Стр. 80

стены шагах в двух, а другое к полуденной стороне ограды нашей темницы; из сего окна я мог видеть горы, поля, часть Тцынгарского пролива и противоположный нам берег Японии. Подле дверей, в сторону, был небольшой чуланчик с отверстием на полу в глубокий ящик за замком, для естественных надобностей; посреди каморки стояла деревянная скамейка такой величины, что я едва мог лежать на ней, а на полу в одной стороне постланы были три или четыре рогожки — вот и все мои мебели.

Рассмотрев весь состав места моего заключения, я увидел, что с помощью одного обыкновенного ножа легко можно было перерезать в окне решетку часа в три и вылезть на двор, а пользуясь темнотою ночи, мог я также перелезть через деревянную стену и через вал; но дело состояло в том, первое, где взять нож, когда нам и иголки в руки не давали, а второе, если бы я и вышел на свободу, то куда идти одному и что после сделают японцы с несчастными моими товарищами? Мысль об их участи меня ужасала так, что если бы я действительно имел у себя нож и мог бы на берегу спустить лодку, чтоб при восточном ветре пуститься на ней к Татарскому берегу, то и тогда ни под каким видом не покусился бы на это, единственно для того, чтобы горькую участь моих товарищей не сделать еще несноснее; следовательно, все такие размышления были одни воздушные замки.

К ночи принесли мне бумажное одеяло на вате, совсем новое, и большой спальный халат, также на вате, но столь изношенный и перемаранный, что происходил от него несносный запах гнилью и мерзкой нечистотой; почему я бросил его в угол без употребления. Во всю ночь каждый час кругом стены ходили обходы и стучали в трещотки*, а солдаты внутреннего караула также и в коридор ко мне заходили с огнем смотреть, что я делал.

Рано поутру, когда еще вокруг была глубокая тишина, вдруг поразили мой слух русские слова. В ту же секунду, вскочив со скамейки и подошед к окну, обращенному к стене ближайшего строения, услышал я, что в оном разговаривал господин Мур со Шкаевым. Нечаянное сие от-

* Японцы на караулах часы бьют двумя сухими звонкими дощечками; сначала мы называли их трещотками. Дозоры такие ходили и на дороге кругом домов, где мы имели ночлег. Долго нам неизвестно было, что они значили; но после уже мы узнали, что это патрули караульных, бьющие часы и осматривающие посты.

Стр. 81

крытие чрезвычайно меня обрадовало; я благодарил Бога, что по крайней мере товарищи мои не по одному заключены, следовательно, имеют способ утешать друг друга и проводить время не в такой ужасной горести и отчаянии, как человек особо заключенный; притом утешала меня еще надежда, не будем ли мы когда-либо в состоянии сообщить свои намерения друг другу и уйти вместе. Вслушиваясь в их разговоры, мог я разобрать, что господин Мур рассказывал Шкаеву виденный им сон об Архангельске. Я нетерпеливо желал открыть им о моем с ними соседстве, но не смел на сие отважиться, опасаясь, чтобы разговоры мои не причинили для всех нас вредных последствий. Между тем караульные и работники, встав, начали приниматься за свои дела. Тогда наступивший шум заглушал их разговоры. Тут принесли мне теплой и холодной воды умываться, отперли дверь, а когда я умылся, то опять заперли; потом приносили завтракать, но я все еще не мог ничего есть.

Около половины дня пришел ко мне в коридор один из чиновников здешнего города. С ним был вновь определенный к нам переводчик курильского языка по имени Вехара Кумаджеро, человек лет под пятьдесят, лекарь, которого звали Того, и наш Алексей. Они стояли в коридоре и говорили со мной сквозь решетку. Чиновник спрашивал, здоров ли я, и, указывая на лекаря, велел мне объявить, что он прислан из Матсмая тамошним губернатором нарочно с тем, чтобы иметь попечение о нашем здоровье. Пока японцы при сем случае разговаривали между собою, я успел сделать несколько вопросов Алексею и узнал от него, что господин Хлебников заключен вместе с Симоновым, Макаров с Васильевым, а он отдельно, как я. Алексей прибавил еще, что у них каморки очень дурны, темны, совсем без окон и крайне нечисты. В полдень принесли мне обед, но я отказался от еды, однако же караульный отпер дверь и, проворчав что-то с сердцем, велел кушанье у меня оставить и запер дверь. Под вечер опять пришел ко мне тот же чиновник с переводчиком Вехарою и с Алексеем для объявления мне, что начальник города, полагая, что мне скучно быть одному, велел спросить меня, кого из матросов я желаю иметь при себе. На ответ мой, что они для меня все равны, он сказал, чтобы я непременно сам выбрал кого мне угодно, ибо таково есть желание их градоначальника; почему я сказал, что они могут со мною быть по очереди, и

Стр. 82

начал с Макарова, которого в ту же минуту перевели ко мне. Я уговаривал Алексея, чтобы он попросил японцев поместить его с Васильевым на место Макарова, но он на это не согласился, и сие заставило меня очень сомневаться в его к нам расположении. При сем случае я узнал, что чиновник сей есть первый в городе по главном начальнике. Я спросил его, всегда ли японцы думают нас так содержать, как теперь. «Нет, — отвечал он, — после вы все будете жить вместе, а потом отпустят вас в свое отечество». — «Скоро ли сведут нас в одно место?» — «Не скоро еще», — отвечал он. Люди в подобном нашему положении всякое слово берут на замечание и толкуют; если бы он сказал: скоро, то я почел бы речи его одними пустыми утешениями; но в сем случае я поверил ему и несколько успокоился. Когда японцы нас оставили, то я обратился к Макарову. Он чрезвычайно удивлялся приятности моего жилища, с большим удовольствием смотрел на предметы, которые можно было видеть из моего окна; клетка моя ему казалась раем против тех, в которых были заключены господа Хлебников, Симонов, Васильев и Алексей и откуда его перевели ко мне. Описание их жилища навело на меня ужас: они были заперты в небольших клетках, сделанных одна подле другой, посреди огромного сарая, так, что клетки сии были окружены со всех сторон коридорами; вход же в оные составляли не двери, а отверстия столь низкие, что должно было вползать в них. Солнце никогда к ним не заглядывало, и у них господствовала почти беспрестанная темнота. Обнадеживание японского чиновника и разговоры с Макаровым несколько смягчили грусть мою, и я стал за ужином в первый раз еще в Хакодаде есть, и поел исправно, несмотря на то, что здесь стол наш был весьма дурен и совсем не такой, как в дороге*. Вечером принесли нам по

