Оглавление

ГЛАВА X

Жизнь в Житомире — М.И.Комбурлей — Граф Ильинский — Проезд через Житомир великой княгини Екатерины Павловны — Софьевка графини Потоцкой — Казнь Ржевусского — Бердичевская ярмарка — Донесение государю об исполнении возложенного поручения — Орден Св. Владимира и новое поручение — Городище — Смерть сыновей — Переселение в Орел — Визит в Курск к Нелидовым — Коренная ярмарка — Исполнение возложенного поручения и возвращение в Петербург — Князь Горчаков — Назначение командиром отдельного корпуса внутренней стражи — Производство в генерал-лейтенанты — Посещение государем Варшавы — Смерть сестры — Приобретение Охтенской суконной фабрики — Смерть А.Н. Астафьева — Наводнение 1824 года — Помощь пострадавшим государя Александра I

Жизнь наша в Житомире была довольно приятна, и мы обязаны были в том Михаилу Ивановичу Комбурлею и жене его Анне Андреевне; они все средства употребляли, чтобы доставлять нам всякого рода удовольствия, и мы ежедневно почти были вместе, Комбурлей, по жене и по себе, был очень богат и умел пользоваться своим богатством. Он жил прекрасно, поступал и действовал вообще, как прилично было в тогдашних обстоятельствах, когда во вверенной ему губернии был театр войны. Все подати и повинности взимаемы были, как следует, и буйных поляков умел держать в порядке. Комбурлей, наконец, управлял Волынскою губерниею на правах генерал-губернатора; его погубили, и М.И.Комбурлей умер, находясь под судом правительствующего сената. Желая отвратить всякое подозрение в притеснениях, которое бы могло возникнуть на назначенных мною военных приемщиков лошадей, я отнесся к губернским маршалам обеих губерний, чтобы они из дворян, в виде депутатов, определили по одному к каждому военному приемщику. Волынской губернии маршал отнесся ко мне, что ко всем военным приемщикам, по желанию моему, депутаты из дворян определены, и приложил именной им список, но все. дворянство просит, чтобы к подполковнику Макарову депутата не назначать, ибо они уверены в совершенной его честности и беспристрастии.

Общество наше несколько оживилось в Житомире, когда пришли туда ополчения: нижегородское, пензенское и рязанское, все под командою графа П.А.Толстого. П.Ф.Козлов командовал полком конных ратников нижегородских и жил у нас в доме. Начальниками ополчений были: нижегородского — генерал-майор Муромцев, пензенского — генерал-майор Титов, а рязанского — генерал-майор Измайлов.

Граф Ильинский пригласил нас в свое поместье Романове, которое назвал Roma nuova — Новый Рим — по великолепным убранствам всякого рода, которые он большими деньгами приобрел в Петербурге, дабы украсить сие место своего пребывания. Нас поехало в Романове: М.И.Комбурлей с женой и свояченицей своей Рахмановой, жена подполковника Макарова, одна девица Емельянова и я с моей женой. Мы нашли каменный дом преогромный, а хозяин нас уверял, что это один из флигелей будущего замка. Комнаты внутри превысоки, наполненные множеством зеркал, и, большею частию, из цельных стекол. Везде видно было множество бронз; в одной комнате мебель, обитая шелковой французской материей, по словам графа Ильинского, из маленького Трианона, принадлежавшая королеве Марии-Антуанетте. Словом, дом его скорее похож был на магазин, нежели на принадлежащий частному человеку. Мы приехали к позднему обеду, после которого хозяин отвел дам в назначенные для них комнаты и спросил у них, что им угодно: чтобы ввечеру была музыка или театр? Дамы отдали на его произвол.

В восемь часов вечера все гости приглашаемы были на чай. Жена моя чрезвычайно была удивлена, увидя даму, наряженную в шелковое платье с хвостом и перьями на голове, которой лицо ей казалось очень знакомо; это была madame Сrае. Она торговала в Петербурге дамскими головными уборами[1]. Граф Ильинский ее представил потом Анне Андреевне Комбурлей и моей жене как хозяйку его дома. В большой зале заиграла роговая музыка, и мы все пошли ее слушать с большим удовольствием. На другой день мы были угощены оперой и балетом. Граф Ильинский выписывал из Одессы итальянских певцов и балетмейстера, и одна из его актрис имела превосходный голос, равно как было и несколько танцовщиц весьма порядочных. Костюмы были пребогатые, но мы видели сих несчастных после спектакля почти в рубищах.

За несколько пред тем лет он учредил в Романове институт глухонемых, и за сие филантропическое заведение, по представлению местного начальства, граф Ильинский получил орден Св. Владимира 1-го класса. Мы видели здание, в котором должно было быть институту, без стекол и в совершенном разрушении. Выписанный им из Вены учитель для сего предмета жил без всякой должности и по контракту не получал даже жалованья.

Граф Ильинский весьма набожен; мы нашли у него одного из иезуитов, бывших в Петербурге. Домовая его церковь отделана с величайшим вкусом и богатством, равно ризница и вся утварь церковная превеликолепная. В комнатах служил человек, чрезвычайно богато одетый арнаутом. В день нашего отъезда он пришел просить Христа ради ко всем нам дать ему денег, говоря:

— Не судите по блестящему моему платью — оно господское, я его только надеваю, когда гости, а самому мне почти есть нечего.

Так во всем у графа Ильинского видны были роскошь и тщеславие подле скупости и нищеты.

Через г. Житомир проезжала тогда великая княгиня Екатерина Павловна, на пути своем к минеральным водам за границу, после кончины супруга ее, принца Георгия Оль-денбургского. Здоровье ее высочества весьма было в то время расстроено от сей потери; у нее беспрестанно делались обморочные припадки.

Мы любопытны были видеть известный по описанию в стихах одним лучшим польским поэтом славный сад, называемый Софьевка. То же самое общество, которое было в Романове, отправилось в путь, кроме М.И.Комбурлея, поелику сей сад находился в Киевской губернии. Софьевка находится подле местечка Умань, принадлежавшего графу Станиславу Потоцкому, первейшему богачу бывшей Польши. Мы нашли в Умани героиню и тогдашнюю помещицу Софьевки графиню Потоцкую, бывшую графиню Витт. Там находился также князь Алексей Борисович Куракин. Он назначен был государем председателем комиссии, учрежденной по случаю существовавшей тогда чумы в тех губерниях.

Хозяйка сама нам показывала сей прелестный сад; он расположен в овраге, а потому аллеи устроены в три этажа; богатство вод удивительное; при самом въезде, на большом пруде, бьет фонтан не ниже Самсона, что в Петергофе; несколько каскад падают с высоких скал, а всего примечательнее это подземный канал. На довольно большом расстоянии, гуляя по саду, он вовсе не приметен, ибо на поверхности посажены деревья и сделаны дорожки, только видны в некоторых местах отдушины для доставления света и воздуха в подземный канал, по которому мы ездили в большой лодке. В конце канала устроен резервуар, который помощию насосов наполняется водой, и лодка поднимается до поверхности воды, находящейся в большем пруде; тогда отворяются ворота, и лодка входит в тот пруд. Сей механизм похож на устроенный в Вышнем Волочке для поднятия барок в канале.

В сем саду находится множество редких растений, которые видны только в самых жарких климатах. В то время случился в Умани отставной, прежней польской службы, поручик Мецель, основатель и учредитель Софьевки; он имеет большие познания в гидравлике. Мецель рассказывал мне, что, находясь при графе Потоцком, который был главным командиром всей польской артиллерии, он приехал однажды с графом в Умань, где они и пошли с ружьями на охоту; войдя случайно в сей овраг и видя множество источников воды, граф Потоцкий, остановясь, сказал Meцелю:

— Нельзя ли сделать из сего оврага гулянье? Мне хочется подарить его моей жене и назвать ее именем; чтобы издержки тебя не останавливали, я готов все, что ни потребуешь, на оное употребить, только чтобы Софьевка была из первых садов в Европе.

Имевши в распоряжении своем такие неограниченные способы, Мецель хотел и свое имя сделать известным. Выписав лучшего из чужих краев садовника, принялись за работу, на которой, по словам Мецеля, несколько лет находилось по 800 человек каждый день, и ассигнованы были на издержки доходы со всего староства Уманского, в котором находилось несколько тысяч душ крестьян. Мы провели три дня в Умани и были как нельзя лучше угощаемы графинею Потоцкого.

По возвращении нашем в Житомир полковник Зелепу-га, командовавший тогда Житомирским батальоном внутренней стражи, представил мне при рапорте предписание главнокомандующего армиею адмирала Чичагова, чтобы расстрелять доставленного к полковнику Зелепуге изменника Ржевусского, бывшего смотрителем провиантских наших магазинов, которые он передал неприятелю. Сие произвело большое волнение между поляками, тем более, что за несколько времени пред тем получен был милостивый манифест государев, которым дарована была амнистия в неважных случаях. Многие из поляков обратились ко мне с просьбами, хотели послать эстафету к государю, и чтобы экзекуция отсрочена была до получения решения. Я отвечал им, что сие до меня вовсе не касается, что полковник Зелепуга знает, чему он может себя подвергнуть, не приведя в исполнение предписания главнокомандующего армиею. В назначенный день для экзекуции, сверх Житомирского батальона, которому я приказал всему зарядить ружья пулями, приведены были, по моему распоряжению, три запасные эскадрона для сохранения порядка. Когда поляки увидели такую военную силу, ничего предпринять не осмелились; Ржевусский был расстрелян без всякого со стороны их помешательства. Однако же поляки после на том месте, где зарыто было тело расстрелянного Ржевусского, поставили памятник.

Мы ездили на славную бердичевскую ярмарку, где бывает большой съезд купцов с товарами из-за границы, и поляки приезжают из всех губерний, принадлежавших прежде Польше; особливо сия ярмарка знаменита великим множеством лошадей, на оную приводимых со всех наших южных губерний, и ремонтеры не только русские, но австрийские, прусские и других государств приезжают покупать сюда лошадей. Мы были приглашены на обед к князю Радзивиллу, бердичевскому помещику. Сие местечко ему приносило ежегодно доходу до 25 000 червонцев.

