Стр. 301

По заглавию сей книги, с окончанием предыдущей главы надлежало бы мне прекратить и повествование мое; но происшествия, кои в сей главе описываются, имеют столь непосредственную связь с приключениями моими в плену у японцев, что, надеюсь, читатель не сочтет прибавления сего излишним.

Губернаторская шлюпка, на коей приехали мы на корабль, тотчас возвратилась на берег; на ней отправил господин Рикорд привезенного им из Охотска японца, который там оставался за болезнью*; он хотел еще с Эдомо отослать его, но японские чиновники ни там, ни в Хакода-де его не принимали до сего дня, говоря, что после возьмут.

Пополудни приехали к нам многие японские чиновники, которые по рангу своему были в трех и четырех степенях ниже губернатора, и с ними вместе бывшие при нас переводчики и академик. Теске и Кумаджеро привезли мне и господину Рикорду в подарок по штуке шелковой материи, лучшего японского чаю, саги и конфектов. Мы гостей своих угощали чаем, сладкой водкой и ликером; сии два последние напитка чрезвычайно им понравились, так что многие из них заговорили повеселее; между тем господин Рикорд вручил переводчикам благодарственное от господина иркутского губернатора письмо к матсмайскому губернатору, и как он имел с сего письма копию, то переводчики тут же ее с нами вместе перевели на японский язык. В продолжение сего посещения японцы изъявили желание видеть своеручную подпись государя императора. Между моими бумагами, на шлюпе остававшимися, находился высочайший рескрипт, данный мне на орден Святого Владимира. Когда я положил лист сей перед ними на стол и указал имя его величества, тогда они, наклонив головы к самому столу, пребыли в таком положении с полминуты, а потом начали рассматривать подпись с знаками глубокого благоговения и, наконец, оставили бумагу на столе, изъявив к оной таким же образом почтение, как и прежде.

* Сей японец был один из тех, которые в 1811 году претерпели кораблекрушение на камчатском берегу, где он ознобил ногу до такой степени, что, невзирая на все старания наших врачей, должен был ее лишиться, и ходил на деревянной ноге, чему японцы чрезвычайно дивились, ибо у них весьма мало таких смельчаков лекарей, которые, на-учась у голландцев, могут делать ампутации.

Стр. 302

При расставании с нашими друзьями японцами мы наделили их всех разными подарками, смотря по важности услуг, ими нам оказанных. Они брали их у нас потихоньку, чтоб другие их земляки не могли видеть, и такие токмо вещи, кои могли они спрятать в широкие рукава своих халатов, служащие им вместо карманов; но больших вещей, из коих многие мы им предлагали, они отнюдь не хотели взять. Книги, карты и картины брали явно, без всякого опасения; например, мы подарили им атлас капитана Крузенштерна, много карт из Лаперузова атласа и разные другие книги и карты; картины брали они без рам и без стекол. Господин Рикорд подарил им гравированные портреты фа-фа Каменского и князя Багратиона, и еще портрет покойного светлейшего князя Смоленского, написанный весьма хорошо карандашом, с гравированного портрета, сыном господина иркутского губернатора. Японцы, узнав, каких знаменитых людей сии портреты, приняли их с восторгом и с величайшей благодарностью, но рам и стекол не брали, хотя мы и объяснили им, что рамы не что иное, как простое дерево под золотом, следовательно, блестящая безделка, не имеющая никакой цены, однако они не соглашались взять их, и когда мы им сказали, что портрета князя Кутузова нельзя им везти без рам и без стекла, ибо карандаш сотрется, то они отвечали, что до берега повезут картину сию в руках, а там примут они меры сберечь такую редкую вещь.

Пока японские чиновники находились у нас в каюте, палубы нашего корабля были обременены людьми. Солдаты, простой народ и даже женщины приезжали смотреть русский корабль. Когда же начальники их уехали, тогда все они бросились в каюту; мы не хотели отказать им в удовольствии видеть наши редкости, которые для них были крайне любопытны, а особливо украшения в каюте, убранной господином Рикордом с особливым вкусом. В память, что японцы посещали русский корабль, господин Рикорд давал каждому из них по куску тонкого красного сукна на табачный кошелек и по два граненых стеклышка из люстры; сие последнее они считали за величайшую редкость; даже и детям всем делали мы подобные подарки и, сверх того, давали сахару, который отцы их тут же у них отнимали и, завернув в бумажку, прятали с осторожностью. Посе-

Стр. 303

тители наши до самой ночи нас не оставляли, а с захождением солнца получили мы покой и время разговаривать о происшествиях, в России случившихся, и о наших приключениях.