* В Хакодаде кормили нас отменно дурно, а особливо сначала; обыкновенную нашу пищу составляли: каша из сорочинского пшена, похлебка из простой горячей воды с тертой редькой без всякой приправы, горсточка зеленого луку, мелко накрошенного, или вареных бобов, а иногда, вместо луку или бобов, кусочка по два соленых огурцов или соленой редьки; изредка варили нам лапшу из бобовой муки, подавали гнилую треску или китовый жир вместо редечного супу; и раза два в 50 дней дали по половине камбалы с соей на человека; есть давали три раза в день: поутру в 8 часов, в полдень и в 4 часа вечера; пить же давали теплую воду, а иногда очень дурной чай без сахару.

Стр. 83

одной круглой подушке, похожей на те, какие у нас бывают на софах, наволочки были бумажные, а внутри шелуха конопляного семени.

10 августа, поутру еще, переводчик Кумаджеро известил меня, что сегодня начальник города желает всех нас видеть и что после обеда нас к нему поведут. В назначенное время нас вывели на двор одного после другого, обвязав каждого около пояса веревкою, за конец которой держал работник; но рук уже совсем не вязали. На дворе поставили всех нас рядом; около четверти часа присланный за нами чиновник делал свои распоряжения, как быть шествию, которое после и началось таким образом: впереди шли два старика в простых халатах с большими палками, у коих на концах были насажены небольшие, фигурою на ланцеты похожие топорики; за ними шли рядом три намбуские солдата с саблями за кушаком; потом я; подле меня императорский солдат, а за мною работник, державший веревку; после меня таким же образом вели господ Мура и Хлебникова, матросов и Алексея; сзади же всех шли еще три солдата намбуские. Нас вели очень медленно, почти через весь город, по одной весьма длинной улице, в которой все дома были наполнены зрителями. Тогда в первый раз мы заметили, что у них почти во всех домах были лавки со множеством разных товаров. С улицы поворотили мы влево на гору к замку, обведенному земляным валом и палисадом; воротами вошли мы на большой двор, где стояла против самых ворот медная пушка на станке о двух колесах, весьма дурно сделанных. С сего двора прошли мы небольшим переулком на другой двор, где находились в ружье несколько человек императорских солдат. Они сидели на постланных на земле рогожках в расстоянии около сажени один от другого; оружие же их, состоящее из ружей и стрел, было приставлено к стене подле каждого из них. Нас привели в небольшой закоулок между двумя строениями и посадили нас, троих офицеров, на скамейку, а матросов и Алексея на рогожи, по земле разостланные. Тут велено нам было дожидаться; а между тем принесли курительные трубки, очень хорошего табаку, лучшего зеленого чаю, сахарного песку и стали нас потчевать именем главного начальника города. Тем из нас, которые любили курить табак, это было великим угощени-

Стр. 84

ем, ибо по приходе в Хакодаде нам уже более ни трубок, ни табаку не давали*.

В ожидании, что будет далее, мы имели время поговорить между собой. Господин Хлебников рассказал мне о месте своего заключения. Описание его совершенно сходствовало с тем, что я прежде слышал от Макарова, а господин Мур уведомил меня, что он содержится точно в такой же каморке, как моя, имея два окна, в которые можно видеть несколько наружных предметов. Мы дожидались более часа. Наконец в окно ближнего к нам строения назвали меня по имени (капитан Головнин; но японцы фамилию мою произносили почти как Ховарин) и велели ввести. Тогда два караульные солдата, идучи у меня по обеим сторонам, подвели меня к большим воротам и, впустив чрез оные в обширную залу, опять их затворили, а там тотчас меня приняли другие. Здание, в которое я вошел, походило одной половиной своей не столько на залу, сколько на сарай, ибо не имело ни потолка, ни пола. В ближней половине оного к воротам вместо досок на земле насыпаны были мелкие каменья; в другой же половине пол от земли возвышался фута на три; на нем были постланы соломенные, весьма чисто сделанные маты; вся же сия зала величиною была сажен восьми или десяти в длину и в ширину, а вышиною футов в восемнадцать и от других комнат отделялась изрядно расписанными подвижными ширмами; окон было два или три с вставленными в них деревянными решетками, а вместо стекол задвигались они бумажными ширмами, сквозь которые проходил тусклый, унылый свет; на правой стороне подле возвышенного места в вышину фута четыре от земли, во всю стену, развешаны были железа для кования преступников, веревки и разные инструменты наказания; других же никаких украшений не было. С первого взгляда на сие здание подумал я, что это должно быть место для пыток; да и всякий на моем месте сделал бы подобное заключение: так вид оного был страшен!

Главный начальник сидел на полу посреди возвышенного места; по сторонам у него, немного назади, сидели

* Впоследствии караульные наши, составлявшие внутреннюю при нас стражу, находившись всегда подле каморки господина Мура, где было сделано для них место, иногда потихоньку давали ему курить из своих трубок сквозь решетку; но к другим не смели носить.