Собравши до 13 000 лошадей с Волынской и Подольской губерний, из которых в сложности обошлась казне с небольшим в 25 рублей каждая лошадь с местным и путевым продовольствием, и получивши квитанции в приеме оных от генерала Кологривова, бывшего тогда в Могилеве на Днепре, я отправил с отчетом в Петербург подполковника Макарова, а подпоручика Умецкого с донесением послал в государю в армию о совершенном окончании возложенного на меня поручения, прося позволения приехать к главную квартиру его величества.

Посланный мой к государю привез высочайшее повеление, объявленное мне графом Аракчеевым, что его величество очень доволен исполнением возложенного на меня поручения и жалует меня за оное, при весьма милостивом рескрипте, кавалером ордена Св. Владимира 2-й степени большого Креста; при том возлагать на меня изволит другое поручение: по манифесту об общем рекрутском наборе, от 21 августа 1813 года обнародованному, коим предоставлено на волю 22-х губерний, обязанных рекрутскою повинностью, поставлять вместо людей лошадьми, то и сей сбор лошадей и отправления их в кавалерийские резервы должны находиться под моим распоряжением. Граф Аракчеев присовокупляет, по воле государя, что сие поручение гораздо полезнее для службы императора и отечества, нежели пребывание мое в главной квартире. Мне предоставлено было на волю выбрать место моего пребывания, которое бы находилось в центре губерний, в коих, по назначению Комитета гг. министров, сбор лошадей должен быть производим. Губернии Курская и Орловская одинаково находились по сему назначению центральными. Я избрал последнюю.

Получив сие новое поручение, я немедленно с женой моей из Житомира отправился в сентябре месяце 1813 года в Городище, в ожидании последующих распоряжений, которые возложены были на Комитет гг. министров и на председательствующего оным князя Н.И.Салтыкова. Я уведомил о месте моего пребывания князя Горчакова.

В течение сего времени мы имели несчастие лишиться двух сыновей, Александра и Владимира, от бывшей тогда в Петербурге повальной болезни на детях, крупа; а равномерно мы огорчены были потерею m-me Anne, которая умерла от водяной болезни. Не найдя в. г-не Place человека, способного к воспитанию, мы его отказали, а сына нашего Егора отдали в институт иезуитов.

Подполковник Макаров привез мне в Городище все дополнительные распоряжения касательно новой моей операции. Я переехал тогда в г. Орел, назначив три пункта, через которые должны были проводиться партии лошадей; в одном из них я сам находился, а в другие два отрядил надежных чиновников. Военных приемщиков, при рекрутских наборах находящихся, снабдил я самыми строгими и подробными инструкциями. По положению Комитета гг. министров назначено было за одного рекрута взимать или по 4 кирасирских, или по 6 драгунских, или по 7 гусарских или уланских лошадей.

По приглашению меня бывшим тогда курским губернатором А.И.Нелидовым, я проехал зимою с женою моею к нему погостить. На границе губернии мы встречены были чиновником. В Курск мы приехали поздно вечером; у заставы нас дожидался полицейский офицер, который проводил в назначенный для нас дом; мы нашли его освещенным, и несколько официантов, весьма хорошо одетых, для нашей услуги, потчевали нас чаем, потом прекрасным ужином. Я никогда не забуду того приема и тех обязательных приветствий и ласк, которые нам оказали в Курске во время шестидневного там нашего пребывания Софья Федоровна и Аркадий Иванович Нелидовы; они во все это время озабочены были только тем, чтобы доставить нам всякого рода удовольствия: спектакль, очень порядочный, несколько балов — словом, ничего не было упущено ими для угощения нас самым лучшим и приятным образом. В Орле мы жили тоже довольно приятно, но я простудился и получил жесточайший кашель, который продолжался несколько недель.

В следующее лето мы ездили в Коренную ярмарку; она бывала в девятую пятницу после Святой недели. К сему дню из Курска в монастырь, где бывает ярмарка, расстоянием до 30 верст, переносят чудотворную икону Курской Божьей матери. Мне никогда не случалось видеть такого множества народа, вместе соединившегося из разных стран, России, как при перенесении сей чудотворной иконы. Вокруг нее несут несколько превеликих фонарей на длинных палках; всякому хочется хотя дотронуться, если не удастся быть в числе несущих, до сих палок. Сия приверженность народа к священной сей процессии и теплая его вера к чудотворной иконе может почтена быть совершенным торжеством нашей религии. Курский гражданский губернатор должен впереди сей процессии ехать верхом во всю дорогу. Икону вносят прямо в церковь монастыря; она там обыкновенно остается до сентября месяца, а потом опять переносят ее в Курск. Местоположение монастыря прелестное. Он стоит на превысокой горе, внизу течет река, на противолежащем берегу видны на большом пространстве луга, леса и селения. Коренная ярмарка считается в России второю; ее гостиный двор преобширный, весь каменный и прекрасной архитектуры. Нам опять случилось на ярмарке увидеться с Софьею Федоровною и Аркадием Ивановичем Нелидовыми. Стечение покупателей и купцов было тот год премногочисленное. При сем случае были публичные театр и балы, и мы провели там время очень весело.

Второе поручение было для меня гораздо затруднительнее и хлопотливее первого, которое находилось, так сказать, у меня под руками; я видел всякую лошадь, принятую моими приемщиками, которых я всех знал лично. Во второй операции, хотя вся ответственность возложена была на батальонных командиров, бригадных начальников и окружных генералов, где они находились, состоявших под моим начальством; но все я не мог быть совершенно уверен, чтобы в 22-х губерниях соблюдена была строгая справедливость и непоколебимое беспристрастие; впоследствии и открылось, что некоторые батальонные командиры за злоупотребление подверглись военному суду. Из полученных мною квитанций от генерала Кологривова было видно, что поступило в кавалерийские резервы до 40 тысяч лошадей, и по такому большому количеству оказалось не слишком много к службе неспособных, которые, впрочем, могли прийти в сие состояние и от дальнего пути, который лошади сии должны были сделать. Таким образом окончилось и второе поручение, на меня возложенное.

В декабре месяце 1814 года я с женою моею возвратился в Петербург. Государь находился тогда на конгрессе в Вене. По возвращении императора в Петербург князь Алексей Иванович Горчаков, не предварив меня, сделал о мне доклад к генерал-лейтенантскому чину, основываясь на том, что представленные мною отчеты по последней операции найдены в совершенном порядке, и что вообще вся она произведена была весьма успешно. К несчастию моему, государь был недоволен князем Горчаковым, и доклад его обо мне возвращен был с замечанием, что его величество предоставляет одному себе ценить службу своего генерал-адъютанта, а не другому кому. С небольшим через год потом, а именно 7 февраля 1816 года, вышло образование дежурства главного штаба его императорского величества; в сем образовании внутренняя стража получила название отдельного корпуса внутренней стражи, и я назначен командиром оного.

Князь Горчаков по болезни отпущен был в чужие края, и я дал ему своего адъютанта, графа Кошкуля. Князь был со мной в беспрестанной переписке. По возвращении его через несколько месяцев в Петербург болезнь его усилилась, и он скоро умер. После смерти его по некоторым подрядам провианта для армии найдены были упущения, и он предан был суду: случай весьма необыкновенный, чтобы мертвого судить; через несколько лет после он был оправдан.

30 августа 1816 года я произведен был, как сказано в приказе, за отличие по службе в генерал-лейтенанты, пробыв без двух месяцев и нескольких дней 17 лет в генерал-майорском чине. У императора Александра принято было за правило, чтобы в генеральских чинах не производить по старшинству, а за отличие; от сего столько младших в чине произведены были прежде меня. Вся моя вина была в том, что я не участвовал в военных действиях последней кампании, но по прихоти ли я сие делал? Не имел ли я важных и полезных для службы, по словам самого императора, поручений? Однажды, будучи наедине с государем, я дал почувствовать его величеству, как много я потерял по службе тем, что не находился в армии, что не могу даже участвовать в празднествах, учрежденных для воспоминания незабвенных военных подвигов нашей армии, каковы суть Лейпцигская баталия, вход в Париж и проч., и лишен права носить медаль 1812 года, которою украшены почти все, имеющие военный мундир. На сие император мне отвечал:

— Что делать; это зависит от обстоятельства, но ты себя ничем упрекнуть не можешь[2].

До 1819 года я безвыездно из Петербурга занимался устроением вверенного мне корпуса, а с сего года я начал делать инспекции.

В половине лета государь поехал в Варшаву, куда позволил и мне также прибыть. Осмотрев Псковский, Ми-тавский, Виленский, Гродненский и Белостокский батальоны, я приехал в Варшаву прежде императора. Подал его высочеству цесаревичу рапорт о состоянии командуемого мною корпуса, чем великий князь очень был доволен. Вся польская армия собрана была в окрестностях Варшавы. Государь делал оной смотр по полкам, потом они маневрировали. Удивительно было видеть, до какого совершенства во всех своих движениях сия армия доведена была великим князем Константином Павловичем, и в такое короткое время. Сам город Варшава, по словам знавших оный прежде, много был украшен. Дворец, в виде замка, довольно обширный, стоит на утесе превысокого берега реки Вислы; вид из оного прекрасный. В большой зале оного, в медальонах, находятся портреты всех польских королей. В кабинете последнего короля Станислава видны портреты современных ему государей, как то: императрицы Екатерины, императора Иосифа II, французского короля Людовика XVI, английского Георга III, прусского Фридриха II и папы.

Лежащее на противоположном берегу реки Вислы предместье Прага, имевшее доселе значительные укрепления, находится в том же положении, как его оставил Суворов после славного своего штурма.

