|
Анна
Евдокимовна Лабзина Воспоминания Первое замужество (Карамышев) Настал май, и 13-го числа приехал Александр Матвеевич с матерью и с родными и остановился у дяди и тот день у нас обедал. На другой день поутру мать моя позвала меня к себе и начала говорить: «Друг мой Выслушай от меня все спокойно, что я буду тебе говорить. Ты видишь, что я так больна, что нет надежды к моему выздоровлению, да и лекарь сам мне сие объявил. Я не страшусь смерти и надеюсь на милосердие Спасителя моего, но горько мне было тебя оставить в таких летах; но теперь есть у тебя другая мать и покровитель, только не откажи их признать за таковых. Согласие твое мне может продолжить несколько жизнь мою, и ты дашь мне спокойно умереть». Я, никак не подозревая, чтоб это было мне замужество, со слезами ей отвечала, что я никогда ее воле не противилась и всегда ставила законом ей повиноваться, то может ли она во мне сумневаться? «Ну так знай, что я тебя помолвила за Александра Матвеича и ты будешь скоро его женой». Я так одеревянела, что вымолвить ничего не могла, и мать моя опасалась худых следствий. Наконец я сказала: «Кто будет за вами ходить?» Она мне отвечала: Тебя со мной не разлучают, и ты будешь жить со мной». — «Ежели это так, то пусть ваша воля исполнится. Я повинуюсь вам во всем, но я молода, не буду уметь угождать им». «Конечно, молодость твоя меня страшит, и ежели бы я не видела приближения смерти моей, я никак бы и не помыслила тебя отдать. Но ты будешь счастлива за повиновение твое, и ты своим ндравом найдешь к себе их любовь. Мать же его ты знаешь: она тебя любит, а тебе только остается ей повиноваться и ничего без ее советов не делать. И я уверена в тебе, что ты с охотою сие и без тягости исполнишь». Слушая мою мать, у меня дух спирался, и она, приметивши мою тягость, перестала со мной говорить, обняла меня, заплакала и сказала: «Необходимость меня заставляет сие сделать. Будь же спокойна и знай, что без воли Божией ничего не делается». И я пошла от нее с стесненным сердцем; слез у меня не было, а только в груди было тяжело, и сия тягость продолжалась до самого того дня, в который моя участь совершилась. Впрочем, мотали я и знать еще сей великий шаг к моей новой жизни? — Мне было тринадцать лет. Меня одно только и страшило — разлука с моей почтенной матерью, а прочего я ничего не видела и ни об чем не думала. И так положена была свадьба 21 мая. В это время я видела всех моих родных унылыми, а друга моего — няню — всякий день в скорби и слезах, и меня это чрезвычайно огорчало, но я думала, что она не будет от меня отлучена. И так ласки моего назначенного мужа стали ко мне открытее. Но они меня не веселили, и я очень холодно их принимала, а была больше с матерью моей, и сердце мое не чувствовало ни привязанности, ни отвращения, а больше страх в нем действовал. И он, видя это, несколько раз спрашивал, по воле ли я иду за него и не противен ли он мне? Мой ответ был: «Я исполняю волю моей матери», — и убегала, чтоб не быть с ним без свидетелей. Стр. 27 Наконец настал тот день, в который была назначена наша свадьба. И поутру рано мать моя посадила меня возле себя и начала говорить: «Теперь, мой друг, тот день, в который ты начнешь новую совсем и для тебя неизвестную жизнь. И та уж не от меня будешь зависеть, а от мужа и от свекрови, которым ты должна беспредельным повиновением и истинною любовью. Уж ты не от меня будешь принимать приказания, а от них. Моя власть над тобою кончилась, а осталась одна любовь и дружеские советы. Люби мужа твоего чистой и горячей любовью, повинуйся ему во всем: ты не ему будешь повиноваться, а Богу—он тебе от Него дан и поставлен господином над тобою. Ежели бы он и дурен был против тебя, то та все сноси терпеливо и угождай ему, и не жалуйся никому: люди тебе не помогут, а только ты откроешь его пороки и через это его и себя в стыд приведешь Веди себя всегда так, чтоб совесть твоя была всегда чиста. Не предпочитай ему другого мужчину, хотя бы он в короне был; не слушай ласкательств мужчин: они никогда истинны не бывают. Кто прямо тебя любит — тот не станет в глаза хвалить. Веди себя так, чтоб никакой мужчина не мог и не смел тебе сказать никакой неблагопристойности, и не имей в молодости твоей тесного обхождения с мужчиной тем, которого тебе муж не одобрит, но и туг будь осторожна. В выборе друзей не надейся на себя, а предоставляй выбирать новой твоей матери, которая, из любви к сыну и тебе, даст тебе друзей добрых и опытных, от которых ты будешь научаться. Не скрывай от нее ничего, что будет происходить в сердце твоем, — чрез это ты избавишься от многих бед, могущих случиться с тобой. Даже и того не скрывай, кто с тобой что говорить будет: она будет из этого познавать людей и показывать тебе, с кем ты можешь быть в связи и с кем не можешь. Сия твоя искренность от многого тебя избавит. Ежели та, по молодости твоей, и проступок какой сделаешь, — не стыдись его открыть: через открытие в другие не впадешь. Люби мать мужа твоего — она есть и твоя; она — другая я. Обещаешь лита мне, другу твоему, все сие делать?» Я бросилась к ней на колени и зарыдала. «Все исполню, хотя бы они и врагами и мучителями моими сделались!» — «О брате твоем я ничего не говорю; любовь твоя его не оставит, и ты ему будешь мать и нежный друг, а он тоже тебя любит и будет тебя слушать. Ежели ты будешь жить в большом свете, то во всех своих удовольствиях не забывай делать помощи бедным и несчастным; не будь в праздности: праздность есть мать пороков. Гордости избегай, будь ко всем ласкова и снисходительна. Избегай случаев, чтоб с кем ссориться; я во весь мой век не имела врагов и ни с кем не была в ссоре'. После сего она обняла меня и благословила, призывая в помощь Отца Небесного, чтоб меня укрепил и утвердил в терпении и в добродетели: она предвидела, что мне должно много вытерпеть. И так день сей совершил мою участь мая 21-го числа. И жили мы в деревне неделю после свадьбы, но болезнь увеличилась моей матери и принудила ее везти в город: расстояние невелико — 90 верст. Но она была так слаба, что всякое малое движение причиняло ей жестокое мучение. И туг началась первая Стр. 28 моя горесть, что мне муж мой не позволил с ней сесть в карету, ия с горестными слезами повиновалась ему, ни слова не говоря. И сия дорога была для меня мучительна: умерли во мне все радости, и я, кроме скорби душевной, ничего не чувствовала, и мысли мои беспрестанно были при больной. Кто ее теперь успокаивает? Она привыкла быть со мной, и я облегчала ей болезнь. Этот жестокий человек лишает ее сего