Стр. 85

два секретаря, перед коими на полу же лежала бумага и стояли чернильницы; по левую сторону у главного начальника сидел первый по нем чиновник, а по правую — второй; потом на левой и на правой стороне еще по чиновнику. Они сидели в таком положении, как у нас садится президент с членами, только у японцев не было стола и находились они шагах в двух один от другого. Все они сидели на коленах с поджатыми взад ногами, так что ноги лежали плотно на матах, а задняя часть тела касалась до подошв; одеты они были в обыкновенных своих черных халатах, имея за поясом кинжалы, а большие сабли лежали у каждого из них на левой стороне подле боку. По обеим сторонам возвышенного места на досках, положенных на земле, сидели по часовому без всякого оружия, а переводчик Кумаджеро сидел на том же возвышенном месте, подле края оного, на правой стороне. Принявшие меня в зале солдаты подвели меня к возвышенному месту и хотели посадить на каменья, но начальник что-то им сказал, и они оставили меня на ногах против него. Потом таким же образом привели господина Мура и поставили его подле меня на правой стороне; после ввели господина Хлебникова, которого поместили подле Мура*; наконец ввели матросов одного за другим и поставили рядом за нами; а после всех привели Алексея, которого посадили в ряд с нами на правой стороне подле господина Хлебникова, ибо он должен был переводить. Устроив все таким образом, переводчик сказал нам, по приказанию начальника, указав на него, что это главный начальник города. Тогда мы ему поклонились по-своему, а он отвечал небольшим наклонением головы, опустив глаза. После сего, вынув из-за пазухи бумагу, стал он по ней нас спрашивать; сначала спросил мои чин и фамилию, потом имя, а после отчество**.

* У японцев левая сторона имеет преимущество, так, как у нас правая; мы везде это замечали у них; а после они и сами то же нам сказывали, но причины сего обычая объяснить не могли.

** Сей вопрос немало сделал нам затруднения: Алексей, не умея выразить по-русски, спрашивал нас: «Какой хвост у твоего имени?» Надобно знать, что на курильском языке хвост и конец одинаково называются. Мы не могли понять, что он хочет сказать, пока не вошла ему в голову счастливая мысль объяснить вопрос сей примером. Он сказал: «Вот меня зовут Алексей, а еще хвост у имени моего Максимыч, а у тебя какой ич?» Впрочем, и во всех других вопросах не без хлопот нам с ним было; частенько мы толковали друг с другом по целому часу и оставались так же как и прежде, не понимая, что кто говорил.

Стр. 86

Ответы мои оба секретаря записали; потом те же вопросы были предложены господам Муру, Хлебникову и всем прочим. Секретари также записывали их ответы. За сим вопросом последовали другие, каждому из нас порознь и вопрос за вопросом, а именно: сколько от роду лет, живы ли отец и мать, как зовут отца, есть ли братья, сколько их, женат ли, есть ли дети, из каких мы городов, во сколько дней от наших городов можно доехать до Петербурга, какие наши должности на кораблях в море, что мы делаем, будучи на берегу, и велика ли тогда вверяется нам команда. На каждый из сих вопросов ответы наши записывали, как и прежде. На ответ наш, из каких мы городов, японцы сделали замечание: почему мы служили на одном корабле, будучи все родом из разных городов? На это ответ наш был, что мы не городам своим служим, а всему отечеству и государю, следовательно, все равно, на одном ли мы корабле ходили или на разных, лишь бы корабль был русский. И сей ответ они не упустили записать. Вопрос их, чем мы командуем или, как Алексей говорил, повелеваем на берегу, наделал нам впоследствии много хлопот и неприятностей. Японцы непременно хотели знать, сколько числом людей у нас бывает в команде, и когда мы объяснили им, что это бывает разное и зависит от обстоятельств, то они спрашивали, каким числом людей мы по чинам своим должны командовать; наконец, чтобы отвязаться от них, принуждены мы были сказать им по сравнению наших чинов с армейскими, что майор командует батальоном, а капитан ротою. Мы думали, что тем дело кончено, но ниже будет сказано, сколько досады они нам сделали по сему случаю.

Потом японцы спрашивали имя нашего судна и хотели знать величину его маховыми саженями и число пушек, в чем мы их удовлетворили; а напоследок начальник сказал нам, что в бытность у них Лаксмана он имел длинную косу и большие волоса на голове, в которые сыпал много муки (пудрился), а у нас волосы острижены, так не переменен ли в России закон? Когда мы сказали им, что уборы головные не входят в наши законы, то японцы засмеялись, немало удивясь, что на это нет общего устава; но и сей ответ наш они также записали. В заключение они требовали, чтоб мы объяснили им и показали на карте, где мы шли и когда, с самого отбытия из Петербурга; карта у них для сего

Стр. 87

была скопированная с русского академического глобуса, напечатанного при покойной императрице. Показывая им наше плавание, я спросил, где та карта, которую я в Кунашире предложил в подарок тамошнему начальнику, ибо она лучше этой, и путь наш там отчасти назначен; но японцы сказали, что никакой нашей карты к ним не доставлено; коль скоро они ее получат, то покажут нам, а до того и эта годится. Они не только расспрашивали, где мы шли, но хотели знать точное время, в какие месяцы мы какие места проходили и куда когда пришли. Все наши ответы и пояснения они записывали, спросив наперед у переводчиков, точно ли то они переводят, что мы говорим. По причине слабого знания нашего переводчика в языке и необыкновенной точности, с каковою японцы отбирали от нас ответы, они занимали нас несколько часов. Наконец главный начальник велел нам идти домой, объявив, что когда нужно будет, то нас опять сюда приведут, а до того времени советовал нам отдыхать. Мы возвращались из замка в сумерках, точно таким же порядком, как и пришли, с тою только разностью, что по причине прекращения всех дневных работ число зрителей было гораздо более прежнего.