Варшавский двор довольно великолепен, много придворных чинов составляют оный. У государя несколько было больших столов. Я находился на званых обедах: у Заиончека, графа Замойского и других первых чинов Польского царства. Н.Н.Новосильцев давал премноголюдный бал, который удостоен был посещением государя и цесаревича. Большую часть моего времени в Варшаве я проводил у Н.Н.Веревкина, бывшего после московским комендантом; он командовал тогда гвардейскою пехотною бригадою. Н.Н. меня ознакомил со всеми варшавскими окрестностями; он был чрезвычайно гостеприимен, равно и жена его Аграфена Федоровна. Я к ним обоим сохранил чувства признательности за их ко мне приветливость и ласковый прием.

Я выехал из Варшавы на другой день после отбытия из оной императора. На возвратном пути в Петербург я осматривал: Минский, Могилевский и Витебский батальоны. С сего времени жизнь моя была единообразна. Каждое почти лето я осматривал несколько батальонов и делал по несколько тысяч верст. Всякий раз я отдавал лично государю отчет о всем, что я видел, кроме установленного по форме донесения об инспекторских смотрах. Хотя должность моя была весьма хлопотлива, но она доставила мне случай ознакомиться почти со всей Россией, не выключая и знойной Астрахани, кроме Сибири и Грузии[3]. Особливо вояж мой по всему Крыму и по южному оного берегу оставил во мне самые приятные воспоминания. Я сохранил все мои маршруты, и любопытные могут оные видеть.

1821 года, марта 16-го, скончалась сестра моя Анна Федотовна; сия потеря была для меня весьма чувствительна; она в молодости моей имела о мне самые нежные попечения и разделяла свою привязанность между всем моим семейством[4].

Я намерен здесь упомянуть о сделанном мною приобретении Охтенской суконной фабрики в 1822 году. Сопровождавшие обстоятельства при покупке сего огромного заведения, которое долженствовало или совсем меня разорить, или составить мою фортуну, были следующие: случайно ездил я осматривать сию фабрику, принадлежавшую тогда барону Ралю. Бывший на оной директор Гильо, родом из Варвье, видя, что я с любопытством входил во все подробности сего заведения, ибо я уже имел небольшую суконную фабрику в селе Городище, по окончании мною осмотра фабрики вдруг предлагает мне купить оную, говоря, что я могу приобрести ее на весьма выгодных кондициях, что дела барона Раля пришли в великое расстройство, и что жаль будет, если такое заведение, которое может быть первым в России, придет в совершенный упадок. Я ему отвечал, что не имею ни малейших средств сделать такую большую покупку. Гильо просил позволения на другой день ко мне приехать, на что я согласился; он привозит составленное им исчисление, из которого представлялись великие барыши. Я его отпустил с прежним ответом.

На другой день мне случилось быть дежурным при государе. После обеда приезжает с докладом к императору министр финансов, граф Гурьев. Мануфактуры и внутренняя торговля уже составляли часть его министерства, и граф Гурьев был тогда большой покровитель фабрикам. Я в разговоре ему сказал, что был на Ралевской суконной фабрике, и о сделанном мне предложении, присовокупив к тому, что я в помышлении не имею, чтобы фабрику купить, ибо не имею к тому возможности. Граф Гурьев вдруг стал меня уговаривать сделать сие приобретение, уверяя меня, что он доставит мне все возможные к тому способы, что фабрика, по расстроенным делам Раля, неминуемо придет в совершенный упадок, в то время, когда она должна быть образцовою в России, что он завтра увидится с Ралем и будет посредником между мною и им. Я признаюсь, что сие несколько меня поколебало, и я отдался на волю графа Гурьева. Выходя после доклада от государя, он мне сказал:

— Его величество очень доволен вашим намерением купить у Раля фабрику.

На другой день император мне сказать изволил:

— Я слышал от Гурьева о намерении твоем купить суконную фабрику у Раля, мне это весьма приятно. Поранам обратить внимание на сию важную часть и не платитьстолько денег иностранцам; суди, каким это будет служить поощрением для прочих, когда увидят, что приближенная ко мне особа, мой генерал-адъютант, занимаетсямануфактурной частью, а о пособиях ты не сомневайся.

Что мне оставалось после сего делать? Я решился и положился на промысел Всевышнего. Действительно, я получил впоследствии от императора Александра 200 тысяч[5] и от ныне царствующего государя 100 тысяч рублей в пособие для моей Охтенской суконной фабрики. Между тем, года через два директор фабрики Гильо умирает. Я думал, что с его смертью совершенно разорился. Всевышнему Создателю благоугодно было устроить это совсем иначе. При жизни еще Гильо я, видя его небережливость и даже расточительность по экономической части, просил племянника моего, Романа Сергеевича Щулепникова, принять оную на себя, но он не мог действовать, как бы хотел, при жизни Гильо. Последствие ясно удостоверило, что если бы Гильо был жив, то тогда бы мое разорение было неминуемо, и смерть его была, так сказать, благодеянием от Бога для моей фабрики.

По смерти Гильо Роман Сергеевич в особенное и в незабвенное для меня одолжение принял фабрику в полное свое управление и переехал жить на оную. Дела фабрики все были не в лучшем положении, невзирая на неусыпные попечения Романа Сергеевича; сему была причиною искусственная часть. Наконец мы решились принять меру, можно сказать, отчаянную: в 1828 году выписали из Англии всех лучших мастеров для фабрики, а находившихся на оной нидерландцев сослали. Сия перемена впоследствии оказывается для меня спасительною, ибо сукна, на Охтенской моей фабрике выделанные, теперь приобрели уже совершенную достоверность публики и становятся почти на ряду с лучшими иностранных фабрик. На бывшей в 1829 году выставке в Петербурге российских мануфактурных изданий сукна Охтенской фабрики знатоками найдены были лучшими, и я получил за оные золотую медаль большого достоинства.

1823-го года, марта 28-го, я огорчен был потерею зятя моего А.Н.Астафьева; он, как видно из сих записок, взял меня к себе, как круглого сироту, на восьмом году моего рождения и пекся обо мне, как самый чадолюбивый отец. Благодарность моя к сему первому благотворителю моему сохранится во всю мою жизнь.

1824-го года, в ноябре месяце, когда Петербург подвергся небывалому доселе наводнению, я был употреблен деятельным образом. 8-го числа того месяца, на другой день наводнения, я получаю записку от бывшего тогда начальником главного штаба его величества, генерал-адъютанта Дибича, чтобы я в третьем часу после обеда явился в комнаты государя. После меня скоро приехали генерал-адъютанты: Депрерадович и Бенкендорф. Нас позвали немедленно в кабинет императора. Государь нам сказал:

— Я призвал вас, господа, чтобы вы подали самуюдеятельную и скорую помощь несчастным, пострадавшим от ужасного вчерашнего происшествия, — и у него приметны были слезы на глазах. — Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания, — и продолжал говорить стаким чувствительным красноречием, что мы сами были чрезмерно тронуты.

— Я назначаю вас, — присовокупил император, — временными военными губернаторами заречных частей города, что вы увидите из сегодняшнего приказа. Вот вам инструкция, наскоро составленная; сердца ваши ее дополнят. Поезжайте отсюда к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по 100 тысяч рублей на первый случай. Мы вышли из кабинета государя, восхищенные тем, что мы слышали, и сказали:

— Жаль, если разговор сей не сохранится для потомства, ибо оный изобразил бы императора Александра таковым, каковым он точно был, и послужил бы лучшим панегириком его небесной души.

Но останется памятником начертанная собственною его величества рукою инструкция, государем нам данная, в коей видна его нежная и отеческая попечительность о несчастных, пострадавших от наводнения, и в коей ничего не упущено было к услаждению их плачевной участи. Генерал-адъютант Депрерадович назначен был военным губернатором в Выборгскую часть, я — на Петербургскую сторону, а Бенкендорф — на Васильевский остров. Мы в тот же вечер получили определенную нам сумму. Мое местопребывание назначено было в доме крепостного коменданта, куда я и отправился ночевать. Мы подчинены были военному генерал-губернатору, графу Милорадовичу, которому и должны были делать наши донесения, но находящаяся местная полиция и квартирующие в той части города войска состояли под нашим непосредственным начальством.

Между тем учреждены были и на Адмиралтейской стороне частные комитеты, которых председатели были гг. сенаторы. Сии частные комитеты были подчинены центральному комитету под председательством князя Алексея Борисовича Куракина.

Мы также учредили при себе комитеты, составленные из особ, наиболее пользующихся уважением обывателей той части города. На другой день моего приезда на Петербургскую сторону, к которой присоединены были Каменный и Аптекарский острова, я поехал осмотреть оную и никак не мог себе представить такого опустошения, каковое я нашел повсеместно. Все заборы были снесены, все мосты, даже и мостики через канавы, разделяющие улицы, сорваны, так что никакого сообщения между оными не было. Множество фонарей и несколько будок были истреблены водой. По сделанному после счету, до 160 барок разной величины и несколько галиотов находились на улицах. Известно, что на Петербургской стороне все почти обывательские дома деревянные и в один этаж, кроме Большого проспекта. Во всех сих домах ветром разбило стекла, а вода разрушила печи, особливо в слободе, называемой Колтовскою; на берегу взморья вода была вышиною с лишком на три аршина. Там многие ветхие дома совсем были снесены. Жителей, по самым верным сведениям, погибло на Петербургской стороне до 90 душ обоего пола. Я не знал сначала, за что приняться. Приехав в Колтовскую и увидя множество жителей без приюта и без пищи, я приказал, на первый случай, кое-как их разместить по соседям и роздал лично более нуждающимся до двух тысяч пятисот рублей денег.

Призвал к себе священников и церковных старост и дал им деньги, чтобы, по их усмотрению, они подавали всякий день милостыню самым бедным и нищим. Послал отыскивать стекольщиков и печников, но, к несчастию, так как это было уже в глубокую осень и все мастеровые разошлись по своим деревням, то и посланы были нарочные, чтобы воротить их всех назад, и в оных не было уже после недостатка.