последнего утешения при конце жизни ее. Я так тогда мыслила. Одни слезы облегчали мою тягость; муж мой и за слезы на меня сердился и говорил: «Теперь твоя любовь должна быть вся ко мне, и ни о чем ты не должна больше думать, как об угождении мне; та теперь для меня живешь, а не для других». Я спросила: «Разве можно кончиться моей любви к той, которая мне дороже всего в мире? Меньше ли ты любишь мать свою с тех пор, как женился? Все в свете для тебя сделаю, кроме сего!» Он мне отвечал, что <если> «та еще не знаешь тех великих обязанностей, которые та должна иметь к мужу, то я тебя научу!» И сказал таким голосом, что у меня сердце замерло от страха. И я замолчала, но слез остановить не могла. С нами сидела его любимая племянница, которая смеялась моей горести и ему говорила: «Я удивляюсь, что вы не уймете ее: мне уж скушно смотреть на ее пустые слезы!» Он сказал: «Погоди, мой друг, будет еще время. Я в дороге не хочу начинать ничего». Что ж я должна была ожидать после сих разговоров? Но положила в сердце моем никому не сказывать и не жаловаться, а более — чтоб не приметила мать моя моей горестной участи. Наконец приехали мы на первую станцию. Я выскочила из кареты, побежала смотреть, жива ли моя мать, и нашла ее в такой слабости, что она не только говорить—и руки не могла мне подать. Я дала ей выпить вина и вытерла ее уксусом, после чего она сделалась покрепче и спросила меня: «Здорова ли та, мой друг? У тебя бледность в лице необыкновенная». — «Я здорова, но пугает меня ваша болезнь». — «Чего же пугаться? Конечно, я чувствую сама, что скорым шагом приближаюсь к вечности». Я видела, что нельзя ее везти, не давши отдохнуть; просила, чтоб ночевать на станции, но муж мой сказал мне: «Ты не ночуешь здесь, а поедешь со мной», сколько я ни упрашивала, чтоб он не отнимал у меня удовольствия быть при матери: «По крайней мере, я увижу, какова она будет и можно ли ее будет везти». Он отвечал: «И без тебя все сделают». Я пошла к свекрови моей. Она, увидя мою бледность и опухшие глаза, обняла меня и спросила: «Что тебе сделалось?» Я отвечала, что мы сейчас едем, а больная останется, то я боюсь, чтоб она не кончила жизнь, — и упала к ней на колени. «Сделайте первую мне милость: останьтесь при ней — я спокойнее буду!» Она заплакала и сказала, что ежели бы я и не просила ее, то она не оставит ее без себя и будет сохранять покой ее, сколько возможно. Няни моей с нами не было: она отправлена была наперед в город. Мне казалось, что я ее уж не увижу, и я почти не помнила, как эта дорога кончилась. Приехали мы в город к ужину. Няня нас встретила и приготовила ужин. Я ничего не могла есть, только что плакала. И мои горькие слезы более Стр. 29 делали смеха в его племяннице, нежели участия, которое бы она должна приняты мать моя была ее благодетельница. После ужина мы пошли спать. Она стала с дядей прощаться и заплакала. Он встревожился и сказал ей: «Отчего ты, моя милая, огорчаешься? Я знаю, твоя любовь ко мне так велика, что тягостно для тебя и ночь проводить, не видавши меня. А жена моя с радосгию бы осталась бы при матери своей: вот какая розница между вами, — то я не допущу, чтоб ты где-нибудь спала, кроме нашей спальни». Я молчала, а няня моя зарыдала и вышла вон, сказавши: «Вот участь моего ангела!» Муж мой чрезвычайно рассердился и сказал мне: «Ты с ней навсегда расстанешься и запрещаю тебе с ней говорить, и чтоб она при тебе никогда не была!» А племянница ему сказала: «Я боюсь, чтоб она не сказала вашей матушке, то не лучше ли будет ее отправить в деревню тотчас?» Я сказана, что сего сделать нельзя — она одна остается, которая может быть около больной: я вижу, что мне быть — только тогда, когда позволят, то нельзя отнять последнего спокойствия от умирающей. — «А в рассуждении того, что вы опасаетесь, чтоб она не сказала, то я вас уверяю, будьте спокойны: она никогда и никому не будет говорить; но для меня мудрено, чего туг бояться, когда вы любите вашего дядю? Я и сама моих дядей люблю и не боюсь, ежели весь свет узнает о моей привязанности». И я сие истинно и от доброго сердца говорила, не зная порочной любви. И так мы пошли спять. Няня моя хотела войти меня раздеть, но ей сказали, что ни услуг ее, ни советов больше для меня не надо и чтоб она не осмеливалась входить туды, куды ей было запрещено. Вот другая горесть для моего уж угнетенного сердца! Я спросила: «Скажите, Бога ради, чем она вас прогневала, что вы так жестоко с ней поступаете? Я льстила себя надеждою, что вы за меня будете ей благодарны, что она меня воспитала. Видно, я во всем обманута! Мне сказали, что муж меня будет любить не меньше, как мать меня любила, и будет меня беречь, но я не знаю, что это за любовь мудреная? Скажите мне, любите ли вы меня?» Он спросил у меня то ж. Я ему отвечала: «Я бы вас любила, ежели бы вы не отнимали у меня того, что мне всего на свете драгоценнее, и не разлучали меня с теми, кто мне любезен. Я у вас у самих спрашиваю: что б вы сделали на моем месте, если бы с вами было поступлено так жестоко, как со мной?» Говоривши, я горько плакала и бросилась обнимать его: «Не мучьте меня, вы мне для того даны, чтоб услаждали мою горесть и любите меня, а от меня вы увидите любовь, почтение и повиновение». Он сам тронулся и сказал: «Я тебя люблю». — «Ежели вы меня любите, то дайте мне слово не запрещать мне быть с матерью и няней. Я ничего не буду с ними говорить такого, которое вам не угодно. Вы сами мне предпишете, что говорить и что не говорить. Я вам обещаюсь никогда с ними не быть наедине, а буду в присутствии вашей матери, которая будет слышать мои разговоры и видеть мои поступки. Я теперь скорее откроюсь ей, нежели моей матери: мне так сказано, что она заступила место моих друзей». Он пос- Стр. 30 мотрел на меня пристально и сказал: «Вы не должны говорить и моей матери все. Я не хочу, чтоб она знала все то, что происходит в твоем сердце и между нами». Я сделалась точно деревянная и молчала несколько времени; даже и слезы мои остановились, дух у меня заняло, и дыхание становилось очень тяжело. Он испугался, побежал за водой, и няня его увидела встревоженного, спросила, что с ним сделалось; он только крычал: «Воды!» Она налила воды и сама побежала ко мне, сказавши: «Теперь меня никто не удержит!» Пришедши ко мне и увидя меня бледную и расплаканную, затряслась и дала пить воды. У меня и вода не проходила: я глотать не могла. Она бросилась на колени перед мужа моего и просила, чтоб он не отсылал ее от меня: «Вы еще не знаете ее, каковы у ней чувства: она умрет!» Нечего ему было делать! Он