По возвращении в темницу нас опять развели по прежним каморкам и дали, на счет градоначальника, каждому из нас по одному летнему японскому халату из бумажной материи, а также попотчевали нас вином сагою. Во время нашего отсутствия японцы соединили мой коридор с коридором господина Мура и посредине оных сделали место для внутренней стражи, откуда они могли вдруг видеть сквозь решетки, что делается у меня в каморке и у него. Чрез сие способ к побегу совсем уничтожился; но в замену мы имели ту пользу, что могли лучше слышать разговоры наши; а потому я с господином Муром и переговаривался не прямо, а под видом, что говорю товарищу своему Макарову, и он то же делал, обращая разговор к Шкаеву, но это продолжалось только несколько дней, а после при одном случае спросили мы второго чиновника по градоначальнике, можем ли мы между собою разговаривать, и получили в ответ: «Говорите что хотите, и так громко, как вам угодно». После сего объявления мы разговаривали уже свободно, но остерегались говорить что-либо предосудительное японцам, опасаясь, не определены ли к нам люди, знающие

Стр. 88

русский язык, чтоб подслушивать; по той же причине боялись мы говорить и на иностранных языках, чтобы приставленные к нам тайно переводчики не объявили о наших разговорах не на своем языке своим начальникам и не возбудили тем в подозрительном сем народе какого-нибудь сомнения.

После первого нашего свидания с градоначальником восемнадцать дней нас к нему не призывали и не объявляли, что с нами будут делать, а на вопросы наши о сем деле все японцы отзывались незнанием; но во все сие время каждый день поутру и ввечеру приходили к нам дежурные городские чиновники по очереди с лекарем и переводчиком, наведывались о нашем здоровье и спрашивали: не имеем ли мы в чем нужды; однако же, невзирая на такое их внимание, кормили нас очень дурно, и большей частью пустым редечным бульоном. Господин Мур сделался болен грудью; лекарь тотчас прописал ему пить декокт из разных кореньев и трав, но диеты не назначил, а советовал только более есть того, что дают*; когда же Мур жаловался на дурное содержание и объяснял японцам, что при такой худой пище лекарство не может иметь действия, второй в городе начальник, по имени Отахи-Коеки, спросил, что русские едят в болезни. «Что лекарь назначит», — сказал Мур. «Однако же, что обыкновеннее?» — спросил он. «Курицу, сваренную в супе». Тогда Отахи-Коеки расспросил подробно, как русские делают такой суп, чтоб японцы могли сварить для нас подобную пищу. Мур рассказал все очень подробно, а он записал; но это было только для любопытства или в насмешку, ибо после о супе с курицей более мы ни слова не слыхали, а ели то же, что и прежде. Сей самый чиновник, один из всех японцев, нередко над нами шутил; он обещал нам мяса, масла и молока, говоря, что русские это любят, а чрез несколько дней в насмешку извинялся, что коровы еще ходят в поле. Однажды, дав нам саги, хотел он, чтобы я велел матросам петь песни и плясать, рассказывая, что он видел русскую пляску, когда Лаксман был здесь, и что она ему очень нравится; но когда я ему сказал, что в

* Японские лекари нимало не заботятся, чтобы больные их соблюдали диету; они всегда советуют им более есть: и чем более больные едят, тем они довольнее, ибо хороший аппетит, по их мнению, всегда есть верный признак скорого выздоровления.

Стр. 89

нынешнем нашем состоянии никто в свете и ничем не может нас к сему принудить, то он, засмеявшись, сказал мне в ответ: «Правда, правда! И японцы также в подобном вашему состоянии не стали бы петь и плясать».

Кроме дежурных чиновников, в известные часы нас посещавших, переводчик Кумаджеро и лекарь Того были при нас всякий день часов по шести и более. Оба они отбирали у нас русские слова и составляли лексиконы. Надобно сказать, что каждый занимался сим делом порознь: когда один был на нашей половине, другой в то же время находился у господина Хлебникова; для сего они приносили к нам всякую всячину и спрашивали, как что называется. Лекарь был человек очень сведущий в географии, имел у себя весьма чисто гравированный японский глобус, снятый с какого-нибудь европейского, и разные рукописные картины японских владений, которые он нам иногда показывал и объяснял все, о чем мы его спрашивали, делая свои собственные замечания на известные ему места, о которых будет упомянуто впоследствии. Но более всего японцы нас беспокоили просьбами своими написать им что-нибудь на веерах или на особенных листах бумаги; как чиновники, так и караульные наши солдаты беспрестанно нас этим занимали, а особливо последние. Но как они всегда просили нас учтивым образом и после не упускали благодарить с комплиментами, то мы им никогда не отказывали в их просьбах; почему некоторые из них, пользуясь нашим снисхождением, были так бессовестны, что приносили вдруг по 10 и 20 вееров, чтобы их исписать; но сия скучная работа лежала более на господах Муре и Хлебникове, потому что они писали очень чисто и красиво; первый из них для одного из наших караульных исписал более семидесяти листов бумаги, почему мы имели причину думать, что они нашим письмом торгуют, рассылая оное на продажу как вещь, достойную кабинетов редкостей*; но скучнее всего

* Японцы большие охотники до редкостей; первая их страсть сбирать какие-нибудь необыкновенные вещицы. При нас не было ни одного солдата, который бы не показал нам чего-нибудь почитаемого им редкостью: у некоторых хранились в нескольких бумагах складные матросские ножи, полученные ими от Лаксманова экипажа; другие берегли медные деньги наши или пуговки; иной хранил какую-нибудь бездельную ракушку или камушек и т.п.