Комитет, при мне находящийся, состоял из шести членов: четверо были из дворян, а двое из купцов. Петербургская сторона разделена на четыре квартала: 1-й квартал поручен был сначала коллежскому асессору Льву, а потом Мельяну, 2-й коллежскому советнику Агафонову, 3-й купцу Шубину, 4-й купцу же Шульгину. Действительному статскому советнику Кремковскому поручены были Каменный и Аптекарский острова, а действительный статский советник Лагода находился в комитете и получал иногда от меня особые поручения.

Сверх того, в каждом квартале учреждены были особые комитеты, в которых членами находились известные своим хорошим поведением из мещан и из ремесленников; сии квартальные комитеты назначены были в помощь члену частного комитета, которому вверен был квартал. Из обывателей избраны были надежные и честные люди, которые раздавали в каждом квартале пищу, состоящую в скоромные дни из щей с говядиной, а в постные из кашицы с снетками, гречневой каши и хлеба с солью. При всяком из сих раздавателей пищи находился офицер из внутренней стражи с двумя рядовыми для порядка. Сначала раздавалось до 2 тысяч порций ежедневной пищи, а когда устроены были в домах бедных печи, то отпускали им и дрова, и муку. При гарнизонном батальоне, расположенном на Петербургской стороне, учреждена была швальня, в которой шили армяки, тулупы и раздавалась и прочая одежда и обувь, как для мужчин, так и для женщин. Сим заведовал батальонный командир полковник Елистратов.

Строительная часть поручена была находившемуся при штабе моем квартирмейстерской части поручику барону Корфу и архитектору Беретти, жившему на Петербургской стороне. Восстановление фонарей, будок и заборов возложено было на бывшего при мне по особым поручениям майора Кельчевского. Канцеляриею моею управлял дежурный штаб-офицер Репешко; равно и адъютанты мои — Жеребцов, граф Толстой и Воронковский — были употреблены по разным предметам. Обязанность членов комитетов была всякий день поутру обходить кварталы и во всяком доме осмотреть повреждение, сделанное водою, и войти в положение хозяина дома и находящихся в оном жильцов и, соразмерно потере их, назначить вспомоществование, сначала самое нужное, ибо сие вспомоществование возобновлялось несколько раз сообразно сумме, находившейся в распоряжении комитета.

Всякое после обеда все члены собирались у меня, и мы в общем заседании рассматривали представленные членами комитета списки и назначали денежные пособия, которые члены получали под свои расписки тотчас и на другой день раздавали по принадлежности, и, таким образом, это повторялось каждый день. Мне казалось, что сей был самый скорейший способ, чтобы доставлять пособия.

На третий день (т.е. 10 ноября) моего пребывания на Петербургской стороне посетил меня государь. Накануне того дня присланы были дрожки в одну лошадь с кучером с императорской конюшни, чтобы находиться в нанятой у самого перевоза квартире. Я встретил государя, как он изволил выходить из кареты. Его величество начал рассказывать мне, что накануне был свидетелем зрелища ужасного. На четвертой версте по Петергофской дороге находился казенный литейный чугунный завод; оный стоял на самом взморье; деревянные казармы были построены для жительства рабочих людей, принадлежащих заводу. В 9 часов утра 7 ноября ветер стал подниматься, вода прибывать, ударили в колокол, чтобы распустить с работы людей; все бросились к своим жилищам, но уже было поздно, вода с такою скоростью прибыла, что сим несчастным невозможно уже было достигнуть казарм, где находились их жены и дети; и вдруг большую часть сих жилищ понесло в море. Каково же было положение сих бедных людей, видящих погибающими их семейства и не имеющих способа подать им ни малейшей помощи! Приметно было, что государь внутренне страдал, рассказывая о сем ужаснейшем происшествии, и присовокупить изволил:

— Я бывал в кровопролитных сражениях, видал места после баталий, покрытые бездушными трупами, слыхал стоны раненых, но это неизбежный жребий войны; а тут увидел людей, вдруг, так сказать, осиротевших, лишившихся в одну минуту всего, что для них было любезнее в жизни; сие ни с чем не может сравниться.

Потом государь сел на дрожки, и я поехал вперед. Сначала я повез его величество к Тучкову мосту; тут посреди проспекта стоял преогромный галиот, так что мы принуждены были сойти с дрожек и идти пешком; государю хотелось видеть второй кадетский корпус, но когда мы вышли на берег реки Невы, то все парадное место корпуса покрыто было барками, бревнами и таким множеством дров, что и пешком шагу вперед сделать было невозможно. Между тем император у меня расспрашивал, что я успел сделать в сие короткое время, и, кажется, отчетом моим был доволен. Его величество приказал, чтобы я ничего не щадил для призрения бедных. Потом кое-как мы пробрались на Каменноостровский проспект; тут открылось нам необозримое поле огородов, и могли доехать только до Карловки, ибо мост через оную был сорван, а мост на Каменный остров уцелел. Государь сошел с дрожек и сказал мне:

— Какое ужасное опустошение! Ну, брат, тебе предстоит много труда. Я почти не узнаю, — продолжал его величество, — тот проспект, по которому я столько лет беспрестанно ездил.

А что более всего удивило государя, это две преогромные барки с угольями, в коих находилось несколько тысяч четвертей онаго, которые, за несколько дней до наводнения, приведены были для монетного двора. Сии барки стояли подле ограды деревянной церкви Св. Троицы и вышиною своею почти равнялись с нею. Государь, осыпав меня по обыкновению милостивыми приветствиями, изволил на катере возвратиться во дворец, обещав еще скоро меня посетить.

Мне сказывали после, что священник служил обедню в церкви Св. Троицы, при чем находилось несколько молельщиков; когда ветер усилился и понесло барки с угольями прямо на ограду, вдруг сделалось темно; между тем вода начала уже входить в церковь; священник предложил всем находившимся в оной, чтобы их исповедать и причастить, полагая, что сии барки, ударясь об церковь, разрушат оную, и что их смерть неизбежна; но, к счастью, в ограде было несколько больших берез, которые, вероятно, остановили стремление барок до тех пор, как начала вода убывать.

В день посещения меня императором я получил от августейшей его матери, покровительницы всех несчастных, незабвенной императрицы Марии Феодоровны, 10 тысяч рублей для вспомоществования потерпевшим от наводнения. Меня более всего затрудняло начальное учреждение больницы; хотя я распорядился тотчас, чтобы лекаря, находящиеся при втором кадетском корпусе, при дворянском полку и при крепости заведовали каждый одним кварталом и посещали всякий день случающихся в оных больных; но, к счастию, открылись между обывателями жестокие горячки, и сих больных должно было помешать в особое место. На случай прекращения сообщения с главным госпиталем в Петровских казармах, где квартировал лейб-гренадерский полк, очищались всегда несколько покоев для помещения больных, а солдаты размещались по прочим покоям и в кухнях нижнего этажа; но кухни сии были наполнены водой, а потому не только там жить, но и пищи варить было невозможно. Однако же я нашел средство учредить больницу на двадцать кроватей.

Мои товарищи Депрерадович и Бенкендорф имели против меня выгоды в рассуждении помещения больных: у первого была вся главная госпиталь в распоряжении, на Выборгской же стороне только два квартала подверглись наводнению, что составляло половину всей части; а у второго отведено было все биржевое строение как для помещения бесприютных, так и для больных; те и другие снабжены были всем нужным, пожертвованиями, сделанными богатыми жителями Васильевского острова и купечеством.

Однако же и на бедной Петербургской стороне нашлись благотворные люди. Наследники подполковника Иванова, четыре брата, его сыновья, пожертвовали домом своим для помещения лишившихся приюта жителей Петербургской стороны. Они последовали в сем случае благодетельным намерениям их отца, который за несколько лет до смерти своей учредил в сем доме пансион, где за самую умеренную цену воспитывалось беспрестанно до 50 юношей. Сам г. Иванов был содержателем сего полезного заведения, от которого он не только не приобрел ничего, но даже расстроил себе состояние. Надобно было заключить, что воспитание, которое получали учащиеся в пансионе г-на Иванова, было хорошее, ибо находилась довольно большая библиотека и физический кабинет. Я мог поместить в доме гг. Ивановых до 40 семейств, и по мере как жилища их исправляемы были починкою, другие семейства заступали их места. Впоследствии в сем же доме устроен был лазарет на 100 кроватей.

Большая часть рогатого скота бедных жителей потонула; мне стоило больших хлопот, чтобы сей утопший скот собрать вместе, нагрузить на барки и отправить на Голодай остров, где назначено было оный сжечь. На Петербургской стороне так называемых ломовых извозчиков очень мало, а потому я должен был заставлять солдат лейб-гренадерских и учебного карабинерского полков, чтобы таскать скот на пристань.

Когда реки покрылись льдом, для освобождения улиц от барок, галиотов, бревен и разного хламу ко мне присылаемы были, сверх находящихся в распоряжении моем войск, рабочие команды гвардейских полков с Адмиралтейской стороны.

Всякий вечер я посылал записку о моих действиях к графу Милорадовичу. Для государя составляема была общая ведомость в канцелярии военного генерал-губернатора, и его величество на другой день видел, что накануне по всем комитетам было сделано. В течение всего времени, по представлению центрального комитета государю, чтобы потребовать мнения от всех председателей частных комитетов о некоторых предметах, касающихся до пособий потерпевшим от наводнения, его величество повелел, чтобы все председатели частных комитетов собрались у меня и в общем собрании и по общему совещанию представили через комитет требуемое от них мнение для доклада государю. Всего было три заседания, и сделанные в оных постановления удостоились высочайшего утверждения.

В день рождения императора, 12 декабря 1824 года, его величество пожаловал мне табакерку с своим портретом, осыпанную бриллиантами.