сказал: «Смотри за ней и помогай: я не могу быть с ней — я и сам не в лучшем положении,» — и ушел с племянницей в другую спальную, которая была приготовлена для матери моей. Она села подле меня и спрашивала, что со мной сделалось? Я посмотрела на нее и сказала: «Вы меня учили быть искренней, ничего в сердце моем не скрывать. Вы же мне сказали, чтобы мужа любить и повиноваться во всем и исполнять его волю, — то я спрошу у тебя теперь: точно ли это есть мой долг?» Она мне сказала: «Без любви и повиновения не может быть человек счастлив, а особливо к мужу». — «Но о искренности что ты мне скажешь?» — «И это необходимо, но надо делать с рассмотрением, к кому быть искренной, — а не ко всякому». — « Кого ж вы мне назначаете и с кем я должна быть откровенна?» — «К мужу и более ни к кому, к его матери, которая истинно вас любит, и она вам подаст совет добрый и полезный». — «Видно, я теперь совсем в другой школе: первое мое учение приносило сердцу моему радость и спокойствие, а нонешнее — делает скорбь и уныние. Еще вы меня научали терпеть и молчать, то сие последнее учение мне полезнее теперь будет. Ты — мой друг, и я тебя много люблю и почитаю, и более у меня ничего не спрашивай». Она заплакала и просила меня лечь, но я сказала: «Я спать не хочу и не могу». Пошла я посмотреть, спокоен ли мой муж, и нашла его покойно спящего на одной кровати с племянницей, обнявшись. Моя невинность и незнание так были велики, что меня это не тронуло, да я ине секретничала. Пришедши к няне, она у меня спросила: «Что, матушка, каков он?» Я сказала: «Слава Богу, он спит очень спокойно с Верой Алек., и она его дружески обняла». Няня, посмотря на меня очень пристально и видя совершенное мое спокойствие, замолчала, только очень тяжело вздохнула. Я, посидевши у окна, и мыслила, что — сама не знала: думала и о матери моей, жива ли она, но утешалась тем, что она не одна. В это время начинало восходить солнце, и я вспомнила мое спокойное время, в которое я сиживала на берету с матерью моей или с няней, и какое я чувствовав спокойствие, и сравнила с теперешним мучительным моим состоянием. Слезы невольно полились, и я сказала: «Не знаю, лучше ли вы сделали, давши мне мужа, и вывели меня Стр. 31 из самого счастливого состояния и дали мне очень рано чувствовать горесть». Она, смотря на меня, сказала: «Успокойся, моя неоцененная, и вспомни: разве нет Бога, который внимает молениям сердца чистого и невинного? Поручай Ему все твои скорби — Он утешитель твой, Он даст силы и крепость к снесению всего неприятного, только верь и надейся и люби Его: Он любящих Его никогда не оставляет. Кажется, довольно утешения для сердца твоего, — не жалуйся на нас: мы никогда тебе не желали несчастия, а ежели бы возможно, то жизнию бы своей купили для тебя счастие. Сегодня к вечеру будет ваша матушка; старайтесь себя, сколько можно, успокоить, чтоб она не заметила горести вашей: вы ей можете ускорить и приближать смерть». В это самое время вошел мой муж. Я подошла с ним поздороваться и спросила, здоров ли он и как спал. Он у меня спросил: «А ты какова? Здорова? Пила ты чай?» — «Я не пью чаю, а мне дадут молока». Няня пошла приготовлять чай, а он сел подле меня. Я хотела ему показать, что я им интересовалась, и с веселым лицом сказала: «Я ходила тебя смотреть, покойно ль вы почиваете, и нашла вас в приятном сне с Верой Алек., и так я, чтоб вас не разбудить, ушла в спальну». И вдруг на него взглянула: он весь побледнел. Я спросила, что ему сделалось? Он долго молчал и наконец спросил, одна я была у него или с нянькой? Я сказала: «Одна», — и он меня стал чрезвычайно ласкать и смотрел мне прямо в глаза. Я так стыдилась, что и глаз моих на него не поднимала. И сказал: «Я не знаю, хитрость ли это или точно невинность». Я посмотрела на него и заплакала. «Почему же вы думаете обо мне так? Какую я сделала против вас хитрость? Я, право, сему не учена, а что думаю, то и говорю». Я совсем не поняла, к чему он говорил. Между тем подали чай; я стала разливать и послала звать и племянницу. Она пришла, и я с ней ласково поздоровалась. Напоивши их, пошла одеться. Няня мне сказала: «Не сказывайте вашему мужу, что вы были ночью у них». Я с удивлением спросила: «Для чего? Я не могу от него ничего скрыть. Я уж и сказала ему». — «Да не сказали ли вы, что я знаю?» — «Нет!» — «Дак я вас прошу—не говорите, ежели вы меня любите». Я взглянула на нее и сказала: Боже мой, как вы все меня мучите! И я сама не знаю теперь, что мне делать; чему-нибудь надо быть такому, которого вы мне не хотите сказать, а я сама ничего не понимаю, да и вечно не пойму! Изволь — я тебе обещаю и не скажу, что ты знаешь, а тебя прошу, как друга: научай меня теперешней мудреной и скучной для меня жизни. Вам бы должно прежде меня научить, как житье мужем, да потом выдавать. Вы детого меня довели в короткое время, что я не знаю, что я и что делать!» Она заплакала и сказала: «На кого вы жалуетесь? На мать? Ту, которая вас много любит и которая ничего не щадила для вас? Может ли человек предвидеть, что с ним будет? О, ежели бы была известна вперед участь всякого человека, то не было бы несчастных! А всякий человек должен быть готов на всякие креста, и все надо с покорностью сносить. Нельзя пользоваться все сладким, — надо вкусить и горького. Будьте тверды — вас Бог не оставит». Стр. 32 И так день прошел. Настал вечер, и мать мою привезли в жестокой слабости, принесли в комнату и положили на приготовленную для нее постель. Лекарь уже у меня ее дожидался, и, давши ей лекарства, она приободрилась несколько, а мое сердце успокоилось, что я с ней. И с тех пор время мое было в заботах о больной. Я просила мою добрую свекровь, чтоб она упросила моего мужа, чтоб он позволил мне быть при матери моей и не сердился бы на меня за мою любовь к ней. Она спросила меня: «Разве он тебе запрещает, мой друг?» Я слезами отвечала. Она обняла меня и сказала: «Будь спокойна и люби меня, и будь со мной чистосердечна. Я тебе буду доставлять всевозможные радости, какие я только могу». Мать моя день ото дня становилась хуже и видимо приближалась к смерти. Последнюю неделю ее жизни я не отходила от нее: и день, и ночь была возле ее. Накануне ее смерти, поутру рано, она посмотрела на меня и сказала: «Как ты, мой друг, переменилась. Непростительно тебе так себя убивать. Ты давно была приготовлена со мной к вечной разлуке, я от тебя не сбывала, что жизнь моя недолга, и самое это и понудило меня, чтоб отдать тебя замуж. Я не знаю, какова твоя будет жизнь, но какова б она ни была—не сетуй, моя любезная, на