском истины отставного генерала. Без сказок Марбо легенда о Наполеоне изрядно потеряла бы в привлекательности, о чем нам, русским, потомкам победителей Наполеона, знать совсем нелишне.

В связи с этим особенно хочется обратить внимание на описание кампании 1812: на этих страницах Марбо, пользуясь недоступностью для европейского читателя альтернативных источников, особенно дает волю фантазии. Например, в своих сладких грезах он дважды полностью уничтожил Гродненский гусарский полк, тогда как на самом деле этот прославленный полк русской армии, напротив, бил французов во всех крупных и мелких боях [7] и в числе прочих, взял, наконец, Париж. Конные егеря Марбо также не могли разгромить и лейб-казаков при Полоцке: их там попросту не было. И вообще, не умаляя боевых заслуг старого воина, следует сказать, что части под его командованием (в том числе и знаменитый 7-й гусарский полк) нигде, кроме как в его мемуарах, ни в каком особенном геройстве замечены не были. Может быть, им просто везло. Единственную более-менее заметную в военной истории роль Марбо мог сыграть в сражении при Ватерлоо, так как в его задачу входило наблюдение за правым флангом. Именно с этого фланга «неожиданно» появились пруссаки. Судить о том, кто виновен в этой «неожиданности» не представляется возможным в рамках небольшой статьи. Почти наверняка наш герой сделал все, что от него зависело, но исправить фатальные ошибки Наполеона было выше его скромных возможностей. И все же шанс вписаться в настоящую историю у него был, но, увы, остался нереализованным.

В заключение хотелось бы обратиться к одной тонкой аналогии, уходящей корнями в глубокую древность. После похода Александра Македонского из глубин Азии возвратилось несколько десятков тысяч воинов-ветеранов. Они испытали много приключений, повидали много стран. Наконец, они прилично разбогатели и, вернувшись домой, имели возможность посидеть вечерком в кабачке, рассказывая за канфаром вина о своих подвигах. Боготворя своего полководца, искреннее любя свою армию — самую лучшую, самую сильную в мире, они не считали грехом немного прихвастнуть для вящей славы и того, и другого.

В то же время жил знаменитый драматург Менандр, который острым чутьем художника уловил этот типаж и ввел его в свои комедии. Так появился Пиргополиник (Башнеградопобедитель), сатирический тип хвастливого воина. Интересно, что вскоре по окончании наполеоновских войн [8] аналогичный персонаж по имени Шовен [9] появился на подмостках парижских театров. Имя Шовена также очень скоро стал нарицательным, что может говорить только об одном: образ оказался узнаваем, предыдущая эпоха наплодила Шовенов в достаточном количестве.

Одним из таких «хвастливых воинов», с поправкой на прекрасное образование и высокий культурный уровень, и был Марбо. При всей утонченности, его сознание все же является продуктом наполеоновской пропаганды. Наполеон не любил правду; он был одним из первых крупных исторических деятелей, серьезно относившихся к пропаганде во всех ее видах: в печати, в живописи, даже в аржитектуре и бытовом дизайне. В полном соответствии с ампиром, официальным художественным стилем империи, Марбо соединяет в своих сочинениях торжественность, державность и декоративность, а лжет он даже меньше, чем официальные имперские бюллетени. «Наполеоновские» мемуаристы вообще имели очень сложную наследственность: эксцентризм XVIII века, цинизм и атеизм французской революции, бурно развивающийся романтизм. Помимо того, они были французами. Все эти «измы» мешались в их талантливых, но солдатских головах и рождали чудовищ, удивляющих нас своей необычной статью. Но, не будем забывать: речь идет о воспоминаниях действительно храброго, умного и много повидавшего человека. Этого у Марбо не отнять, такой вот парадокс и не стоит, может быть, слишком сильно ломать над ним голову. Будучи продуктом своего времени, мемуары Марбо все равно останутся загадкой для современного читателя, чья мозговая смесь, в свою очередь, прямо сейчас уготовляет ребусы для грядущих поколений. Так было всегда, и так будет до скончания веков. Мы всегда чего-нибудь не понимаем.

Кажется, предупреждений сказано довольно. На этом г-н составитель оставляет читателя наедине с генералом Марбо и желает ему приятного чтения.

________________________________________

[1] И Стивенсон, и Конан-Дойл верили в привидения и были ярыми поклонниками спиритизма

[2] Бэкониниацы — сторонники гипотезы, что автором произведений, приписываемых Шекспиру был Френсис Бэкон.

[3] Не имея веских доказательств, г-н составитель не собирается утверждать что-либо со всей определенностью. Во всем, кроме его личной роли, показания Марбо более-менее совпадают с параллельными источниками. Вызывает удивление тот факт, что, совершив, как он утверждает, подвиг (первым взошел на стену) на глазах всей армии, императора и маршала Ланна, Марбо почему-то не был награжден и даже как-либо отмечен.

[4] Сам факт ранений, по-видимому, не вызывает сомнения, т.к. указан в его послужном списке (хотя в издании и не указан источник этого списка, но он имеет вид более-менее строгого документа и сомневаться в его подлинности просто оскорбительно для французского издателя). Судя по характеру ранения головы Марбо был именно контужен, т.е. ранен рикошетным ядром на излете; в то время в военной среде бытовало заблуждение, что подобные ранения наносятся ударной волной от пролетающего мимо ядра. Кроме того, при такой трактовке в запасе баек Марбо появлялась история о куске шляпы, оторванной пролетающим ядром, что гораздо выигрышнее, чем удар ядра на излете. В дальнейшем история с оторванным куском шляпы стала столь легендарной, что даже сам Наполеон ею (шляпой) интересовался. Заметим, что, описывая рану Наполеона под Ратисбоном Марбо также умалчивает о том, что император был слегка контужен потерявшей силу пулей, такие ранения в категории ценностей тех лет значились «по 2-му сорту», т.к. выдавали большую удаленность от неприятеля. Самыми почетными считались раны холодным оружием.

[5] История Лизетты, в частности, глубоко потрясла Хэмингуэя, который горестно, но справедливо отмечал что СЕЙЧАС таких преданных и отважных животных уже не сыскать. Вот, пожалуй, еще один литератор, удачно дополняющий до троих компанию мужественных, но легковерных Конан-Дойла и Стивенсона.

[6] В обоих случаях, по версии Марбо, вражеские военачальники пали жертвой французских гусарских унтер-офицеров, в обоих случаях называются их имена. В то же время достоверно известно, что Кульнев был убит ядром, а про принца Людвига имеются сведения, что он был заколот штыком.

[7] Кроме все тех же печальных Клястиц, при которых гродненцы дрались с потерями, но не без славы

[8] В 1831 году. Прототипом героя пьесы «Трехцветная кокарда» был реальный наполеоновский ветеран Николя Шовен

[9] Термин «шовинизм» стараниями прессы постепенно отдалился от этого по-своему даже симпатичного сценического образа.