Весной 1825 года император отправился в Варшаву; возвратясь оттуда в июле месяце, проехал прямо на Каменный остров: я встретил государя в качестве военного губернатора у самого дворца. Скоро император приказал меня позвать к себе. Его величество сказать мне изволил, что он столько же приятно был удивлен теперь, найдя все восстановленным и в лучшем, нежели прежде, виде, и в такое короткое время, как он был опечален опустошением, причиненным водою, когда со мною объезжал те же самые места, и изъявить мне изволил совершенное свое благоволение.

Я на сие донес государю, что еще много остается делать, ибо есть жители, не совсем водворенные в их прежние жилища. Государь знал почти всех коренных обывателей Каменного острова, особливо из отставных, служивших при дворе. Мне приятно было слышать после, что они самому императору отзывались весьма моими распоряжениями довольными.

В начале сентября месяца государь изволил отправиться в Таганрог и так рано выехал из Каменного острова, что я приехал в 4 часа утра во дворец и его величество уже там не застал. Я сам чрезмерно был огорчен и как будто предчувствовал, что мне не суждено будет более увидеть обожаемого мною государя и благодетеля.

Занятия мои, как временного военного губернатора Петербургской и Выборгской сторон, — ибо на место генерал-адъютанта Депрерадовича назначен был генерал-адъютант Паскевич, а по получении им в командование 1-го армейского корпуса мне поручено было начальство и над Выборгскою стороною, — продолжались целый год. Из представленных мною отчетов в центральный комитет видно было, что израсходовано по Петербургской стороне: хозяевам домов, снесенных водою, — 1600 рублей; хозяевам домов разоренных — 19783 руб.; хозяевам домов, менее потерпевших, — 198 977 руб. 50 коп.; людям, недвижимой собственности неимущим, — 76319 руб. 50 коп.; людям торгующим — 61 997 руб. 50 коп.; промышленникам — 17 155 руб.; ремесленникам — 11 895 руб., выдано разным лицам в Колтовской — 2443 руб.; священникам роздано в церквах — 6700 руб.; куплено одежды на 15 763 руб. 30 коп.; на продовольствие пищею — 39439 руб.; порций — 9005 руб. 9 коп.; снабжено коровами на 6440 руб.; на лечение больных — 15 235 руб. 48 ¹/₄ коп.[6]; на продолжительные пособия — 4422 руб.; за спаривание в бане — 150 руб.; на исправление домов и заборов поврежденных — 51 810 руб. 96 коп.; сверх того, из пожертвованных материалов и собранного леса — 1573 руб.; на железные печи для сушки домов — 1096 руб. 80 коп.; за означение линий возвышения воды — 57 руб. 30 коп.; за уборку утонувшего скота — 2054 руб.; за очищение улиц от нанесенного водою леса 2701 руб. 69 коп.; на канцелярские и прочие расходы и на разъезды чиновникам 9081 руб., а всего 634 351 руб. 86 '/4 ^коп- Денежные пособия по Выборгской стороне были незначительные, и не простирались даже до 100 тыс. руб., и оные уже были почти окончены, когда я вступил в командование сею частию города. По представлению моему все чиновники, которые были употребляемы, и члены комитета получили награды.

ГЛАВА XI

Кончина императора Александра 1—14 декабря 1825 года — Командировка в Москву с объявлением о восшествии на престол Николая 1 — Присяга в Москве — Возвращение в Петербург. Награды — Прибытие тела покойного государя в столицу — Кончина вдовствующей императрицы Елисаветы Алексеевны ~ Поздравления иностранных держав с восшествием на престол — Эрцгерцог Фердинанд в Петербурге — Верховный суд над преступниками — Коронация императора Николая I — Замужество дочери — Кончина императрицы Марии Феодоровны — Прошение об увольнении от звания командира отдельного корпуса внутренней стражи — Болезнь и отпуск — Женитьба сына и рождение внучат — Дела семейные

Когда о болезни государя сделалось известно, я всякий день ездил в Зимний дворец, чтобы узнавать о получаемых о том сведениях. В одно утро я приезжаю во дворец и при входе в первую комнату вижу фельдъегеря с сумкой на груди; я спрашиваю у него, откуда от приехал. Он мне отвечал:

‑ Из Таганрога. Я продолжал:

‑ Каков государь? Фельдъегерь тихо мне сказал:

‑ Скончался.

Я не могу изобразить, что я почувствовал, услышавши сию ужаснейшую весть. Я первого встретил флигель-адъютанта Дурново, который в слезах мне говорил:

— Не угодно ли вам, граф, идти вместе со мной в большую церковь присягать императору Константину Павловичу; великий князь Николай Павлович уже присягнул. В большой придворной церкви находился священник, и поставлен был аналой, на котором лежал крест, Евангелие и присяжный лист; и я, присягнув, на нем подписался.

В день восшествия на престол императора Николая Павловича, 14 декабря 1825 года, после присяги, я возвратился домой с тем, чтобы в час пополудни ехать опять во дворец к молебну. Желая иметь обнародованный по сему случаю манифест, я послал купить один экземпляр оного в сенатскую типографию старшего адъютанта штаба моего, поручика Жукова. Он через несколько времени возвращается и с встревоженным видом говорит мне:

— Бунт! Вся площадь Сенатская наполнена солдатами, которые кричат: «Ура, Константин!» И множество еще со всех сторон бегут туда и солдат, и народа.

Я тотчас же приказал заложить себе карету и поехал к Зимнему дворцу. Площадь уже вся была наполнена народом; я вышел из кареты и, видя государя верхом перед первым батальоном Преображенского полка, удивился, что никого из генералов при нем не было; когда я подошел к его величеству, он мне сказал:

—            Представь себе, есть люди, которые, к несчастию, носят один с нами мундир и называют меня самозванцем. Ты слышишь этот крик и выстрелы, но я им покажу, что я не трушу.

Скоро после того я увидел генерал-адъютанта князя Трубецкого, Кутузова, Васильчикова, Левашева и Бенкендорфа, приехавшего донести, что полк конной гвардии идет, и действительно, оный начал выстраиваться спиной к дому князя Лобанова. Между тем крики и выстрелы на Сенатской площади продолжались. С.-Петербургский военный губернатор, граф Милорадович, узнавши о сем возмущении, поехал верхом, чтобы вразумить сию бунтующую толпу, но получил две тяжелые раны, от которых через несколько часов умер. Народ так теснил взводы первого Преображенского батальона, что ему нельзя было подаваться вперед, и мы должны были уговаривать толпу, чтобы дали места. Государь приказал привести для нас верховых лошадей. Вдруг подходит к его величеству один офицер в драгунском мундире, превысокого роста, у коего голова завязана платком. Государь спрашивает:

‑ Кто вы?

‑ Я штабс-капитан Якубович, — отвечал он, — пришел к вашему величеству с повинной головой; я сделался изменником против воли. Идучи по Вознесенской улице, я вижу, что несколько взводов лейб-гвардии Московского полка бегут и кричат: «Ура, Константин!» Они окружили меня и заставили кричать тоже; я не слыхал о восшествии вашего величества на престол и думал, что войска собираются для присяги Константину Павловичу, но, придя сними на Сенатскую площадь, я приметил в войсках неустройство; не видя ни одного генерала и узнав, что ваше величество находится здесь, я пришел предстать пред вами.

Государь на сие сказал Якубовичу:

— Так как вы уже там были, то я приказываю вам возвратиться опять к ним и сказать от моего имени, что если все находящиеся на площади войска положат ружья и сдадутся, то я их прощаю.

Якубович на сие отвечал:

— Я пойду и ручаюсь, что исполню приказание вашего величества, но только знаю, что живой не возвращусь.

Некоторые из слышавших сие сказали:

— Прекрасно!

Но государь возразил:

— Погодите, господа, хвалить; увидим, чем это кончится.

Стоявший тут флигель-адъютант Дурново просил позволения у его величества пойти вместе с Якубовичем, на что государь согласился[7]. Митрополит Серафим, в полном облачении и с крестом в руке, послан был увещевать бунтовщиков, но сие не имело никакого успеха. Все бывшие при государе и приехавший в то время генерал-адъютант Толь просили его величество послать за артиллерией и для скорости приказать приехать конной артиллерии. Император отвечал, что он в ней не уверен, и с великим трудом согласился наконец послать за пешей артиллерией, которая сначала пришла с холостыми зарядами; но после уже привезли боевые.

Принц Евгений Виртембергский предложил государю, что лейб-гвардии конный полк сделал атаку на бунтовщиков; они встретили полк ружейным огнем. Известно, как неудачны были все произведенные тем полком атаки на бунтующую толпу, на некованых лошадях и по гололедице.

В сие время приехал из Варшавы великий князь Михаил Павлович, несколько офицеров гвардейского экипажа пришли просить великого князя, который был подле государя, чтобы его высочество приехал и вразумил нижние чины экипажа, которые вышли из повиновения. Государь, великий князь и все бывшие тут поехали к гвардейскому экипажу. Люди держали ружья у ноги и говорили, что они присягнули Константину Павловичу, и если он сам приедет и скажет, что он освобождает их от присяги, то они готовы присягнуть Николаю Павловичу. Великий князь Михаил Павлович им на сие сказал, что он только сейчас приехал из Варшавы, что великий князь Константин Павлович сам присягнул императору Николаю Павловичу, что они знают привязанность его к цесаревичу, и его именем он приказывает им присягнуть законному их императору Николаю Павловичу. Но солдаты все одно говорили. Я подъехал к одному из них и сказал:

— Что вы еще упорствуете, вы знаете, что вам за это будет худо.

Он мне отвечал:

— Вам, изменникам генералам, нужды нет всякий день присягать, а мы присягой не шутим.

Из сего ответа видно, как сильно были они злоумышленниками настроены. Между тем пришли Преображенский, Семеновский, Измайловский, Павловский, оставшаяся часть Московского и Егерский полки и заняли все улицы, ведущие на Исаакиевскую площадь. Государь послал меня привести 1-й батальон Финляндского полка, который только что сменился с караула, и занять им Исаакиевский мост. Не доезжая казарм Финляндского полка, я встретил одного из офицеров, служащих в оном, и приказал ему позвать ко мне батальонного командира, которому я объявил данное мне высочайшее повеление, и спросил, уверен ли он в людях, и что он головой своей отвечает, если что противное случится. Батальонный командир мне на сие сказал:

— Позвольте спросить ротных командиров, но батальон еще не присягал.