На другой день (8 октября) поутру, до приезда японцев, полюбопытствовали мы открыть сундук, который привезли с нами вместе с берега, и, к великому нашему удивлению, нашли в нем все вещи, нам принадлежащие, бывшие с нами, как то: платье, белье, деньги, все, даже до последнего лоскутка и пуговки; на каждой безделице подписано было имя того, кому она принадлежит. В числе прочих вещей, оставленных для нас в Кунашире господином Рикордом, была бритвенница, а в ней зеркало*; японцы того не знали, и при перевозе оно разбилось в мелкие куски; теперь куски сии нашли мы в мешочке, к которому привязан был билетец, содержащий извинение, что зеркало разбилось в дороге, по незнанию японцев, что оно находилось в ящике.

Первый посетивший нас сего числа японец был Така-тай-Кахи; он приехал нам сказать, что на прежнее наше намерение, которое и он очень похвалял, — господину Ри-корду и мне ехать на берег с визитом к губернатору** и благодарить его лично, — японские начальники не согласны и что они просят нас поскорей отсюда отправиться, а воду, в коей корабль наш имел нужду, приказано тотчас нам доставить. Вследствие сего множество лодок беспрестанно к нам приезжали, брали наши бочки и возвращались с берега с водой.

На другой день мы были уже в состоянии отправиться в путь, но ветер попрепятствовал; а 10 октября поутру снялись мы с якоря и стали лавировать из залива. Провожали нас Теске, Кумаджеро и Такатай-Кахи с несколькими лодками, присланными для вспомоществования нам. Во все время, пока мы лавировали в гавани, весь берег около города усеян был народом. Наконец, когда мы достигли вы-

* У японцев нет стеклянных зеркал, а все металлические; некоторые из них так хорошо выполированы, что немногим уступят обыкновенным нашим зеркалам.

** Господин Рикорд не видал губернатора, но губернатор его видел: при свидании нашем на берегу он приходил в таможенный дом инкогнито и сидел за ширмами.

Стр. 304

хода, тогда друзья наши японцы, искренно пожелав нам счастливого пути, простились с нами. С трудом могли мы принудить их взять от нас при сем случае некоторые подарки; они отзывались, что и без того много уже получили. При отъезде их с корабля мы кричали им, а они нам: «ура!» — желая друг другу счастья и скорого заключения соседственной дружбы и связей между Россией и Японией. Японцы, бывшие на лодках, не переставали нам кланяться, доколе мы могли их видеть, но наступивший благоприятный ветер быстро понес корабль и отдалял нас от берегов, на коих испытали мы столь много несчастия и великодушия мирных жителей, называемых от европейцев (может быть, уже чересчур просвещенных) варварами.

Теперь да позволено мне будет сказать мнение мое на замечания некоторых господ, которые обхождение с нами японцев и согласие их нас освободить приписывают их трусости и говорят, будто они боялись мщения России. Я, с моей стороны, приписываю все поступки японцев, в рассуждении нас, их человеколюбию, и вот почему: если теперь над японцами страх действовал, то почему же самый тот страх не заставил их прежде помириться с нами, но напротив того, они решились силой нас отражать и велели даже сказать господину Рикорду, что мы все убиты, когда в самом деле мы не только были живы, но даже они очень много заботились о сохранении нашего здоровья. Впрочем, читатель, узнав из сего повествования, что нами было сделано для них и что японцы сделали для нас, может сам выводить свои заключения.

В плавании нашем от Хакодаде до Петропавловской гавани ничего, особого примечания достойного, не повстречалось, кроме разве жестокой, необыкновенной бури, которую мы терпели в одну ночь, быв по восточную сторону острова Матсмая. Надобно, однако, сказать, что ни у мыса Горна осенью, ни на пути от мыса Доброй Надежды до Новой Голландии39 в зимнее время Южного полушария мы не встречали столь свирепой и опасной бури, каковую здесь испытали; впрочем, рассказывать, какие меры мы брали для спасения корабля, что мы претерпели, каким опасностям подвергались, кажется, в повествовании сего рода было бы излишним.