меня!» Я бросилась ее руки целовать и только рыдала. «Мне кажется, муж твой горячего ндраву, да, может быть, и еще есть что-нибудь в нем, которого я прежде не заметила. Но дело сделано. Одна моя надежда на моего друга —на мать его; и я ее просила и уверена, что она одна может тебя поддержать и слабую твою юность. Будь только добродетельна, кротка и терпелива, сноси все без ропотания на милосердного Отца нашего. Моя любовь к тебе велика, а Его и сравниться не может. Когда я, по любви своей, тебе ни в чем не отказывала, то может ли Он тебе отказать в своем милосердии, — только люби Его и будь во всем послушна. Ах, мой милый друг! И мужа надо любить и сносить его слабости... Не могу больше говорить, — дух занимается...» Я ей сказала: «Будьте спокойны, — я буду счастлива». Она, помолчавши, сказала: «Костентиновна с тобой не поедет, потому что муж твой не хочет ее иметь, но ты воле его не противься». Я со вздохом сказала: «Боже мой И последнего друга от меня отнимают! И так я буду во всем мире одна: без помощи, без советов! О, мать моя! думали ли вы когда-нибудь, что я, будучи молода и неопытна, и буду оставлена сама себе? Но успокойся, милая матушка, я буду жить и одна по твоим наставлениям и не забуду тех правил, которые вы мне давали». Она так была слаба и горька, что и слез у нее уж не было. Входит моя свекровь, и мать моя, меня взявши за руку, отдала ей и только сказала: «Вручаю Богу и тебе. Будь ее другом и наставником юности ее!» Муж мой входил редко, отговариваясь делами. Вечером она сказала няне, чтоб послать по ранее к духовнику, чтоб после ранней обедни ее исповедать и приобщить. Она спросила: «Еще вы чувствуете что-нибудь?» Она отвечала: «Конечно, мой друг, я очень скоро с вами расстанусь». Няня заплакала. Мать моя посмотрела и сказала: «Не плачь! Ты будешь покойна за все твои услуги, любовь и дружбу». Она отвечала: «Можно ли мне Стр. 33 быть покойной, потерявши ту, которая была мне не госпожа, а мать и ценила мои малые услуги и почтила именем друга? Где ж я найду это благо, которое у меня отнимается навеки? И не будет душа моя покойна до гроба; хоть бы я этим была утешена, чтоб могла быть еще полезна оставшейся дочери твоей! На край бы света за ней пошла, оставила бы мужа и детей, но и этого лишают меня!» Она отвечала: «Сего уж сделать нельзя. Я бы сама этого хотела. Теперь поздно поправлять испорченное, а предоставить Богу: Он один может все поправить». В это самое время вошел муж мой и сказал няне, чтоб она вышла со своими глупыми слезами. Мать моя сказала: «Не тронь ее, мой друг, и прости: она расстается с двумя друзьями: с одной вечно, а с другой — хоть и временно, но надолго. В ее горесть никто не может войти, кроме меня. Эти слезы нельстивые — я ее знаю и очень ценю ее дружбу и услугу. Оставьте ее при мне, пока я жива. Прошу вас и после меня ей сделать всевозможное успокоение и заклинаю вас не огорчать ее и дать ей хоть сколько-нибудь пожить с оставшейся юностью. Это самое ее облегчит, и мой прах успокоите!» Муж мой очень был недоволен сим, но обещал исполнить ее волю и вышел вон. Вечером меня позвали ужинать именем мужа. Я пошла и села за стол, но есть я ничего не могла. Отужинавши, подошла проститься с мужем, который мне сказал: «Скоро ты потеряешь мать: она худа, но уж кончатся скорее слезы твои, которые мне становятся несносны». Я пришла к больной и села. Свекровь моя не отходила от нее. И целую ночь она мало очень говорила и как будто спала, только по временам читала молитвы. Настало утро, и в шесть часов пришел духовник, исповедал и приобщил, и особоровал. После сего мать моя была покойна, но просила, чтоб духовник к ней поскорее пришел. И как он вошел, то она просила, чтоб ей про— читал отходную, и велела себя посадить и поставить перед себя Распятие и просила свекровь мою, чтоб она меня отвела и поставила так, чтоб меня ей было не видно. Кончивши все, подозвала меня и брата, поцеловала нас и благословила; свекровь мою поцеловала и няню и всех людей призвала, и всех благодарила за верность и послушание. После всего сего она легла и начала молиться и уж более никуды не смотрела, как на Распятие. Тогда было июля 21-е число <1772 г>, десять часов утра. Перекрестилась три раза и что-то сказала невнятно, вздохнула, — и этот вздох был последний, но на лице не было никакого прискорбия. Я, смотря на нее, и не воображала, чтоб я так скоро ее потеряла, но свекровь моя подошла ко мне, обняла, взяла за руку и сказала: «Ну, мой друг, все кончилось: ее уж нет!» Я вырвалась и бросилась на тело, обливала лицо и руки ее слезами, кликала ее... И меня насилу оторвали от тела и унесли в другую комнату. Я не знала, что я и где я. Слезы остановились, лихорадка жестокая сделалась, а к ночи жар и бред. Поутру, на другой день, опомнилась, и первое слово было: «Где мой оставшийся друг?» Свекровь моя сказала, что она тотчас будет. И в самом деле, она пришла. Такая у ней на лице горесть была, что я смотреть на нее не могла. И, подавши Стр. 34 ей руку, только сказала: «Она нас оставила, все кончилось!» И тут пошли у меня слезы и облегчили стесненное мое сердце, и я просила свекровь мою, чтоб позволили мне сходить к телу. Муж мой вошел и сказал, чтоб меня не пускать, но мать его сказала ему: «Это невозможно, чтоб она не была у тела своей матери! Войди в ее горесть: она в ней все потеряла; у ней редкая была мать, — пусть она у тела облегчит горесть свою; оставь, мой друг, ее на мое попечение, — я, конешно, ее сохраню, и будь уверен, что она мне очень дорога: это залог, вверенный мне дружбой, и теперь моя жизнь соединена с ее жизнию, и ее спокойствие — собственное мое спокойствие, и покойная — мой друг и благодетельница — для меня еще живет в дочери ее и сыне, который мне также дорог». Тут привели и брата ко мне, он бросился меня обнимать и с горькими слезами сказал: «Ты больна? И ты также меня оставишь, как маменька?» Я встала для него, хотя и насилу на ногах держалась, и сказала: «Не плачь, мой друг, я здорова, это не болезнь, но горесть принудила меня лечь в постель». Муж мой смотрел на все это очень неприятно и, подошедши, сказал своей матери: «Делайте что вам угодно, а я займусь приготовлением лошадей и всего нужного — везти тело в деревню». Вторая моя мать не отходила от меня. Принудя меня выпить чашку чаю, пошла со мной к телу и с братом. Вошедши, я зарыдала, увидя ее бездыханну, целовала руки ее и села подле стола, на котором она лежала. И вся моя будущая жизнь представилась в самом неприятном виде, и я себя видела с сиротой братом моим одних в целом