Я приказал их позвать к себе; они все мне объявили, что в своих солдатах совершенно уверены; особливо 4-й роты капитан Вяткин сказал:

— Люди рады со мной умереть.

Тогда я приказал вывести весь батальон с ружьями, в шинелях, фуражках, в сумах с боевыми патронами. Мне сказали, что бригадный командир, генерал-майор Головин, дома; я послал его просить. Когда батальон построился поротно, я сказал солдатам:

— Император наш, Николай Павлович, приказал мне вести вас против изменников, готовы ли вы за него умереть?

Весь батальон отвечал:

‑ Рады умереть!

‑ И в том клянетесь? — продолжал я. Все повторили:

‑ Клянемся!

Между тем пришел генерал-майор Головин; я приказал скомандовать справа по отделениям, и батальон пошел. Не доходя до Исаакиевского моста, я приказал батальон остановить и зарядить ружья. У самого моста построились в полувзводы, чтобы занять всю ширину моста. Я ехал перед карабинерным взводом, перед оным же шли генерал-майор Головин и батальонный командир. Когда дошли до конца моста, я приказал остановиться, полагая, что весь батальон идет за нами. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что стрелковый взвод и все последующие взводы остановились на половине моста и держали ружья у ноги. Я поскакал к стрелковому взводу, приказываю взять ружья на плечо, идти вперед, называя их изменниками; но несколько голосов мне отвечали:

— Мы не присягали, худого ничего не делаем, по своим стрелять не будем.

Тут был и генерал-майор Головин и батальонный командир, — я обратился к ним, чтобы привели людей в повиновение, но все угрозы их были тщетны. Впоследствии открылось, что сим взводом командовал поручик Розен, который был в числе бунтовщиков, и он оказался виновным в сем неповиновении стрелкового взвода. Я с досадой поехал, чтобы донести о сем государю. Приехав на Исаакиевскую площадь, я нашел, что пушки, поставленные против бунтовщиков, уже сделали несколько выстрелов картечью, и толпа их начала рассыпаться и скоро вся исчезла. Так как все уже почти кончилось, то я не рассудил огорчить государя донесением о случившемся в 1-м Финляндском батальоне; но я сказал о том командиру полка Воропанову и требовал, чтобы люди стрелкового взвода выписаны были в армию.

Мне сказывал адъютант мой, граф Толстой, который во все время находился при лейб-гвардии Павловском полку, занимавшем Галерную улицу, что, стоя почти против картечных выстрелов, от коих несколько гренадер были ранены, не только сие людей не поколебало, но когда бунтовщики были сбиты с места, то весь полк пустил по ним батальонный огонь[8].

Когда смерклось, войска расположены были на Дворцовой и Исаакиевской площадях на бивуаках; на первой командовал генерал Воинов, а на второй генерал-адъютант Васильчиков. Государь приказал мне учредить цепь, поставив один Преображенский батальон у арки, что в Луговой Миллионной, и от оного давать часовых по Невскому проспекту до Полицейского моста и по Мойке, и из одного егерского батальона, который должен был находиться при начале Большой Миллионной, давать тоже часовых по всей той улице и по Мойке, соединяя их с Преображенскими часовыми.

Из кавалерии учреждены были сильные патрули, которые должны были забирать всех разбежавшихся бунтовщиков. Когда я донес государю об учреждении мною цепи, его величество приказал мне поехать на Васильевский остров к генерал-адъютанту Васильчикову. Это был уже 8-й час вечера; государь дал мне сие приказание, идя во дворец, чтобы присутствовать при молебне.

Жена моя и старшая дочь были во дворце; каково же было их положение, когда оне не видели меня между генерал-адъютантами, находившимися при императоре? Кто-то их успокоил, сказав им, что я жив и послан государем. Я нашел Бенкендорфа в квартире генерал-адъютанта Кутузова, который был тогда командиром 1-го кадетского корпуса. Я не могу изобразить моей радости, когда Катерина Петровна Кутузова предложила мне отобедать; я чрезвычайно оголодал, устал и озяб, ибо в одном мундире пробыл 8 часов верхом, и лошадь моя насилу таскала уже ноги. По возвращении с ответом об исполнении поручения государь приказал мне, когда все пленные собраны будут у генерал -адъютанта Васильчикова, то чтобы я взял один батальон Семеновского полка и дивизион кавалергардов и под сим конвоем привел бы их ко дворцу. Приехавши на Исаакиевскую площадь, к счастию моему, я нашел тут дежурного штаб-офицера моего штаба Репешку и адъютанта моего Жеребцова, которые весь день меня искали. Они были для меня большими помощниками, чтобы всех пленных собрать вместе и принять их счетом. Известно, что в числе бунтовавших войск было несколько рот Московского полка, почти весь л ей б-гренадерский полк, кроме первой и стоящей в карауле роты, и весь гвардейский экипаж. Когда все пленные приведены были в известность, я из каждой роты Семеновского полка построил каре и пленных поместил в средину оных, а из двух эскадронов Кавалергардского полка сделал аван-арьергарды. Пленных было до семисот человек. Приведя мой отряд на Дворцовую площадь, я остановил оный и пошел донести о сем государю, подав записку его величеству о числе пленных. Хотя уже был первый час пополуночи, его величество был еще в мундире[9]. Император, поблагодарив меня, сказал:

‑ Я прикажу отвести их в крепость. Я прибавил:

Если вашему величеству угодно, то я сие исполню.

— Мне, право, совестно, любезный граф, — продолжал государь, — вы так устали; но если вы хотите сие сделать, то, отведя пленных в крепость, сдайте коменданту Сукину, и если ему будет нужно, то оставьте для караула в крепости Семеновский батальон, который конвоирует теперь пленных. Потом отправьтесь домой.

Дойдя до спуска на Неве, что против крепости, я остановил мой отряд и, хотя было 14 декабря, но морозов больших еще не было, а я боялся, что лед не довольно толст, дабы поднял и кавалерию и пехоту, при мне бывшие, и потому дивизиону кавалергардов приказал ехать к полку. Пленных я выстроил по четыре человека в ряд, а по обеим сторонам шли солдаты Семеновского полка, Те, которые несколько часов тому назад, казалось, были- так храбры и отважны, тут шли смирно, как овцы; правду сказать, они были обезоружены; из них многих везли на санях раненых. Сдав всех пленных коменданту Сукину, который не имел надобности оставлять в крепости семеновский батальон, я возвратился домой почти в 4 часа пополуночи.

На другой день площади Дворцовая и Исаакиевская, обе Миллионные и Адмиралтейская улицы и Большая набережная до Эрмитажного моста имели вид военного бивуака, ибо войска на них провели всю ночь. Много стояло пушек, курились дрова, видны были кучи соломы и сена. Государь объезжал все войска верхом, слезал с лошади, ходил по рядам, и не только всех офицеров и солдат благодарил за их верность, но даже некоторых ему знакомых гренадер целовал. Всех полковых командиров, имевших генерал-майорские чины, назначил к себе в генерал-адъютанты, а полковничьи — во флигель-адъютанты, в которые назначены были также батальонные и дивизионные командиры полков кавалергардского и лейб-гвардии конного. Сверх того, назначены были в генерал-адъютанты: командовавший тогда гвардейским корпусом генерал от кавалерии Воинов, коменданты Сукин и Башуцкий, начальник гвардейского штаба генерал-майор Нейдгард и командир гвардейской артиллерии генерал-майор Сухозанет. В сие же утро на Адмиралтейской улице выстроен был гвардейский экипаж, который принес чистосердечное раскаяние в своем заблуждении, и после освящения знамени оное было ему возвращено. Возвратясь во дворец, государь позвал меня к себе и сказать мне изволил:

— Я ожидаю от вас, любезный граф, большой себе услуги.

На изъявление моей совершенной готовности исполнять всегда священную его для меня волю его величество продолжать изволил:

— Я хочу послать вас в Москву с объявлением о моем восшествии на престол.

Я отвечал:

‑ Готов хоть сейчас отправиться.

Приезжайте же ко мне в 3 часа пополудни, — прибавил государь, — и все приготовлено будет к вашему отправлению.

Принимая пакет к московскому военному генерал-губернатору, я спросил у государя:

‑ Ваше величество прикажете мне тотчас возвратиться? Император со вздохом мне сказал:

‑ Желал бы, но как Богу будет угодно.

Государь поручил мне удостовериться в духе поселенных войск и донести его величеству по эстафете в собственные руки, но не из Новгорода, а из первого удобного места. Я просил, чтобы мне дан был фельдъегерь, что и было исполнено. При отправлении государь приказал мне заехать к бывшему тогда военным министром графу Татищеву, чтобы получить от него бумаги, которые следовало отправить в Москву, но граф Татищев мне сказал, что оне уже посланы с нарочным курьером. Сие произвело в Москве большое недоумение, ибо я никак не мог догнать курьера, отправившегося несколько часов прежде меня.

Я выехал из Петербурга во вторник, в 8 часов вечера, 15 декабря; со мной были адъютанты: Новосильцев — князя Голицына и мой — Жеребцов. Очень поздно, уже 14-го числа, вспомнили, что нужно запретить выезд из города через заставы без записки от коменданта[10]. Хотя сей последний и предварен был мною, что я отправляюсь по высочайшему повелению в Москву, но, видно за суетами, г. Башуцкой не выслал на заставу билета, и я должен был дожидаться, пока фельдъегерь не привез мне оного.