Стр. 90

нам было писать для чиновников, потому что они всегда хотели знать, что мы им написали, а получив от нас перевод, тотчас ходили к господину Хлебникову, чтобы и он перевел тоже; они сличали переводы и усматривали, правду ли мы говорим; а когда он что для них писал, то они к нам после приносили для проверки перевода. Таким образом однажды я причинил большой страх и хлопоты господину Хлебникову. Один из чиновников просил меня в третий уже раз написать ему что-нибудь по-русски; я в досаде написал следующее: «Если здесь будут когда-либо русские и пленные, но вооруженные, то они должны знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали как преступников без всякой причины. Несчастные сии просят земляков своих отомстить вероломному сему народу достойным образом». И подписал свой чин и имя; а когда японец спросил, что это такое, то я сказал ему: «Русская песня, береги ее до того, как в другой раз здесь будут русские, и покажи им». Он понес ее для перевода к господину Хлебникову, который не знал, что ему делать, но после попал на ту же мысль, что это очень мудреная песня и перевести оную трудно, так и отделался.

25 августа пришел к нам второй начальник Отахи-Коеки. Он прихаживал редко и всегда с чем-нибудь необыкновенным; с ним была большая свита. Остановясь в коридоре перед моей каморкой, велел он подле решетки постлать рогожки. Смотрю, что будет. Наконец велел что-то нести, и вдруг вижу я, что четыре или пять человек несут на плечах мой сундук, стоявший у меня в каюте на шлюпе, чемоданы господ Мура и Хлебникова и еще несколько узлов. При сем виде я ужаснулся, вообразив, что японцы не иначе могли получить наши вещи, как завладев шлюпом, или его разбило на их берегах, а вещи выкинуло. С большим усилием отвечал я прерывающимся голосом на их вопросы, кому из нас оные вещи принадлежат. Наконец они нам объявили, что шлюп наш перед отходом своим из Кунашира свез все сии вещи на берег и оставил; тогда я совершенно успокоился; радость моя была чрезвычайна, ибо я полагал почти наверное, что наши товарищи благополучно достигнут своих берегов и участь наша доведена будет до сведения государя императора. После сего японцы, записав, что из

Стр. 91

присланных вещей принадлежало мне, пошли о том же спрашивать других моих товарищей. Посылки наши состояли в некотором нашем платье, белье и обуви, которые преемник мой по команде господин Рикорд за нужное почел нам прислать. Это впоследствии послужило для нас к большой пользе, хотя в сем случае японцы нам не дали ничего из присланных вещей. Сей день памятен для меня по двум обстоятельствам: во-первых, по беспокойству, причиненному мне присланными вещами, а во-вторых, что за неимением бумаги, чернил или другого, чем бы мог я записывать случавшиеся с нами примечательные происшествия, вздумал я вести свой журнал узелками на нитках. Для каждого дня, с прибытия нашего в Хакодаде, завязывал я по узелку: если в какой день случалось какое-либо приятное для нас приключение, то ввязывал я белую нитку из манжет; для горестного же происшествия — черную шелковинку из шейного платка; а если случалось что-нибудь достойное примечания, но такое, которое ни обрадовать, ни опечалить нас не могло, то ввязывал я зеленую шелковинку из подкладки моего мундира; таким образом, по временам перебирая узелки и приводя себе на память означенные ими происшествия, я не мог позабыть, когда что случилось с нами.

Между тем господину Муру сказали за тайну караульные наши, что нам недолго жить в Хакодаде, но мы им не верили, ибо имели многие признаки, что мы помещены здесь на немалое время. Во-первых, дали нам новые тяжелые на вате халаты, которые японцы для спанья вместо одеяла употребляют и редко берут с собою в дорогу; а во-вторых, около стены нашей тюрьмы в двух разных местах построили, чрез несколько дней по прибытии нашем, караульные дома, и во внутреннем расположении сделали вновь некоторые перемены.

Поутру 28 августа повели нас во второй раз к градоначальнику, точно таким же порядком и тем же путем, как и прежде. В замке посадили на прежнее место и во всем по-прежнему ввели в судебную залу. Число бывших там чиновников было то же, что и прежде, и так же они сидели, с той только разницей, что при входе нашем главного начальника тут не было, а вышел он из-за ширм минут десять спустя. Заняв свое место, вынул он из-за пазухи тетрадь,

Стр. 92

всю исписанную, и положил перед собой; потом, назвав каждого из нас, смотря в тетрадь, по фамилии, велел переводчику сказать нам, что ответы наши на прежде сделанные вопросы были отправлены к матсмайскому губернатору*, от которого теперь получено повеление исследовать наше дело самым подробным образом, и потому на вопросы, которые они нам станут делать, мы должны отвечать справедливо и обстоятельно, ничего не утаивая и не переменяя, что знаем. Ответ наш был, что мы не имеем никакой причины что-либо скрывать от японцев и потому, конечно, все, что они желают знать, объясним в истинном виде. После сего начали они делать нам вопросы, в коих повторили большую часть прежних, и снова записывали ответы наши. Вопросы сии предлагали они так беспорядочно, что и на один час невозможно было припомнить, какой из них после какого следовал, а притом их так много было, что, не записывая на месте, не было возможности все их удержать в памяти. Следовательно, нельзя мне приложить здесь вопросы их таким порядком, как они были нам предлагаемы; но я помещу все те из них, которые мог упомнить до того времени, как получили мы свободу иметь у себя чернильницу и бумагу. Главные предметы, о коих они нас спрашивали, были следующие: «Куда Резанов поехал из Японии?», «Каким путем он возвращался в Россию?», «Когда прибыл в Петербург?», «Кто дал повеление двум русским судам напасть на японские берега?», «По какой причине они нападали?», «Зачем сожгли селения, суда и вещи, которых с собою увезти не могли?», «Что сделалось с японцами, увезенными на русских судах?», «Каким образом употреблены в России увезенное японское оружие и другие вещи?»

В ответ на сии вопросы мы объявили японцам возвратный путь Резанова в Камчатку, плавание его к американским компанейским селениям22, в Калифорнию и возвращение в Охотск, и что, не доехав до Петербурга, он умер в

* По главному начальству сего чиновника над всею областью, состоящею из Курильских островов и Сахалина, должность его, конечно, соответствует тому званию, что в Европе называется губернатором, почему мы его и называли так; но у японцев он называется, когда об нем говорят с почтением, обуньио или, в обыкновенных разговорах, буньио и буньиосо, почему впоследствии я буду называть его буньио.