мире, беспомощных. Кто нас утешит, кто даст советы, к кому я прибегну? И с этими горестными мыслями келий день сидела на одном месте, сколько меня ни уговаривали отойти. К вечеру собрались нищие и бедные, ею облагодетельствованные, и такое было стечение, что в комнате места не было, и такой был стон, что ужас наводило. Под окнами все ночевали, узная, что поутру повезут тело. Поутру на другой день приносят мне записку из тюрьмы, в которой просят, чтоб я испросила у начальника последней мило-сти для них: чтоб позволено было телу их матери поклониться. Я поехала сама к начальнику, человеку доброму и любящему нас. Как скоро я вошла к нему в комнату, он горько заплакал и удивился моему приезду в такое время и, <как> скоро узнал причину, сказал: «Я сделаю вывоз тела общей матери и благодетельницы великолепным: я сам буду с несчастными у вас, которые неутешны по потере своей благодетельницы». Как скоро я приехала домой, то уж начали приготовлять лошадей, и через два часа было все готово. Отпели мою мать и стали выносить, ставить на роспуски. И только что отворили ворота, то сделался страшный шум, и стон, и бряк цепей, и все бросились к гробу, и упали на землю, и закрычали «Прости, наша питательница и мать! Оставила ты нас, осиротевших, бедных! Боже! прими наше сердечное моление и успокой душу ее!» Во дворе не было и места от бедных и нищих, и насилу могли вывезти тело за теснотой. И сия церемония и бряк цепей продолжались пять верст. И как начальник остановил Стр. 35 гроб и велел им последний раз проститься, — то я не могу изобразить этого ужасного стону и крику, который они произнесли в один голос, и многие не могли стоять — и упали. Сам начальник не в силах был ничего выговорить. Муж мой выскочил га кареты и, подошедши к начальнику, просил его, чтоб кончить поскорее. Он ему сказал: «Не удивляйтесь сему и не спешите их, несчастных, оторвать от гроба той, которая их называла друзьями: они все потеряли, что их несчастную жизнь услаждало! Дайте им опомниться, я уведу их и дам вам покой. Вы его найдете, а они — нет!» Я сидела, или, лучше сказать, лежала в коляске. Они бросились ко мне, целовали мои руки и ноги и крычали: «Дочь нашей благодетельницы, не оставь нас, несчастных, пока здесь! Но и тебя от нас отнимают, и не останется никого, кто б облегчил нашей участи!» Я насилу могла приподняться и сказала: «Вы, мои друзья, не будете оставлены. Это будет приказано приказчику, и мать моя, умиравши, об вас пеклась. Костентиновна будет все то делать, что для вас надо». Мать моя за два дни <до> своей смерти дала мне 500 рублей на собственные мои расходы. И они были со мной. Я вынула 300 и отдала им. Они отдали начальнику и сказали: «Береги ты, наш отец, на наши нужды. — Дайте же нам последний раз проститься!» Свекровь моя им сказала: «Поберегите, друзья, оставшую дочь ее, которая последние силы потеряла!» И так мы поехали, и они вслед крычали: «Поберегите оставшуюся дочь матери нашей! Да будет с нею благословение Божие!» За сорок верст встретили тело крестьяне, которые остановили лошадей и несли гроб на руках до самой деревни. С каким унынием и горестию я смотрела на всю згу церемонию! Что за отчаяние на лицах крестьян я видела: кто рыдал, кто и плакать не мог, а глухие стоны слышны только были! Наконец погребли тело, и весь этот день вся деревня была как точно пустая: никто не показывался на улице, только ходили в церкву на гроб делать поминовение. На третий день пришел приказчик к мужу моему с крестьянами, где мать его и я были. Он бросился в ноги, зарыдал и сказал: «Тебе вручаем нашей матери право над собой! Сделай распоряжение и наставь нас, что нам делать? У нас остались господа, но малолетные; одного здесь нет, а другой тебе вручен, которого будет воспит<ыв>ать наша добрая барышня, — и она, конечно, нам даст доброго господина: как ее воспитали, так и она его будет воспитывать». Муж мой сказал, что все останется на том основании, как и прежде было. «Я оставлю после себя опекуна, к которому вы должны относиться обо всем». И пошли вон. Мы жили в деревне две недели, и мне хотелось прожить шесть недель, но муж мой сказал, что и без тебя отправят поминовение дядя и тетка» (которые тут жили). Итак, велели приготовлять лошадей, чтоб на другой день выехать. Я пошла проститься с дядей. Они, увидя меня, всю в слезах, узнали, что завтра мы рано едем. Тетка горько заплакала и сказала: «Ну, мой милый друг, поезжай, Господь с тобою! Это для тебя еще Стр. 36 первый раз, что ты прекрасное время не будешь жить в тихом нашем убежище, а будешь пользоваться городскими весельями, к которым ты еще не привыкла. Но надо, моя милая, ко всему привыкать и не надо огорчаться. Муж твой сам больше любит общество, нежели уединение, то и тебе тоже надо любить и так жить, как ему угодно. Не привыкая делать частые отказы мужу, а скорее — соглашайся с ним: никакой муж не будет требовать того, чего б ты сделать не могла. Еще тебе скажу: муж твой приходил вчерась ко мне и просил, чтоб под каким-нибудь видом оставил здесь твоего друга — Костентиновну. Я ей уж и сказала; она хотя и с горестью, но согласилась. И тебя прошу: будь благоразумна и не проси, чтоб она ехала с тобой. Надо непременно с покорностью подвергнуть себя всем опытам, которые на тебя налагает муж. Самым твоим послушанием и повиновением ты выиграешь любовь его к себе. Лучше тебе скажу: он и нам дал знать, чтоб мы остались лучше здесь. Это видно, что он хочет тебя ото всего отдалить, что может напомнить о матери твоей. Вижу, что тебе горько, и участвую в твоей горести, но, друг мой, та уж должна жить под его законами. Мы сами так делали для мужей; ты уж знаешь, сколь долг твой велик и священ к мужу, то ты, исполняя его, будешь исполнять и закон Божий. Главная твоя должность будет состоять в том, чтоб без воли его ничего не предпринимать. Вторая твоя должность—любить и почитать мать его и во всем требовать от нее советов и быть к ней искренною; она добра и умна, и будет тебе давать правила те, которые и мать твоя, покойница, давала. Старайся, как можно, время свое не убивать и не быть в праздности. Ежели тебе будут предлагать книги какие-нибудь для прочтения, то не читай, пока не просмотрит мать твоя. И когда уж она тебе посоветует, тогда безопасно можешь пользоваться. Не будь дружна с племянницей его и не открывай своего сердца ей, и что она будет с тобой говорить, и ежели тебе покажется сумнительно или неприятно, то сказывай тихонько матери. Ко всем его родным старайся быть ласкова и учтива, хотя б они к тебе и не таковы были хороши. Не требуй от