В Новгороде явился ко мне с рапортом генерал-майор Угрюмов, отрядный командир поселенных войск. Я спросил у него, приведены ли к присяге все военные чины, находящиеся под его начальством. Он мне отвечал, что он не успел еще сего сделать, потому что к нему прислан был из Петербурга один только экземпляр присяги, а так как войска его расположены в разных местах, то и нужно списать несколько с оного копий. Я продолжал спрашивать, доволен ли он повиновением вверенных ему войск и известно ли им всем о восшествии императора Николая Павловича на престол? Генерал-майор Угрюмов на сие мне отвечал, что сия перемена в царствовании войскам известна и что он головой своей отвечает за верность поселенных войск. Сверх того, я спрашивал у батальонного командира внутренней стражи, который подтвердил мне, что известие о восшествии на престол ныне царствующего императора не произвело никакого неприятного действия, и что, по замечанию его, все поселенные войска готовы будут присягнуть. Я заметил, что о бывшем происшествии в Петербурге, 14 декабря, в Новгороде не было еще известно.

Во исполнение высочайшего повеления я послал из города Крестец по эстафете донесение мое к императору, в котором я старался совершенно успокоить его величество на счет духа поселенных войск. Я ехал не так скоро, как бы желал, по причине недостатка в снеге, особливо по шоссе — в некоторых местах был голый песок, а чтобы сие вознаградить, я не выходил почти из повозки, выключая нескольких минут, чтобы напиться чаю. Едущий вперед фельдъегерь приготовлял для меня лошадей и платил прогоны. Остановясь на одной станции, не доезжая Вышнего Волочка, я вижу кибитку, у которой стоял человек в форменной шинели. Я спросил:

— Кто едет? Он мне отвечал:

— Кавалергардского полка поручик Свистунов за ремонтом[11].

Я приехал в Москву в ночь с четверга на пятницу и остановился у военного генерал-губернатора князя Голицына. Он мне сказал, что ожидал меня с большим нетерпением, ибо в Москве уже разнесся слух о восшествии императора Николая Павловича на престол, а между тем официального известия он не получал. Князь Голицын послал за старшим обер-прокурором правительствующего сената московских департаментов, князем Гагариным, чтобы повестить господ сенаторов собраться в сенат для выслушания манифеста о восшествии на престол императора Николая I, и к архиепископу Филарету — для приведения к присяге в Успенском соборе в восемь часов утра. Я поехал с князем Голицыным в одной карете в сенат, где мне дан был стул. По прочтении манифеста и всех приложений, отправились в Успенский собор.

На Кремлевской площади стечение народа было неимоверное. Когда все собрались в собор, архиепископ Филарет начал священнослужение тем, что, предшествуемый московским духовенством, вынес на голове из алтаря серебряный ковчег, в котором хранится хартия о наследии на престол, императором Павлом I изданная и вдень коронации его читанная. В сем ковчеге находилось завещание императора Александра I и отречение цесаревича великого князя Константина Павловича от всероссийского престола[12]. Преосвященный Филарет с благоговением поставил ковчег на приготовленный аналой, покрытый золотым глазетом, на амвоне против царских дверей, отворил ковчег, вынул из него пакет с завещанием и, показав всем, что печать цела, произнес прекрасное и трогательное слово; потом пакет распечатал и прочитал завещание и отречение. Прежде нежели приступить к присяге, Филарет, осеняя всех, громогласно сказал:

— Разрешаю и благословляю.

Сие неожиданное изречение архипастыря произвело удивительное действие, особливо когда оно разнеслось между народом. После сего началась присяга, и все кончилось молебном с многолетием. Я хотел было в тот же самый день отправиться в Петербург, но князь Голицын предложил мне остаться до другого дня, дабы принять депутатов от московского дворянства и купечества.

Господин генерал от инфантерии Обольянинов, как губернский предводитель, со всеми уездными предводителями и другими почетными московскими дворянами удостоили меня своим посещением и вручили мне золотую табакерку, осыпанную бриллиантами, на коей стразами написано было: «От московского дворянства» и дата.

Московское купечество, в сопровождении городского головы Куманина, поднесло мне вызолоченный кубок на блюде, весьма древней работы, с тысячью червонцами и с надписью: «Вестнику о всерадостнейшем восшествии на престол императора Николая Павловича от московского купечества».

Господин Обольянинов просил меня от имени всего московского дворянства повергнуть всеподданнейшую их просьбу к стопам императора об оказании монаршего милосердия, елико возможно, князю Оболенскому, которого престарелый отец весьма уважаем в столице. Князь Меншиков, находившийся тогда в отставке, просил меня отвезти от него пакет генерал-адъютанту Васильчикову как председателю комитета военных конских заводов, в которых князь Меншиков был членом.

Я выехал из Москвы 19 декабря 1825 года, в ночь на воскресенье, а в Петербург приехал в час пополудни, во вторник, 22 числа того же месяца. Я менее нежели в семь суток съездил взад и вперед в Москву, пробывши два дня в сей столице.

Государь был очень доволен моим скорым возвращением. Я нашел его величество вместе с царствующею императрицею, которая также была ко мне весьма милостива; они оба осыпали меня вопросами. Им очень приятно было слышать от меня, что московские купцы называют наследника престола — своим кремлевским, ибо его высочество действительно родился в стенах сего знаменитого и древнего жилиша наших царей. При донесении моем их величествам о действии, которое произвели над всеми бывшими в Успенском соборе, особливо над народом, произнесенные архиепископом Филаретом слова: «Разрешаю и благословляю», — я приметил, что они оба слушали сие с большим вниманием и были довольны, казалось, догадкою Филарета. Я донес их величествам о полученных мною подарках в Москве; они изъявили высочайшую свою волю их видеть.

Потом я был принят вдовствующею императрицею. Я нашел ее величество чрезвычайно пораженною печалью. Видно было, что скорбь от потери августейшего ее сына Александра Благословенного была еще во всей своей силе. Когда она расспрашивала меня о Москве, беспрестанно на глазах ее появлялись слезы; слабость ее величества была так велика, что, говоря со мною стоя, она придерживалась за стул. Я был тронут тоже ее печалью до глубины сердца, насилу мог воздержаться от слез и доволен был, когда ее величество отпустить меня изволила.

На другой день я привез во дворец и табакерку и кубок, полученные мною в Москве. Государь изволил меня принять в комнатах императрицы Александры Феодоровны. Их величества с любопытством рассматривали сии вещи; я им доложил, что в кубке находилась тысяча червонцев. Государь на сие изволил сказать:

— Эту сумму всегда дарят приезжающим с известием о восшествии на престол.

Отпуская меня, присовокупил:

— Я сей службы твоей никогда не забуду.

А императрица мне пожаловала милостиво поцеловать свою руку.

В день Рождества Христова, 1825-го года, государь пожаловать мне изволил орден Св. Александра Невского при весьма милостивом рескрипте. На другой день после моего возвращения из Москвы посланы были Андреевские ленты: князю Голицыну, московскому военному генерал-губернатору, и графу П.А. Толстому, который командовал тогда в Москве 5-м армейским корпусом; архиепископу Филарету бриллиантовый крест на черный клобук — отличие, какого прежде его никто в сане архиепископа не имел.

Я ездил на встречу тела покойного, незабвенного моего благодетеля императора Александра Павловича до станции Чудово и имел счастие несколько раз стоять при его гробе, когда на ночь тело вносимо было в случающиеся по дороге церкви. Лейб-медик Вилие прислан был осмотреть тело покойного императора; снята была крышка с гроба, и при сем случае я удостоился приложиться к образу, который его величество носил всегда на себе, и поцеловать его руку. В церкви Чесменского дворца тело императора Александра I переложено было в свинцовый гроб; сие переложение делали одни только генерал-адъютанты, бывшие при его величестве, в числе которых и я находился. Во все время, как тело императора стояло в Казанском соборе, один только генерал и флигель-адъютанты покойного государя были дежурными при его гробе.

Скоро потом Россия погружена была в новую печаль кончиною императрицы Елисаветы Алексеевны, супруги достойной Александра Благословенного, на дороге ее величества из Таганрога в Петербург, в городе Белеве Тульской губернии.

Все европейские дворы, можно сказать, наперерыв старались присылать с поздравлением императора Николая Павловича о восшествии на престол всё, что у них было знатнейшего. Австрия прислала эрцгерцога Фердинанда, Пруссия — принца Вильгельма, Нидерланды —- принца Оранского, Англия — герцога Веллингтона, Франция — фельдмаршала герцога Рагузского, Бавария — фельдмаршала Вреде.

Государю угодно было назначить меня находиться при эрцгерцоге Фердинанде с флигель-адъютантом Апраксиным. Свиту эрцгерцога составляли: генерал-майор Дефур, полковник Клам, два гусарские офицера полка его имени, князь Лихтенштейн, ландграф Фюрстенберг и камергер Вольтерсдорф.

Эрцгерцог Фердинанд был принят при дворе нашем с большим уважением и имел комнаты в Зимнем дворце, а услугу придворную. Его высочество обходился со мною весьма учтиво и ласково. Я сопровождал его высочество во всех его обозрениях учебных и прочих любопытных заведений, находящихся в Петербурге. Эрцгерцог Фердинанд пробыл в нашей столице шесть недель; в сие время государь назначил его шефом Изюмского гусарского полка, который получил имя эрцгерцога Фердинанда, пожаловал ему Андреевский орден с алмазными знаками и наградил его высочество многими другими богатыми подарками. Генерал-майору Дефуру пожалован был Аннинский орден 1-го класса с алмазными знаками, и все прочие особы, свиту эрцгерцога составлявшие, получили ордена. Я проводил его высочество до Царского Села, где он осматривал дворец. От эрцгерцога я получил в подарок табакерку с портретом императора Франца, осыпанную бриллиантами. Между тем учреждена была следственная комиссия под председательством бывшего тогда военного министра фа-фа Татищева. В числе членов оной находился великий князь Михаил Павлович. Заседания сей комиссии были в крепости, в доме коменданта Сукина. Всех подозреваемых в заговоре привозили прямо в Зимний дворец, где первые допросы с них снимал генерал-лейтенант Левашев. Сказывают, что многих из них видел сам император и с ними разговаривал, а потом уже отвозили их в крепость.