Стр. 93

Красноярске; а суда, нападавшие на японские берега, были торговые, но не императорские, и управлявшие ими все люди не состояли в службе нашего государя; нападения сделали они самовольно, а целью их, вероятно, была добыча, полагая, что жалоба от японцев не может дойти до нашего правительства, чему сами японцы виною, объявив Резанову, что не хотят с русскими иметь никакого сообщения. Сожжение всего того, что оные суда не могли увезти, должно было произойти также от своевольства начальников; увезенные ими два японца были в Охотске на воле, а не в заключении; они, воспользовавшись своей свободой, взяли ночью лодку и уехали, а после о них ничего не было слышно.

Японцы желали знать имена начальников судов, делавших на них нападение, и удивились, когда мы их назвали Хвостов и Давыдов. Они тотчас спросили нас, те ли это люди, которые известны им под именем Никола-Сандрееч (Николай Александрович) и Гаврило-Иваноч (Гаврило Иванович). Мы не понимали, каким образом японцы могли знать их имена и отчества, а фамилий не знали. Сначала мы подумали, не те ли два промышленные, которые, побоясь обещанного им Хвостовым наказания, бежали от него к японцам при острове Итурупе, им это открыли; но в таком случае, конечно, узнали бы японцы и фамилии их. Оба они нам были коротко знакомые люди, но мы не хотели японцам сказать, что знаем, как их звали по имени и отчеству, а говорили, что они нам известны только под именем Хвостова и Давыдова, а более мы об них ничего не знаем. Причина сему была та, что мы опасались, не известно ли японцам наше обыкновение знатных людей и также знакомых своих называть не по фамилии, но по именам, а когда бы они узнали, что Хвостов и Давыдов были нам знакомы, тогда вопросам их не было бы конца; они непременно захотели бы знать: чьи они дети, как воспитывались, каких были лет, какого права и образа жизни, и проч. и проч.; и потому-то, чтоб избавиться от таких скучных, или, лучше сказать, мучительных спросов, сказали мы, что знали их только по одним слухам. Японцы хотя прямо не отвергали нашего показания, но, по-видимому, не верили нам и оставались в том мнении, что Никола-Сандрееч не то, что Хвостов.

Стр. 94

Наиболее они старались узнать от нас, почему после первого на них нападения допустили их вторично напасть на японцев. Мы отвечали, что нам точно неизвестно, отчего это произошло, но причиною, по мнению нашему, должно быть то, что служившие на помянутых судах люди утаили свои поступки от камчатского начальника. Японцы этим довольны не были; они подозревали даже, не был ли из нас кто-нибудь при сделанных на них нападениях или, по крайней мере, не находились ли тогда мы сами в Камчатке, почему и расспрашивали нас с величайшей подробностью о нашем пути, времени отбытия, о разных местах отдохновения и остановках, от самого Кронштадта до Петропавловской гавани, сличая время нашего прихода со временем, когда были учинены набеги на их берега. Другое их подозрение против нас, как мы заметили по вопросам их, состояло в том, не пошли ли мы из Петербурга, по возвращении туда Резанова, вследствие сделанного им правительству представления о неудаче его посольства; на сей конец они расспрашивали нас: зачем мы посланы были так далеко; как велико и как вооружено было наше судно; сколько людей, пушек и мелкого оружия мы имели. При сем случае сделали они несколько и смешных вопросов, по крайней мере, по совершенству, до коего доведено наше мореплавание, они должны показаться смешными, как, например: каким образом мы могли так долго быть в море, не заходя никуда за съестными припасами, за водой и дровами; зачем русские строят такие крепкие суда, что они так долго в открытых океанах могут плавать23; зачем мы имеем пушки и оружие; зачем плыли океаном, а не вблизи берегов от самого Петербурга до Камчатки и т.п. Главную причину нашего похода, то есть, что мы посланы были для открытия и описи малоизвестных берегов, мы от них утаили, опасаясь навести тем подозрение на себя, как то я выше упомянул, а сказали, что пришли мы в Камчатку с разными казенными вещами, нужными для здешнего края. Расспрашивая о нашем плавании, не упускали они, под видом посторонних вопросов, будто для одного любопытства, спросить, между прочим, расстояние от Камчатки до Охотска, а оттуда до Иркутска и до Петербурга, и во сколько дней почта и путешественники, обыкновенной и скорой ездой, могут оное расстояние переехать; но мы довольно

Стр. 95

ясно видели, что вопросы сии клонились к тому, чтобы определить им точнее, мог ли Резанов быть в Петербурге до нашего отбытия. Для той же самой причины спрашивали они нас и о возвращении корабля Резанова, и изведывали, точно ли это правда, что корабль его без него возвратился в Петербург, а он сам остался в Камчатке и на другом судне ездил в Америку.