мужа насильно любви к твоим родным; довольно для нас твоей любви, и не огорчайся, ежели ты увидишь или услышишь, что он будет отзываться об нас при тебе невыгодно: оставь это и не защищай; поверь, мой друг, что я это опытом все знаю, что теперь тебе говорю. Поступай по сим правилам и веди себя так, чтоб совесть твоя ничем тебя не укоряла, — то ты будешь Богу любезна, который тебя во всем защитит и не оставит. Ежели захочешь узнать об нас, то спросись у мужа, велит ли он тебе к нам писать, и, написавши письмо, показывай ему или свекрови, чтоб и в этом та себя оправдала. Но ежели, по каким-нибудь причинам, нельзя тебе будет писать, то не тревожься: мы всегда будем уверены в твоей любви к нам и мы о тебе всегда будем знать; но та не предпринимай тихонько к нам писать, не делай никакой от мужа тайны, а лучше проси свекровь твою, — она может лучше придумать, как сделать». Стр. 37 Я все слушала и наконец сказала:»Какую вы мне сказываете тяжкую должность! Для чего вы прежде моего замужества все это не сказывали? Что за закон, вышедши замуж, — и лишиться всего любезного? И как будто я и не должна уж уделять любви моей к моим родным! Для чего ж я ему не запрещаю любить? Ежели б он не любил своих ближних, я б худых об нем была мыслей. Вот что вы со мной сделали: сами меня с собой разделили! Уж мне бы гораздо было легче уехать скорей от вас: пусть бы нас разделяла отдаленность и необходимость <не> видеться с вами! Но я все ваши наставления исполню; но тягость с сердца моего вы снять не можете, — это не в моей и не в вашей власти!» Тетка моя встала, обняла меня и сказала: «Теперь пора уж нам с тобой проститься, мой кроткий ангел! Да благословит тебя Господь своею милостью и терпением!» Дядя ничего не мог говорить и сидел все это время, опустя голову. Я поглядела на него и увидела текущие слезы по щекам, бросилась к нему: «Не плачьте обо мне: я буду счастлива, только молитесь за меня!» Он только что прижимал меня к себе и обливал слезами. Тетка меня насилу оторвала от него и сказала: «Лучше благословляй ее, а не делай ей горькой разлуку». И так я ушла домой. Вместо того что положено было ехать поутру, мы поехали в ночь, как все спали, и никто нашего отъезда не видал, кроме моей бедной и горькой няни, которая, прощавшись со мной, была больше мертва, нежели жива, на лице страшная была бледность. Она и плакать не могла, и я видела, что она шаталась и насилу держалась на ногах; глаза были мутные и дикие, и я жестоко боялась самых дурных последствий. Муж ее подошел ко мне и сказал: «Прости, наша милая и кроткая душа! Дай Бог, чтоб ты была счастлива, сколько мы тебе желаем! Пойдем, жена, и не будем ее больше тревожить!» Прибежал мальчик-пастух с крыком: «Дайте мне с ней проститься! Ежели не дадите, то я умру!» Муж мой не хотел было, но свекровь сказала: «Это стыдно, отнимать от нее последнее удовольствие. Мне больно видеть твою нечувствительность к ее страданию!» Я в это время стянулась и увидела мою бедную няню, лежащую без памяти середь двора. Я закричала: «Пустите меня, Бога ради, последний раз ее обнять! Я самым этим возвращу ей жизнь!» Свекровь моя подошла со мной к ней и привели ее в чувство, но она говорить не могла. Я ее поцеловала и сказала: «Береги себя для меня» — и подкликала пастуха и просила его, чтоб он пошел к дяде и дожидал, как проснется тетка, и сказал бы ей, чтоб она взяла больную к себе и утешила б ее, и сохранила б; это сделают не ей, а мне и тем докажут мне свою любовь; и чтоб непременно уведомили меня через нарочного, в каком она будет состоянии. И так отправилась я из мирного моего убежища с полным сердцем горести и больше уж не была. Приехали в город, начались веселья у нас в доме, в которых я не могла участвовать. Племянницу свою взял к себе жить. Днем все вместе, а когда расходились спать, то Стр. 38 тесно или для других каких причин, которых я тогда не понимала, меня отправляли спать на канапе. Я же, так как не могла еще и опомниться от потери моей, рада была, что я одна и могу на свободе мыслить и рано вставать, по привычке моей, чего мне муж не позволял и велел не ранее с постели вставать, как в одиннадцатом часу. И для меня это была пытка и тоска смертельная — не видеть восходу солнца и лежать, хотя бя и не спала. И эта жизнь меня довела до такого расслабления, что я точно потеряла сон и аппетит, и ни в чем вкусу не имела, сделалась худа, желта, и в таком положении была недели четыре. Свекровь моя сокрушалась обо мне и сама сон потеряла, и в одну ночь захотелось ей посмотреть, сплю ли я. Вошедши очень тихо, нашла меня лежавшую на канапе, а мужа моего с племянницей; она, увидя, задрожала и вышла вон. На другой день пришла ко мне, потому что я уж и встать не могла от боли головной. И как осталась со мной наедине, то спросила у меня, почему я сплю на канапе. Я отвечала: «Мне сказано, что тесно Вере Алек. и беспокойно, то я и оставляю ей быть покойной, не думая о себе». Она заплакала и укоряла меня неискренностию моей, что я ей до сих пор ничего не говорила Я ей отвечала, что я сочла сие лишним. — «Да я бы вас просила, как мать и благодетельницу мою, чтоб вы оставили меня здесь, когда поедете в Петербург. Я ни на что вам не надобна, а для других я могу еще быть полезна; и уверяю вас, что не буду и жаловаться на вашего сына, а буду винить себя, что я не умею ни любить, ни угождать мужу. Какая вам будет радость видеть в мучении ту, которую вы любите и которая никакого худа вам не сделала и могла бы любить сына вашего, ежели бы он захотел? Сделайте милость, отвезите меня в деревню, чтоб я там умерла в глазах друзей моих! И вы, конечно, не откажете в последней милости побыть со мной; мне очень приятно вас всегда видеть, и я вас не меньше люблю моей матери. Вспомните, что при смерти матери моей я вам вручена и, кроме вас, в мире никого у меня нет: родные мои и друзья все от меня отдалены и разлучены со мной!» Она горько плакала и сказала: «Что ж ты, мой друг, так себя убиваешь? Бог милостив, все может поправить! Будем молиться и надеяться. Мне кажется, муж тебя любит; иначе на что ж бы ему и жениться? Его никто не принуждал!» — «Мудреная для меня эта любовь! Не все ли так любят там, куда он меня везти хочет, и не это ли воспитание, которое называют лучшим и просвещенным? На что вы меня вывели из моего блаженного состояния и дали так рано чувствовать горести сердечные? Вы знали меня коротко, и знали, что я жила среди друзей и их любовью возрастала и веселилась. Что ж теперь со мной будет? Ах, как бы я желала соединиться с моей почтенной матерью! Одно еще