|
Надежда Ивановна Голицына Воспоминания о польском восстании 1830-31 гг.
ГЛАВА 7. От Влодавы до отхода к Бресту Стр. 84 Я поместилась в домике, коего одна половина, состоявшая из двух довольно чистых комнат с лавками и прочею мебелью простого дерева, служила пристанищем для нас, в другой же половине жила хозяйка-жидовка. Прежде всего добрая женщина пожелала подкрепить меня и весьма любезно принесла мне тарелку мяса с кислой капустой. На вид кушанье казалось очень вкусно, но попробовав, я едва не отдала Богу душу, так как оно было на свином сале. Не могу выразить моего отвращения к свинине, и невозможно себе вообразить выражение моего лица, когда я проглотила ложку этого еврейского блюда. Но прочие, в отличие от меня, ели охотно и были менее привередливы. Благодаря неистощимой доброте Стр. 85 Великого Князя и княгини, мне подали кушанье с их стола. Они изволили никогда не забывать обо мне и делили со мною свою пищу и кров. Не по милости ли Господа разделяла я с ними их несчастие? Все наше общество кое-как устроилось и собралось у нас, чтобы спокойно провести вечер. Но покой, на который мы надеялись, был нарушен появлением кн. Любецкого, министра финансов Царства Польского, того самого, кто, исполнив в Бельведере в ночь варшавского восстания одну из ролей, назначенных правительством демагогов, ныне был облечен полномочиями депутата от польской нации к Государю. Ради остатка почтения к несчастному Великому Князю, а скорее из боязни его гнева, если он когда-нибудь вновь обретет свои права, депутаты не посмели отправиться к Государю, не побывав у Великого Князя. Таким образом кн. Любецкий, проехавший, чтобы найти нас, через всю глину и все болота Царства Польского, настиг нас во Влодаве и вечером был принят. Его сопровождали гр. Езерский, господа Ленский, Тик и Буге, родом француз, уже несколько лет состоявший на польской службе. Любецкий осмелился предлагать возвращение Польше ее бывших провинций. Совещание между Великим Князем, Любец-ким и Езерским длилось долго, прочие делегаты дожидались на улице. Наши господа, увидав, что их прежние товарищи дрожат от холода, пришли ко мне и просили их приютить. Хотя мне неприятно было снова встретиться с мятежника- Стр. 86 ми, я, однако, согласилась пустить их в комнату, которую занимала. Вошли Ленский и Тик. Было поздно, горели две свечи. Ленский, которого я знала, подошел ко мне со смущенным видом. Я приняла его сухо, что еще больше смутило его, несколько времени он только вздыхал, не смея начать разговор. Возможно, он прочитал на моем лице неприязненное чувство, которое внушало мне его присутствие. Что касается Тика, то его я увидала в первый раз и нашла на его физиономии выражение дерзости. Он сообщил нам некоторые подробности про Варшаву. Он, казалось, был убежден, что Польша навсегда освободилась от присяги на верность Государю и что нам даже придется признать ее законы. А тот же Ленский, не имевший наглого вида своего товарища, на вопрос одного из наших, спросившего, что же они намереваются делать в С.-Петербурге, отвечал: «Мы собираемся вести переговоры.» Вести переговоры! Мятежники, подвластные Государю, бунтовщики, убийцы, предатели собирались вести переговоры со своим Царем, могущественным Самодержцем, могшим их уничтожить! Глупость, неразлучная спутница надменных поляков, и на сей раз влекла эту неблагодарную и буйную нацию к печальной развязке, коей история Польши являет слишком много примеров. Кн. Любецкий вез письма диктатора к Его Величеству и выехал после полуночи, тая в себе безумную надежду на уступку бывших польских провинций и умоляя Великого Князя поддержать его своим посредничеством пред Государем. Покуда длилось совещание, я принялась писать письма в Россию, а также в Варшаву. Адъютант Турно, возвращавшийся туда, предложил мне заняться моими делами, чем я и воспользовалась, чтобы известить о себе одну из моих родственниц, находившуюся в Варшаве (графиню Фредро [40]), и чтобы передать несколько распоряжений моим людям, оставшимся в доме, коль скоро было еще возможно взять там кое-что и прислать нам, так как мы нуждались во всем. Здесь следует сказать несколько слов о Турно. Адъютант Великого Князя, много лет сопровождавший его во всех путешествиях, неразлучный со своим шефом, Турно в момент восстания, вспыхнувшего в Варшаве, исполнил свой долг как честный и верный подданный. В ту страшную ночь и три следующих дня Турно не покидал своего поста, усердно исполняя все повеления Великого Князя и выказывая расторопность, равно как и очевидную преданность. В Вержбне Великий Князь, довольный им, сказал мне, шлепнув его по лбу: «Я всегда говорил, что Турно славный малый, этот исполнит свой долг». Я же подумала про себя, что, верно, ошибалась, так как никогда не доверяла этому человеку, он даже