Стр. 305

3 ноября вошли мы в Авачинскую губу. В сие время года едва обитаемая Камчатка, со своими горами, сопками и дремучими лесами, была покрыта глубоким снегом, но нам казалась она раем, потому что составляла часть России. Первые встретили наш корабль лейтенант Якушкин, служивший со мной на «Диане», и гарнизонной артиллерии поручик Волков. Увидев меня, они пришли в такой восторг, а особливо первый из них, как бы видели воскресшего из мертвых брата своего. Потом приехали лейтенанты Нарманский и Подушкин, с коими я тут познакомился. С сими офицерами в 10 часов вечера сего же числа съехал я на берег в Петропавловскую гавань.

Теперь я опять обращаюсь к несчастному моему товарищу господину Муру, которого ужасное раскаяние заглаживает прежние его непохвальные поступки, а горькая участь сего офицера в чувствительных сердцах должна возбудить жалость и в то же время послужить страшным примером к отвлечению других от подобных поступков.

Когда мы приехали на «Диану» в Хакодаде и офицеры бросились нас обнимать в восторге, господин Мур стоял неподвижен; казалось, он совсем не помнил, где он находился и что с ним делалось. Мы тотчас условились в присутствии его не говорить о японских наших приключениях и не упоминать ничего такого, что могло бы привести ему на память прежние его дела; а напротив того, разговаривая беспрестанно о разных происшествиях, случившихся в России, старались всеми мерами развлекать его мысли; но ничто утешить его не могло. Он надевал платье, совсем неприличное его званию, и часто уходил в то место корабля, которое назначено только для матросов, но и с ними ничего почти не говорил; когда мы его увещевали, что напрасно он так ведет себя, что он должен быть вместе с нами, а не с матросами и т.д., тогда обыкновенный его ответ был, что он недостоин находиться в обществе людей благородных, даже если и матросы им гнушаться не будут, то этого для него слишком много. Однако мы старались уговаривать его и приводили в каюту, где он по большей части молчал. В первые дни по выходе нашем из Хакодаде он приходил к нам пить чай, обедать и ужинать, но после перестал, а сидел или лежал беспрестанно в назначенной для него каюте; иногда дня по три сряду ничего не пил и не ел, а в

Стр. 306

другое время уже слишком много вдруг съедал; казалось, что он хотел испортить свой желудок и впасть в смертельную болезнь. Таким образом вел он себя до Камчатки.

В Петропавловской гавани был начальником старинный его сослуживец и друг лейтенант Рудаков; он недавно женился на молодой девице* и жил в довольно просторном доме, почему решились мы господина Мура поместить к нему, на что господин Рудаков охотно согласился.

Мы надеялись, что пригожая, веселая молодая женщина будет в состоянии своими разговорами рассеять мрачные мысли, терзавшие дух его; однако в этом мы ошиблись; он ничему не внимал, но стоял неподвижно, как прикованный, а иногда уходил в баню или в другое непристойное место, где плакал навзрыд, проклиная судьбу свою. Таким образом однажды перепугал он госпожу Рудакову до такой степени, что она, почитая его опасным сумасшедшим человеком, начала бояться жить с ним в одном доме, и мы были принуждены поместить его к священнику Петропавловской гавани, у которого он прежде живал и был с ним коротко знаком; мы полагали, не подействует ли над ним религия и, может быть, духовные разговоры священнослужителя успокоят его; сего и действительно можно было бы ожидать, если бы он был расположен внимать убеждениям священника.