Японцы судили по малому пространству своих владений и по крайне ограниченному сношению их с иностранцами, где всякое малейшее происшествие, в котором замешаются чужеземцы, занимает все их государство как весьма важное и великое приключение, достойное быть во всей оного подробности предано позднейшему потомству, и потому воображали, что не только Россия, но даже вся Европа должна знать о нападениях Хвостова; а это их мнение было причиною, что они нам не верили и думали, будто мы в состоянии дать им подробный обо всем отчет, но не хотели. Сомнением и странными своими вопросами они нас доводили иногда до того, что мы им с досадой говорили: «Неужели вы можете воображать, чтобы такой малозначащий клочок земли, какова Япония, которого и существование не всем европейцам известно, мог обращать на себя внимание просвещенных народов до такой степени, что каждый человек должен знать о всех подробностях, как на некоторые ваши селения нападали самовольно два незначащих купеческих суденышка? Довольно и того, что вам говорят и доказывают, что нападение было своевольно, без воли русского императора!» Такими нашими замечаниями они отнюдь не обижались, а только смеялись. Японцы одарены удивительным терпением; каждый из своих вопросов повторяли они по два и по три раза, стараясь всеми мерами, чтобы переводчики мысли их нам, а ответы наши им переводили со всякою точностью; иногда по часу и более занимал их один какой-нибудь вопрос; но невзирая на такое беспокойство, они не показывали ни малейшего неудовольствия, и даже между делом вмешивали, как будто для отдохновения, бездельные вопросы и допытывались ответа с такою же точностью; например, спросили у нас: чья должность на корабле предсказывать ветры и погоды и назначать время, когда отплывать в путь; и когда мы сказали, что у нас нет особенного для сего человека, а это зави-

Стр. 96

сит от воли корабельного начальника, то они изумились, потому что у них на всякой лодке есть такой человек, и опять повторили вопрос.

Они нас продержали до самого вечера, позволив раза два выйти для отдохновения и обеда. Обед наш принесен был нашими работниками и состоял в каше и вяленых сельдях. В прибавок к тому дали нам японского вина саги по чайной чашке, а во время отдыха потчевали курительным табаком и чаем с сахаром, что между японцами считается немалозначащим угощением. Вечером возвратились мы из замка обыкновенным порядком и нашли свое жилище в прежнем положении.

На другой день, 29 августа, поутру опять пошли мы к градоначальнику. Японцы и в сем случае строго держались прежнего порядка в нашем шествии. Коль скоро введены мы были в залу и главный начальник вышел, то, сев на свое место, вынул он из-за пазухи несколько бумаг, из которых одну отдал первому по нем чиновнику Отахи-Коеки, а сей — подле него сидевшему, от коего отдана она была в руки переводчику Кумаджеро, который, развернув оную, сказал нам, по повелению начальника, чтобы мы ее прочитали, и с сими словами положил оную перед нами. Взглянув на бумагу, мы в ту ж секунду увидели, что она была подписана всеми нашими офицерами, оставшимися на шлюпе. Неожиданное сие явление тронуло нас чрезвычайно. Мы тотчас представили себе прежнее свое состояние и нынешнее и, воображая, что это последнее к нам письмо от наших друзей, с которыми так долго вместе служили, а теперь, вероятно, уже никогда не увидимся, мы не могли удержаться от слез; а особливо господин Мур: он был так тронут, что упал на колена и, приложив письмо к лицу, горько плакал. Японцы, тут бывшие, смотрели на нас с большим вниманием, не спуская глаз, и кроме Отахи-Коеки, все были тронуты; у некоторых даже на глазах показались слезы, которые они старались скрыть; а Отахи, напротив того, смеялся. Письмо сие было следующего содержания:

«Боже мой! Доставят ли вам сии строки, и живы ли вы? Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения; но в самую сию секунду ядро с

Стр. 97

крепости пролетело мимо ушей наших на дальнее расстояние чрез шлюп, отчего я решился произвести и наш огонь. Что делать? Какие предпринимать средства? Малость наших ядер сделала мало впечатления на город; глубина не позволяла подойти ближе к берегу; малочисленность наша не позволяет высадить десанта; и так, извещая вас о сем, мы предприняли последнее средство: поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или положим жизнь за вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья! Если японцы позволят вам отвечать, то предписывай, почтенный Василий Михайлович, как начальник; мы все сделаем на шлюпе; все до одного человека готовы жизнь свою положить за вас. Июля 11 дня 1811 года. Жизнью преданный Петр Рикорд, жизнью преданный Илья Рудаков и проч. и проч.».

Когда мы прочитали письмо несколько раз, то японцы требовали, чтобы мы перевели его. Нам не хотелось открыть им, что шлюп был не в состоянии сделать им ни малейшего вреда, хотя и желал бы того, и что принужден он идти в Охотск с намерением получить там подкрепление; и потому, следуя собственному нашему честолюбию и не желая дать японцам презирать нашу силу и возгордиться, будто они могли отразить наш шлюп, мы сочли за нужное дать в некоторых строках другой толк нашему письму: пальбу шлюп произвел, по нашему переводу, в собственную свою защиту, но не с тем, чтобы на японцев нападать, ибо они первые начали палить в него с крепости; малость ядер истолковали мы малым числом выстрелов; десант означало не то, чтобы съехать на берег и напасть на крепость, но окружить оную, чтобы не дать способа японцам нас увести из оной; умножить силы в Охотске — значило умножить или распространить власть действовать, ибо настоящим образом без воли правительства напасть на японцев шлюп не мог.

Когда мы перевели сие письмо таким образом, что японцы поняли наши мысли, на что было употреблено с лишком час, тогда они меня спросили, что бы я написал на шлюп, если бы японцы в Кунашире позволили мне отвечать. «Чтобы шлюп, — сказал я, — ничего не предпринимая, шел скорее к русским берегам и донес обо всем случившемся правительству». По окончании расспросов о пись-

Стр. 98

ме приступили они опять к другим вопросам, из коих весьма многие были те же, на которые мы накануне дали им достаточные ответы, а другие были новые, которые они предлагали нам так же беспорядочно, как и прежде, перемешивая их со старыми и вмешивая между ими какие-нибудь безделицы. Важнейший из вопросов был следующий: зачем мы пришли к их берегам, когда японцы запретили русским ходить, объявив Резанову именно, что у них существует закон, по которому приходящие к ним, кроме порта Нагасаки, иностранные суда должно жечь, а людей брать в плен и вечно держать в неволе?