есть, которое заставляет биться сердце мое — любовь к брату, который во мне все видит. Посмотрите за ним, милая матушка, и не давайте хоть ему чувствовать потерю всего!» Она обняла меня и сказала: Стр. 39 Успокойся же, моя неоцененная дочь и друг! Ты во мне все найдешь, я все буду с тобой разделять!» И тот день она от меня не отходила. К вечеру сделался у меня жар и бред, и, говорят, ничем больше не бредила, как звать мать мою и всех моих друзей, чтоб они меня взяли к себе. Свекровь моя сидела целую ночь в страхе и даже в отчаянии возле меня, а муж мой уехал на рудники. Поутру позвали штаб-лекаря, который сказал, что у меня жестокая и опасная горячка, и он сумневается, перенесу ли я. Свекровь бросилась на колени передним: «Спасите, Бога ради, и употребите все способы к выздоровлению ее! Вы — друг ее матери, и надо вам знать причину болезни ее: сильное потрясение во всей, сделанное потерей матери ее, и отлучение друзей сделало эту болезнь». И я была двадцать дней без надежды! Свекровь моя послала в деревню, чтоб привезли няню и чтоб дядя с теткой приехал. И я была окружена моими друзьями и не чувствовала, сколько я им делала горести! Исповедовали меня и приобщали Святых Тайн. В двадцать первый день я пришла в память, и первое, что представилось мне, — это была няня, и я подумала, что это сон, вздохнула и закрыла глаза. На другой день я и слышать стала, и понимать, что говорят. Лекарь сказал, что теперь есть надежда к жизни. И, признаться, мне очень неприятно было сие слышать: я с радостию бы тогда оставила сей свет. Увидела я и мужа моего, сидящего в ногах и плачущего горько. Меня так это тронуло, что я силилась поднять руку и подать ему. Он приметил мое движение, подошел ко мне. Я посмотрела на него, взяла его руку и прижала к сердцу. Он упал на колени и зарыдал. Мать моя и родные его уговорили, чтоб он не возобновил моей болезни своей скорбью. И так уж я узнала, что все любезные моему сердцу со мной. Спросила о брате, которого ко мне тотчас и привели. Он обнял меня и спросил: «Теперь уж та не умрешь, и Саша твой не будет сирота?» Итак, выздоровление мое было очень медленно: два месяца я не могла сама ходить, худоба была страшная, и желчь по всей разлилась, и кашель был сильный. Лекарь опасался чахотки, однако время от времени становилось лучше, и в декабре <1772 г.> я была уж совсем здорова. Муж мой во все это время очень мало отлучался от меня, и меня его заботы обо мне много успокаивали, и я, сколько могла, старалась ему показать мои чувствия: с какой я радостию принимаю его услуги и сколько я благодарна ему. Свекровь и все мои родные радовались моему спокойствию и совершенному выздоровлению. Дядя с теткой уехали в деревню, а няню свекровь моя не пустила: и так она с радостью осталась при мне. В один день я спросила у свекрови: «Где Вера Але.?» Она мне сказала: «Не говорите об ней мне: я не хочу ее видеть!» Но недолго продолжалось мое спокойствие. Вечером я сидела в своей комнате, читала. Муж мой пришел ко мне и очень ласкал меня и спросил: «За что ты сердишься на бедную Веру Але.?» Я ему сказала: напрасно он думает, чтоб я на нее сердилась. «Я даже у вашей матушки спрашивала об ней; она приказала мне замолчать и не поминать Стр. 40 об ней, сказавши, что я ее видеть не хочу, то вы спросите у ней причину, чем ее Вера Але. прогневала, а я даже не знаю, давно ли она у нас не была и почему». Муж мой сказал: «С самого начала твоей болезни она была прибита и выгнана ни за что моей матерью». Меня чрезвычайно удивило сие. «Зная кротость и добрый ндрав моей свекрови, удивляет меня очень сказанное вами, и без причины матушка не поступила бы с ней так жестоко, а более тем, что она любимая была ее внука. Вы б постарались узнать причину и заставить у матушки просить прощения». Он мне сказал, чтоб я это сделала и просила б за нее, чтоб позволено было ей жить у нас до нашего отъезда. Я сказала, что мне запрещено об ней говорить, то я и не смею. Он посмотрел на меня <с> очень сердитым видом и сказал: «Я требую, чтоб это было исполнено, иначе не получишь от меня ни любви, ни ласки, и опять все будет от тебя отнято. Я сейчас еду к ней и ночь там проведу приятнее, нежели здесь. Ты думаешь, я не знаю, что это твои затеи?» Я, заплакавши, отвечала, что в мыслях моих не было, об чем он мне говорил: «И вы сами же мне сказываете, что в мою болезнь она выгната, то могла ж я тут участвовать?». Он, ни слова не говоря, уехал. Свекровь моя дожидалась нас долго и, не дождавшись, вошла ко мне и, увидя меня одну и расплакану, стала спрашивать. Я ей все рассказала. Она было разгорячилась, но я сказала: «Что ж вы со мной сделаете и опять отнимете спокойствие. Ведь он будет же к ней ездить; он и сегодня хотел там ночевать, — то я не знаю, лучше ж вы сделаете? Люди могут разгласить о его поведении, то вам же неприятно будет. Ах, любезная матушка, на что вы торопились меня сделать несчастной, не узнавши прежде его характеру? К несчастью моему, я вижу, что у него нет ничего святого. Я боюсь, чтоб он и к вам не потерял уважения; тогда что вы будете делать? Находите теперь средства спасать меня, сколько можно». И я уж не знаю, как и что было, но через несколько дней явилась Вера Але. и совсем <осталась> жить до нашего отъезду, а моя жизнь была вся в страданиях. Муж мой приставил за мной смотрительницей свою племянницу, чтоб без нее нигде не была и ни с кем ничего не говорила, думая, что я буду жаловаться. Но у меня и в намерении не было сего. Свекровь моя ей велела, чтоб она только день с нами была, а после ужина тотчас приходила бы в ее комнату. Но и в день, где мы сиживали одни, бывали такие мерзости, на которые невозможно было смотреть. Но я принуждена была все выносить, потому что меня не выпускали. Я от стыда, смотря на все это, глаза закрывала и плакала. Наконец и плакать перестала. Я твердое предприняла намерение не жить с моим мужем, а остаться в Сибири, но я молчала до тех пор, пока не собирались. Наступил Великий пост, и я, по обыкновению моему, велела готовить рыбу, а для мужа мясо, но он мне сказал, чтоб я непременно ела то же, что и он ест. Я его упрашивала и говорила, что я никак есть не могу, — совесть запрещает, и я считаю за грех. Он начал смеяться и говорил, что глупо думать, чтоб был в чем-нибудь грех. «И пора тебе Стр. 41 все глупости оставлять, и я тебе приказываю, чтоб ты ела!» И налил супу и подал. Я несколько раз приносила ложку ко рту, — и биение сердца и дрожание руки не позволило донести ко рту; наконец стала есть, но не суп ела, а слезы, и получила от мужа моего за