Оставшиеся после господина Мура вещи, когда нас взяли японцы, были проданы с аукциона, и выручено за них несколько тысяч рублей. Мы советовали ему купить нужное для него платье и проч., но он говорил, что ему ни денег, ни чего другого не нужно, и одевался в старое камчадальское оленье платье, парками в том краю называемое. Наконец, совесть, беспрестанно его мучившая, заставила его ко мне прислать рапорт, в котором он, называя себя изменником, извергом и прочим, говорит, что все сие прежде он скрывал, но ныне все, что есть свято, заставило его признаться и донести мне. Рапорт его был написан несвязно и заключал в себе, сверх вышеупомянутого, такие непонятные бредни, которые ясно показывали, что он совершенно потерял рассудок. Получив сию бумагу, я тотчас написал к

* На племяннице бывшего камчатского коменданта генерал-майора Петровского.

Стр. 307

несчастному моему товарищу утешительное письмо, уверяя его, что вина его совсем не так ужасна, как он себе ее представляет, что мы все старое желаем забыть, что он, быв молод и здоров, может иметь еще в жизни своей много случаев загладить свои проступки, до коих довело его общее наше ужасное положение и отчаяние, и что, наконец, будущие его заслуги могут совершенно успокоить его совесть, от угрызения коей он теперь так мучится. Я просил лейтенанта Рудакова отдать ему мое письмо и стараться утешать его, сколько возможно; после и сам я с господином Рикордом к нему приходил; мы употребляли все способы успокоить дух его и напоследок до некоторой степени в том успели; он начал говорить уже не тоном полоумного, но очень хорошо, как он прежде обыкновенно говаривал, благодарил меня за мое письмо, уверяя, что чувствует себя недостойным такого снисхождения. Потом, оставив прежнее беспрестанное свое уныние, начал часто разговаривать с нашими офицерами, взял часть своих денег на покупку нужных ему вещей и сделал очень хороший расчет, что ему нужно было купить; а через несколько дней изъявил желание жить в каком-нибудь селении между камчадалами, говоря, что он там будет еще покойнее, ибо здесь, беспрестанно встречая русские лица, не может равнодушно смотреть на них, будучи столь много виноват перед русскими. Желание его мы, с общего согласия, решились удовлетворить, полагая, что время может совершенно его успокоить и что, прожив несколько недель между камчадалами, где не будут встречаться ему никакие предметы, могущие тревожить его воображение напоминанием о делах его, он перестанет мучиться и наконец совсем оставит те мысли, которые теперь столь много его терзают. Господин Мур, получив наше согласие, тотчас стал сбираться в дорогу и закупать нужные ему для сельского житья вещи с весьма покойным духом, и так рассудительно, как и в прежние времена, чему служители, приставленные к нему для примечания его поступков, не менее нас обрадовались, ибо теперь, получив покой, думали они, не нужно им так строго за ним присматривать, чтоб он не лишил себя жизни.

Господин Мур любил стрелять и просил позволения пользоваться сим удовольствием. Одному из приставленных к нему служителей велено было носить за ним ружье и,

Стр. 308

когда он увидит птиц, давать ему оное, не отходя от него ни на шаг; но как теперь он сделался совсем другой человек, то и приставленные к нему люди не считали за нужное иметь за ним прежний строгий присмотр. Однажды, прогуливаясь по берегу Авачинского залива с ружьем, приказал он бывшему с ним солдату идти домой обедать, сказав ему с усмешкой, чтоб он ничего не боялся, ибо, если бы ему нужно было умертвить себя, он мог бы и дома это сделать ножом или вилкой. Солдат послушался господина Мура, но, приметив, что он долго не возвращается домой, пошел искать его и нашел на берегу помянутого озера не господина Мура, но тело, лежавшее в крови, которая уже замерзла; платье его висело на стоявшем тут столпе, а подле него лежало ружье, в дужку которого под спуском вложена была палка; это показывало, что он спустил курок ногами и выстрелил себе в грудь, где была большая рана. По вскрытии тела нашли в сердце у него два куска свинца, которые он употребил вместо пули. На столе в его квартире найдена была бумага, в коей он пишет, что свет ему несносен и что он даже воображает, будто и самое солнце съел. Записка сия показывала, что временем находило на него сумасшествие и что самоубийство учинил он не в полном уме. Таким ужасным образом несчастный офицер Федор Федорович Мур 22 ноября 1813 года кончил дни свои, имея от роду не более тридцати лет.