На сей вопрос ответ наш заключался в следующем: мы слышали, что японцы не хотят позволить русским кораблям приходить к ним для торгу; но мы никогда не слыхали и даже вообразить не могли, чтобы запрещение сие могло простираться на те суда, которые, быв поблизости японских берегов, претерпят какое-либо бедствие или, по случаю недостатка в чем-либо для них необходимом, будут иметь нужду в их пособии, ибо большая половина самых необразованных, диких народов никогда не отказывает давать прибежище и помощь бедствующим мореплавателям; по сей-то самой причине и мы, имея крайнюю нужду в необходимых жизненных припасах и находясь недалеко от Курильских островов, искали между ими пристанища, где, встретив случайно японского чиновника, получили от него письмо и дружеское уверение, что нуждам нашим пособят его соотечественники в Урбитче, куда ветры нас не допустили, и потому мы пришли в Кунашир, где употребили все средства обойтись дружески с японцами и изъяснить им свои надобности, но они с нами поступили иначе.

Японцы желали, чтобы мы рассказали им все происшествия, с нами случившиеся, по порядку, с самого первого нашего свидания с их отрядом на острове Итурупе до той минуты, как захватили нас на Кунашире. При сем случае они притворялись и делали вид, как будто ничего прежде о сем деле не слыхали, а особливо удивлялись они, что начальник кунаширский не прислал к ним вещей, оставленных нами в кадке на воде и в разных местах на берегу; потом спрашивали они нас, куда мы шли, когда повстречалась надобность в жизненных припасах, и потребовали,

Стр. 99

чтобы мы показали им наш путь на карте, в чем мы их удовлетворили, указав место нашего назначения согласно с прежним нашим объявлением. Между тем японцы и сего числа, между прочими непосредственно к общему нашему делу принадлежащими вопросами, спрашивали нас о разных посторонних предметах, как, например: о жителях Дании, Англии и других земель, где мы проходили; в каких местах у нас суда строятся, из какого леса, как скоро и прочее; а притом, под предлогом любопытства, спросили: велики ли у нас сухопутные и морские силы в здешнем краю? Обстоятельства и положение дел между двумя державами требовали, чтобы мы увеличили и то и другое; почему в Сибири прибавили мы довольно крепостей и войск; а также и в числе судов не скупились и рассеяли их по портам Охотского берега, по Камчатке и по северо-западному берегу Америки; а между прочим слепой случай заставил нас сказать, что и в Петропавловской гавани немало у нас императорских судов. Когда же японцы спросили, сколько, то мы нечаянно, к беде нашей, как то после окажется, попали на число семь. Сегодняшнее наше свидание с японскими чиновниками так же было продолжительно, как и вчерашнее; по временам мы выходили отдыхать, обедали и были угощаемы на дворе сагою, табаком и чаем, а вечером возвратились в свою тюрьму таким же порядком, как и прежде.

В следующие два дня нас не призывали; но мы заметили, что японцы стали обходиться с нами ласковее, позволяли давать нашим матросам горячей воды и выпускать их по одному в коридор для мытья своего и нашего белья*; дали нам по чистой рубашке из присланного к нам платья, а также и матросам, по просьбе нашей, дали из нашего белья по одной рубашке, согрели для нас ванну и позволили вымыться**; и наконец, многие из дежурных чиновни-

* С самого того дня, как нас взяли, по сие время японцы только один раз в дороге вымыли наши рубашки, и то, по неимению мыла, очень дурно, и так легко вообразить себе можно, до какой степени ныне они были черны и даже гадки; следовательно, позволение вымыть их должны были мы почитать немаловажным снисхождением.

** Ванну японцы сделали для нас в пребольшом чану, нагрев воду посредством вставленной в боку чана медной трубы с небольшою каморою вместо печки, в которой жгли дрова несколько часов сряду, пока вода не согрелась. Они нас посылали мыться по очереди, начиная с меня и до Алексея, и всех в одной и той же воде. Сначала нам это показалось досадно; мы думали, что они в сем случае поступают с нами, как с презренными преступниками, которых восемь человек могут мыться в одной грязной воде, но успокоились совершенно с сей стороны, когда, к немалому нашему удивлению, увидели, что после всех нас в той же самой воде, не прибавляя ни капли свежей, мылись три или четыре человека из наших караульных солдат императорской службы. Звание сие, как я выше упоминал, довольно почтенное в Японии. Из сего видно, что японцы нимало не брезгливы и не имеют отвращения к христианам, которых многие другие азиаты считают существами погаными.

Стр. 100

ков, посещая нас в определенные часы, приносили нам гостинцы, как то: хороший чай, сахар, фрукты, сагу и прочее; а особливо один, по имени Осагава Накаемо, был к нам чрезвычайно хорошо расположен, ни одного своего дежурства не пропускал, чтобы не сделать нам какого-нибудь ласкового приветствия и не принести гостинцу; мы после узнали, что судно, на котором ехал его брат родной, недавно без вести пропало; и так, может быть, мысль, что он где-нибудь терпит, подобно нам, такую же горькую участь, заставляла его более других об нас соболезновать и иметь попечение.

Но за все эти снисхождения, нас несколько утешавшие, японцы открыли нам такую новость, которая вдруг повергла нас в ужасное уныние. 31 августа поутру при обыкновенном посещении нас дежурным офицером, лекарем и переводчиком сей последний говорил с господином Муром что-то, в которое я вслушаться не мог, и подал ему бумагу. Мур, приняв оную, притворно смеялся и говорил, что это обман; потом вдруг сказал мне прерывающимся голосом, каким обыкновенно говорит человек в страхе и смущении: «Василий Михайлович! Слушайте!» — и начал читать следующее:

№5

1806 года октября 12/24 дня российский фрегат «Юнона», под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра Первого, старшине селения на западном берегу губы Анивы пожаловал серебряную медаль на Владимирской ленте. Всякое

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по изданию: Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев. — М.: Захаров, 2004. — 464 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
© И.В.Захаров, издатель, 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])