Когда следственная комиссия окончила свои действия, то 1 июня 1826 года учрежден был верховный уголовный суд. Председателем оного был князь Лопухин. Сей суд составлен был из членов Святейшего правительствующего синода, Государственного совета, всех сенаторов и особ прикомандированных, в числе коих и я находился. Всех членов, сей суд составлявших, было до 70-ти; заседания оного были в зале общего сената собрания. Члены собирались в полных мундирах, а военные в лентах и шарфах. Для караула отряжалась рота от одного из гвардейских полков и два взвода кавалергардского или лейб-гвардии конного полка, которые давали конных часовых к воротам сената.

Заседание началось чтением допросов и показаний преступников; их числом было до 130 человек. Положено было, после прочтения снятых допросов с преступников, отправить в крепость несколько членов, выбранных из присутствующих в верховном уголовном суде, для вторичного допроса каждого преступника; точно ли каждым из них сделано было показание, добровольно ли он сие исполнил и не имел ли чего прибавить или убавить к прежнему его показанию. Немногие из них сделали некоторые дополнения, большая же часть подтвердили прежние показания своею подписью.

Между прочими правилами, которыми должен был суд руководствоваться, вменено ему было в обязанность, по выслушании показаний преступников и по утверждении оных их подписью, как выше сказано, выбрать из среды своей 9 членов, из коих один должен быть председателем, для поставления комитета, который обязан определить степень преступления каждого преступника и меру заслуженного им наказания. В члены сего комитета избраны были из Государственного совета: граф П.А.Толстой — он был назначен председателем, И.В.Васильчиков и М.М.Сперанский; из прикомандированных особ: граф Г.А.Строганов, я и С.С.Кушников; из сенаторов: Ф.И.Енгель, Д.О.Баранов и граф П.И.Кутайсов; производителем дел — обер-прокурор Журавлев. К комитету прикомандирован был, для нужных пояснений, статс-секретарь Блудов. Он был производителем дел в следственной комиссии.

Пока наш комитет продолжался, заседания в суде были прекращены, и мы собирались два раза в день. Нам должно было прочитать опять все документы следственной комиссии, и, чтобы скорее в том успеть, мы разделили по себе допросы всех преступников. По существующим нашим узаконениям, все они подвергались смертной казни, ибо кто умышляет, не более виноват, как и тот, который об умысле знает и не донес, а преступники почти все были в этой категории.

Государю угодно было, чтобы сколько можно ослаблены были преступления и сообразно тому и наказания. Для сего комитет сделал разряды, которых находилось четырнадцать; всякий разряд означал степень преступления и меру наказания, и мы вставляли, по общему совещанию, в разряды, как в рамы, имена преступников с кратким объяснением их преступлений. Но пять преступников, а именно: Пестель, Муравьев-Апостол, Рылеев, Бестужев-Рюмин и Каховский — были вне разрядов по роду их преступлений.

Наши занятия продолжались две недели. Потом они внесены были в верховный уголовный суд, который открыл свои заседания[13]. Приговор преступников для размещения их по разрядам делался по большинству голосов. Сначала суд находил, что комитет сделал слишком много подразделений; однако же кончилось тем, что все разряды более или менее были наполнены. Назначено было несколько членов для составления доклада государю от верховного уголовного суда; оный был читан в полном собрании и с некоторыми переменами принят. Через несколько дней доклад с высочайшим утверждением был возвращен в суд. Государь много ослабил меру наказаний всех преступников вообще, а о пяти, не вошедших в разряды, повелел суду сделать приговор и привести в исполнение. Суд приговорил их повесить.

Наконец настало время объявить каждому преступнику его приговор. Для сего надлежало или их привозить из крепости в верховный уголовный суд, или суду отправиться в крепость и там сие исполнить. Сия последняя мера признана была удобнейшею. В доме коменданта Сукина устроена была зала заседания. В назначенный день все члены суда собрались в сенат и оттуда отправились в крепость, где для порядка находился один батальон лейб-гвардии Павловского полка. Заседание суда открылось тем, что крепостной плац-майор ввел в присутствие пятерых главных преступников, имея двух гренадер с одним унтер-офицером впереди их и двух гренадер позади. Секретарь сената, стоя у аналоя, называл по имени каждого преступника, потом читал о содеянном им преступлении и к чему он приговорен с высочайшего утверждения. Таким образом вводимы были в залу заседания все преступники по разрядам. Они имели на себе те же самые платья, в которых они были взяты, только, натурально, без шпаг; многие из них были даже в полных мундирах. Сим заседанием окончился суд, которому едва ли есть много примеров в летописях нашего отечества.

1 июля того же года было торжественное благодарственное молебствие на Исаакиевской площади, в устроенном для сего павильоне, вроде палатки, как на месте, где происходили преступления, о счастливом окончании сего ужасного происшествия.

Через несколько времени после сего государь и весь двор отправился в Москву для коронации. День сего события долго был откладываем по причине большой слабости, которую чувствовала императрица Александра Феодоровна, и сей священный обряд был совершен 22 августа 1826 года с обыкновенным величием и торжеством.

Внезапный приезд его высочества цесаревича к сему всерадостному дню восхитил как всю императорскую фамилию, так и жителей Москвы, равно и всех бывших при сем великом случае. Цесаревич во время коронации был в генерал-адъютантском мундире, а посему и нам всем приказано было иметь тот же мундир. Его высочество находился во время церемонии в качестве ассистента при государе и принял у его величества шпагу, когда император подходил к святому причастию.

В самый день коронации государю угодно было послать меня с возвещением жителям Петербурга о сем счастливом для России происшествии. Изо всех торжеств и праздников, бывших по сему случаю в Москве, мне удалось видеть только первого дня иллюминацию Кремля, которая великолепием своим и красотою превосходила бывшие при коронациях императоров Павла I и Александра I.

Меня ожидали в Петербурге с великим нетерпением, и жители сей столицы изъявили живейшую радость, когда пушечная с Петропавловской крепости пальба известила их о благополучном окончании сего вожделенного события.

Со мной посланы были некоторые награждения; между прочими, мне приятно было почтеннейшей и всеми уважаемой графине Ливен самому вручить браслеты с портретом императора, осыпанные крупными бриллиантами, и объявить ей, что она и все ее потомство возведены на степень князей, с титулом светлости, ибо грамоту на сие достоинство не имели времени еще изготовить.

Петербургское купечество поднесло мне золотую табакерку, осыпанную бриллиантами. Я приглашен был на обед членами английского клуба и на другой, иностранным купечеством данный. Итак, государю угодно было возложить на меня два важные и приятные поручения и сделать свидетелем восторга жителей обеих столиц империи.

1828 года, 8 апреля, совершилось бракосочетание дочери моей, графини Анны Евграфовны с Сергеем Павловичем Шиповым, в котором я нашел нежного и любезного для сердца моего сына[14].

В октябре месяце того же года вся императорская фамилия, а вместе с нею и вся Россия, осиротела. Неукротимая смерть похитила благодетельнейшую и добродетельнейшую из бывших доселе венценосных жен, императрицу Марию Феодоровну. Ее панегирик живет в сердцах вдов, сирот и всех тех матерей, жен и дочерей, которые воспитаны и образованы были под материнским ее покровом, и молва о ней пройдет из рода в род.

Между тем, сопряженные с званием командира отдельного корпуса внутренней стражи разные неприятности, мне сделанные, которые основаны были на одних только слухах, принудили меня наконец просить государя об увольнении от сего звания. При производстве меня 25 июня 1828 года в генералы от инфантерии в приказе сказано было, чтобы мне остаться только в звании генерал-адъютанта; а 13 октября того же года поведено присутствовать в правительствующем сенате; 6 декабря 1828 года назначен в корпусные командиры внутренней стражи генерал от инфантерии Капцевич, а до сего времени я все командовал корпусом.

После жестокой болезни, продолжавшейся несколько месяцев, по просьбе моей, государю угодно было в апреле месяце 1829 года отпустить меня до излечения болезни, с получаемым мною содержанием, которое состоит в 4000 рублей жалованья по чину генерала от инфантерии, 5000 рублей в год столовых денег по званию генерал-адъютанта и в провианте на 12 денщиков.

Я воспользовался сим отпуском и приехал с матушкой тещей, с женою и с дочерью моею, графинею Софьей Евграфовной, сюда, в Городище, 21 июля 1829 года.

Старший сын мой, Егор Евграфович, обрадовал меня своею женитьбою на девице Софье Владимировне Веневитиновой, что последовало в Москве 9 февраля 1830 года. Я из Городища ездил в Москву, чтобы быть свидетелем сего счастливого для семейства и потомства моего события.

Мы уже испытываем плоды сего события тем, что приобрели премилую и прелюбезную для нас невестку.

Богу угодно было утешить все мое семейство дарованием старшему моему сыну, графу Егору Евграфовичу, родившегося 25 апреля 1832 года сына, который и наречен Евграфом. Восприемником, вместо меня, был сын мой Павел с Анною Николаевною Веневитиновою. 1832 года, июля 14-го, невестка наша графиня Софья Владимировна благополучно разрешилась от беременности дочерью Анною. По сему случаю приезжала сюда в Городище из С.-Петербурга Анна Николаевна с сыном своим Алексеем Владимировичем; она была восприемницею, вместе со мною, сей новорожденной нашей внучки.

Второй сын мой, граф Павел Евграфович, после нахождения его 3 года и 4 месяца в школе гвардейских подпрапорщиков в лейб-гвардии Измайловском полку, произведен был 7 сентября 1832 года прапорщиком в лейб-гвардии Гренадерский полк. В бытность мою в Москве, по моим делам, в феврале месяце 1833 года, я отдал третьего сына моего графа Алексея Евграфовича в пансион к профессору Московского университета г-ну Погодину.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев

Публикуется по изданию: Е.Ф. Комаровский. "Записки графа Е.Ф. Комаровского",
М.: Товарищество русских художников, 1990
© "Товарищество русских художников", издание, 1990