внушал мне нечто враждебное, чего я не могла объяснить, но что было сильнее меня. Турно проделал весь наш путь верхом, как и все разделяя наши тяготы и, казалось, нимало не надеясь увидать его окончание раньше нас. Признаться, столь прекрасное поведение удивляло меня, потому что Турно был мне известен как истинный патриот, так их называли тогда в Польше. Я знала, что он не только не был привязан к Великому Князю, но принадлежал к фрондерам, к недовольным и даже не трудился скрывать свои чувства, совершенно противные тем, которые полагал видеть в нем Великий Князь. Но ко всеобщему удивлению, в этих новых обстоятельствах он проявил себя как самый верный подданный. Однако с приближением к нашим границам, естество Турно стало брать верх, и он дал понять товарищам, что полагает своим долгом сопровождать Великого Князя, покуда тот будет на польской земле. Это пробудило подозрения на Стр. 87 его счет. Наконец, прибыв во Влодаву, он признался своему несчастному шефу, что чувствует себя истинным поляком, что неотразимое очарование мятежной родины зовет его и что он просит того, кто так рассчитывал на его помощь, отпустить его. Таковое признание огорчило Великого Князя, но не желая удерживать своего адъютанта против воли, он отпустил его. Прощаясь с Великим Князем и княгинею, Турно снял султан с треуголки (так как польские офицеры революционных войск не носили оных) и отдал его Великому Князю, сказав при этом, «что он надеется вернуться за ним когда-нибудь.» Он возвратился в Варшаву, действовал заодно с мятежниками, командовал отрядом, сражался с нами, а по взятии Варшавы был схвачен, как и многие другие, приведен пленником в Россию и в настоящий момент томится в глуши Пермской губернии. Что касается меня, то я признательна ему, так как он облегчил моим людям способы доставить нам из Варшавы вещи, в которых мы более всего нуждались. Итак, пересекая границы Царства Польского, Великий Князь испытал новое огорчение, он расстался с одним из самых давних своих адъютантов, которого любил, к которому питал доверие и который в награду за милости покинул его, когда он оказался в несчастии. Все эти обстоятельства заставляли кровоточить его душевные раны, и покидая край, который в продолжение 16 лет он считал своею родиной, он разрывал узы всякого роду! 1/13 декабря мы на плотах переправились чрез Буг, и печаль наша рассеялась. Мысль о том, что мы наконец-то прикоснемся к родимой земле и оставим за собою злополучный край, смягчила наши горестные чувства, и мы переплыли реку в надежде на более добрую будущность. Покуда войско постепенно переправлялось чрез Буг, я отправилась в отведенную мне квартиру. То были две очень чистые комнаты, которые занимал здешний управляющий: Влодава принадлежала гр. Замойской! Сие обстоятельство произвело во мне еще один переворот. Войдя в первую комнату, где аккуратно расставленная мебель и хозяйственная утварь говорили о некотором достатке, я взглянула на стену, украшенную знакомыми портретами, и заметила отличного сходства портрет графа, гравированный в Лондоне. Вид его вдруг перенес меня в Варшаву, в гостиную голубого дворца, в кабинет графини и в те безмятежные, счастливые времена, когда я проводила столь приятные часы в кругу семейства, которое уже не смотрело на меня как на чужую и принимало меня как свою. Как все переменилось! Члены сего семейства сделались нашими врагами, молодые графы были из первых в революционном правительстве! Замойских называли предателями!.. Но я оставила графиню в Пулавах, терзаемую душевною мукою, больную, оплакивающую ужасное событие, и память о ней, ничуть не ослабевшая от предчувствия скорого разрыва с моей стороны, сделалась еще живее во Влодаве. Если бы там нашелся ее собственный портрет, а не только портрет графа, я купила бы его, а если бы управитель отказал мне, я поступила бы по-военному и взяла бы его как добычу. Я сожалела, что его там не нашлось, и на память о Влодаве унесла оттуда две соломинки, которые храню. Ежели кто стал бы искать символ разрыва в этих надломленных соломинках, тот не ошибся бы: судьбе было угодно, чтобы я никогда больше не видала графиню. Даже наша переписка в будущем все ослабевала бы, словом, мне пришлось навсегда порвать с графиней!.. Вечером собралось все наше общество, нам подали чаю по всем правилам, чего не случалось уже две недели. Гувернер моего сына нашел в доме старую Стр. 88 гитару и подыгрывал тем, которые пели мне серенаду, а вернее сказать, старались забыться. Генерал Кол[зак]ов [41] рассмешил нас забавною манерою расставания с Польшей: «Прощай, плакучая земля!» — повторял он. Мы провели ночь во Влодаве, в чистых комнатах, но и на сей раз, за неимением лучших постелей, легли прямо на полу, на соломе. Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику. |