это ласки и одобрение; но я весь Великий пост была в беспокойстве и в мученье совести. Настало время приготовляться к дороге, и положено было по последнему пути доехать 600 верст, где жили его сестра и зять, и чтоб тут встретить праздник и прожить до просухи. Племянница с нами же просилась и со слезами его упрашивала, и говорила, что она без него умрет. И он ей дал слово, что с ней не расстанется. Родные мои съехались, узкая так скорый наш отъезд. В один вечер мужа моего не было дома. Я пришла к свекрови и сказала, чтоб они ничего моего не укладывали. «Я с ними не поеду, хотя мне и нелегко сие сделать. Но божусь вам, что сил моих недостанет к перенесению всех мерзостей! Я столько молода, что боюсь себя, чтоб не увериться, что нет ни в чем греха и ни в чем <можно> себе не отказывать. Что ж тогда со мной будет? И каково вам будет смотреть на стыд вашей дочери и сына? Это вас может убить. Я вижу, что он будет показывать обо мне сожаление, но не верьте. Пусть он наслаждается совершенным спокойствием! Уверяю вас, что не буду никому жаловаться, и все будут думать больше обо мне и винить меня по молодости моей. Я же знаю, что вы достатку не имеете и жалованье малое, то я вам дам верющее письмо к Демидову, от которого вы получите из шестнадцати тысяч половину. Более я ничего для вас сделать не могу, а вы мне сделаете вечное спокойствие и докажете, сколько вы милостивы ко мне, что без прекословия и без огорчения оставите ту, которая вас никогда не перестанет любить и почитать и называть своей доброй матерью. Теперь он может исполнить свое обещание, данное Вере Ал., чтоб никогда с ней не разлучаться. За что же вы хотите меня мучить? Я, кроме моей любви и почтения, вам ничего не сделала, но прошу вас ему за меня не выговаривать, чем докажете мне последнюю вашу любовь. Пусть он думает, что я его не люблю, в чем я и признаюсь вам. Не вините меня, что я столь чистосердечно с вами говорю. Вы сами меня оправдаете, что такого мужа любить невозможно. Вы мне скажете, что я могу себя принудить любить. Этого невозможно. Я вам и льстить не хочу таким манером: никого нельзя заставить любить. Вот, моя почтенная мать, я вам все сказала, что было в сердце моем, и нарочно говорю при моих родных, чтоб решение мое и им было известно». Они все стояли как деревянные, а свекровь моя села и молчала, только плакала. Первый дядя мой начал говорить, что он не одобряет моего поступка и чтоб я вспомнила данное матери моей слово при конце жизни ее, «что все будешь выносить и терпеть». «И ты знаешь ли, мой друг, против кого ты идешь? — против Бога. И можешь ли ты разорвать те узы священные, которыми ты соединена навеки? И кто тебе дал сие право располагать твоею участью? Тебя всегда учили предаваться на волю Спасителя нашего и в Стр. 42 нем одном искать своего утешения и крепости сил твоих. И почему ты знаешь, оставя мужа твоего, будешь ли ты спокойна и счастлива, и не станет ли совесть твоя тебя укорять? И чему ты подвергаешь свою молодость? — стыду и нареканию. И твои родные будут слышать и страдать. И ты обеспокоишь прах родителей твоих. Думаешь ли ты, что они не будут страдать, видя тебя нарушающею все должности брака? Это одно должно быть для тебя ужасно, и правосудие Божие постигнет тебя. Разве ты думаешь, что ты одна в свете терпишь так много? Поверь, моя любезная, гораздо несчастнее и хуже есть супружества, и есть такие жены, которые оставлены самим себе, без друзей, без подпоры, а к тебе ещё милосерд Создатель наш — дал тебе друга истинного в свекрови твоей, — и ты еще жалуешься!» Мать моя вдруг бросилась перед меня на колени: «Умоляю тебя прахом матери твоей и моей горестью: не веди старость мою во гроб с мучением! Я тебя уверяю, что не поедет с вами Вера Але. Ежели он будет усиливаться и я не буду в силах чего сделать, то обещаю тебе не ехать с ним и с тобой остаться здесь». И я сама оросилась к ней и с горькими слезами обещала ее не оставлять. Дядя и тетка меня обнимали и благословляли за доброе намерение. И так все успокоились, кроме меня. Осталась одна неделя до нашего отъезду, и муж мой пришел к матери, поцеловал у ней руку и сказал: «Я вас хочу просить об одной вещи, в которой не откажите мне». Она сказала: «В возможном никогда не откажу». Он начал просить, чтоб Веру Але. взять с собой, которая столько к нам привязана. Она отвечала, что этого сделать нельзяине годится ее везти от матери, которая стара и слаба. «Я думаю, она и сама не согласится оставить мать». Он сказал: «Только вы позвольте, а у матери уж я выпрошу». Свекровь моя сказала, что она не позволяет. Он сказал: «Ежели вы не соглашаетесь, то я сам решусь взять: она может там найти свое счастье и за хорошего человека выйти замуж». Мать моя сказала: «Я тебе не могу запретить; ежели уж ты прямо говоришь, что без нее не поедешь, то и я тебе объявляю, что я остаюсь здесь и жену твою с тобой не пущу; она без меня нигде не может жить. Вот тебе мое решение, и знай, что оно твердо!» Муж мой вышел очень рассердившись, и что-то они говорили с племянницей очень долго, и она вышла расплакавши. Мать моя послала за ее матерью и спросила у ней, разве она соглашается отпустить дочь свою с дядей? Она отвечала, что ни под каким видом не отпустит. «И с какой стати ей ездить везде с дядей, оставя мать в старости!» Позвали племянницу и, увидя, что она расплакана, спросили, отчего она так горька, и мать ей сказала, чтоб она и не думала о своих пустых затеях и сейчас чтоб собиралась ехать с ней домой. Итак ее увезли. Вечером мой муж у меня спрашивал, знаю ли я решение матушки? Я сказала: «Знаю». — «И ты с ней останешься?» — «Я вам не хочу лгать, что я без нее никуды не поеду, иначе как разве крайность меня заставит». Он усмехнулся и сказал: «Я знаю, для чего ты здесь с удовольствием остаешься: у тебя был жених прежде меня, Стр. 43 за которого тебе хотелось и тебя не отдали, а ты и до сих пор его любишь, то, конечно, тебе и приятно здесь остаться». — «Я вас уверяю моей искренностию, что я сего не знаю жениха, а кто вам сказал — тот солгал, и как вы могли поверить и утвердиться на этой лжи! Вы спросите у матушки вашей обо мне: она лучив меня знает, нежели другая кто. Я знаю, кто вам сказал: она судит и говорит по своим чувствам, но я ничего не боюсь — совесть моя чиста пред Богом и перед Вами. В том только я буду всегда виновата, что не отступлю от правил вашей матушки и буду поступать так, как она прикажет, бывши уверена, что она не пожелает зла сыну и дочери. Он, рассердившись, ушел со двора.
Оцифровка и вычитка -
Константин
Дегтярев, 2004 |