Справедливость обязывает сказать, что господин Мур был офицер редких достоинств: кроме наук, принадлежащих его званию, он знал разные иностранные языки и умел весьма хорошо рисовать. Он любил службу, которой себя посвятил, был усерден к ней и исправен в своей должности, в обществе все находили в нем приятного и веселого собеседника. Пятилетняя неразлучная наша служба до несчастного приключения, повстречавшегося с нами в Кунашире, хорошо познакомила меня с сим офицером; и если бы судьба не определила мне самому быть очевидцем его заблуждения, то я едва ли бы когда мог поверить, чтоб он был в состоянии впасть в такие поступки.

Над гробницей его мы все согласились своим иждивением поставить памятник со следующей надписью:

Стр. 309

На сем месте погребено тело флота мичмана ФЕДОРА ФЕДОРОВИЧА МУРА, в цвете лет скончавшегося в Петропавловском порту 22 ноября 1813 года. В Японии оставил его сопровождавший на пути сей жизни Ангел-Хранитель. Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою.

Сей памятник воздвигнут офицерами шлюпа «Диана».

2 декабря я и господин Рикорд отправились на собаках из Петропавловской гавани в Петербург. Новый, 1814 год встретили мы на той безлесной, пустой, необитаемой степи, простирающейся с лишком на 300 верст, которая в здешнем краю называется Парапольским долом40, где в часто случающиеся здесь бури и метели нередко погибают путешественники. В начале февраля, после разных препятствий, приехали мы в город Ижигинск41, откуда господин Рикорд, из усердия своего к службе, по делам, до нее касающимся, добровольно воротился назад, а я, продолжая путь, 11 марта прибыл в Охотск, проехав всего расстояния на собаках более трех тысяч верст. Из Охотска сначала ехал я также на собаках, потом на оленях верхом, после на лошадях верхом же, а наконец, за двести верст не доезжая Якутска, поехал на повозках. Зимним путем достиг Иркут-

Стр. 310

ска в исходе апреля, а в половине мая отправился из сего города летней дорогой и приехал в Петербург 22 июля*.

Вскоре после моего приезда узнал я, что государь император соизволил всемилостивейше пожаловать меня в чин флота капитана 2-го ранга. Столь неожиданная высокая милость тем более меня удивила, что по беспредельному вниманию монарха к служащим во флоте, за три года пред тем, удостоился я получить за благополучное приплытие со вверенным начальству моему военным шлюпом «Дианой» по казенным препоручениям из Кронштадта до Камчатки и за сохранение в течение сего продолжительного путешествия здоровья служителей орден Святого Владимира 4-й степени.

Впоследствии государь император, обратив высочайшее внимание на службу всех офицеров шлюпа «Диана», всемилостивейше наградил: меня и господина Рикорда (получившего чин капитана 2-го ранга вместе со мной) пожизненными пенсионами по 1500 рублей в год и повелением напечатать записки о наших путешествиях на счет кабинета; лейтенантов Якушкина и Филатова орденами Святого Владимира 4-й степени**; штурманов 9-го класса Хлебникова, 12-го класса Новицкого и среднего, исправлявшего письменные дела 14-го класса Савельева, лекарей Брандта и Скородумова и констапеля Папырина пенсионами полного годового жалованья; экономического ученика Нача-пинского чином 12-го класса; шкиперского помощника Ла-бутина чином 14-го класса; нижних чинов, служивших во все время на «Диане», пенсионом полного годового жалованья, а бывших в плену четырех матросов таким же пенсионом с позволением оставить службу, когда пожелают. Прикомандированных же из Охотска — единовременной выдачей годового жалованья. Переводчик Киселев награжден прибавкой жалованья, а курильцу Алексею, за его усердие к России, пожалован кортик и, вместо пенсиона, по 20 фунтов пороха и по 40 фунтов свинца в год.

* 22 июля 1807 года я оставил Петербург, и точно в том же часу (в 10 часов пополуночи), в котором ныне приехал сюда, следовательно, путешествия мои продолжались ровно семь лет.

** Лейтенант Рудаков прежде еще был назначен на важный пост помощника правителя Камчатской области, с разными преимуществами.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по изданию: Записки флота капитана Головина о приключениях его в плену у японцев. — М.: Захаров, 2004. — 464 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
© И.В.Захаров, издатель, 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])