«О, fortune sejour! О, champs aimes des cieux!

Que pour jamais foulant vos pres delicieux,

Ne puis-je ici fixer ma course vagabonde

Et de vous seuls connue. oublier tout le monde.»

Boileau*

Я хотела было закончить на этом печальный рассказ о моих приключениях, но прежде, чем вполне предаться отдыху, я должна продолжить цепь событий, которым не была чужда. Фельдмаршал Паскевич во главе армии переправился чрез Вислу. Крепость Модлин сдалась, оставалось покорить Варшаву. После нескольких сражений наши войска заняли Калишское воеводство, в то же время Паскевич приближался к Варшаве. После сражения под Остроленкой, польское правительство удалило из города наших пленников, взятых в момент восстания, и перевезло их в Ченстохов. Позже, видя взятие Варшавы неминуемым, их снова перевезли, на сей раз в Мехов, вблизи Кракова. Решающий момент приближался, и в центре Варшавы росло возбуждение, распри достигли крайнего предела. Вожди партий не могли договориться меж собою. Одни намеревались оставить борьбу, другие горели желанием идти до конца, но все уже чувствовали, сколь много они себя скомпрометировали. Армия Его Величества под началом опытного полководца стояла у самого города, спасения больше не было, даже в отчая-ньи. Но поляки пожелали увенчать свое отвратительное безумие новыми жесто-костями и невинною кровью засвидетельствовать свое преступное озлобление. Они схватили пленных, которых присылали с места сражений, и после глумлений растерзали их. Наконец, 15/27 августа, был подан сигнал ко всеобщему избиению. Бедный Фенш, камергер русского Двора, остававшийся в Варшаве простым жителем, был с позором повешен, одна русская дама, г-жа Баженова, с еще большим позором умерщвлена на глазах своих дочерей. Тело ее было разрублено пополам, а несчастные останки повешены на уличном фонаре. Одна из ее дочерей была ранена. Таковые ужасы, даже если бы им не предшествовало ничего подобного, разжигали наше желание отомстить. Но это был уже последний припадок безумия гибнущей нации.

26 августа/7 сентября, в годовщину Бородинской битвы, кровавое сражение под Волею увенчало, наконец, успехом наших героев и повергло мятежный город к стопам Государя. Варшава была взята несмотря на тройные укрепления,

* «О, блаженный край! О, нивы, благословенные Небесами! / Зачем я не могу, прервав мои скитанья, / Вечно ступать по вашим шелковым травам / И, ведомая только вам, позабыть весь мир». Буало [132] (Пер. с фр.)

Стр. 148

и в 11 часов русские вошли в нее. Жители встретили их как освободителей, и в короткое время город вернулся к обычному порядку жизни.

Однако, радость, вызванная этим известием, длилась недолго. Варшава была взята, но неприятельская армия не разбита. Манифест Государя оставался в силе, т.е. с требованием к польской армии сдаться Паскевичу. Но, как и в первый раз, не желая исполнить повеления Государя, польские отряды соединились и скоро образовали корпус в 20 тысяч человек под началом Рамори-но [133]. Неприятель опять намеревался собраться с силами и отбить у нас Варшаву, но был разбит или, вернее, преследуем. Эта последняя попытка была для Польши словно усилие умирающего, который противится неминуемой смерти. Провидение достаточно наказало нас за наши ошибки, теперь Оно карало Польшу. Корпус Раморино был разбит и сложил оружие, и эта несчастная и долгая кампания пришла к концу. Нам оставалось только отслужить благодарственный молебен Господу, Который был нашим заступником в опасности и помог отвоевать наши права. Следовало только радоваться тому, что мы оказались более удачливы, чем разумны.

Близился конец сентября, и лично для нас это было началом новых переживаний. Мы непременно должны были покинуть родителей, и к этой печали прибавлялись разные неприятности, сопутствующие новому устройству; мне же надлежало войти в совершенно новую среду. Я стала готовиться к отъезду в Петербург. Кн. Александр поехал вперед, а батюшка со всем семейством переехал в Москву, где обычно проводил зиму. Мне оставалось провести с ним несколько дней, родители уже плакали, глядя на мои сборы, но тут вмешалось совершенно неожиданное обстоятельство. Государь прибыл в Москву в тот момент, когда Его менее всего ожидали. Об этом даже не думали, ничего не было готово, чтобы принять Его. Таким образом, Его Величество застал всех врасплох, но скоро это сделалось всеобщею радостью. Батюшкин секретарь явился к нам поутру с этою новостью. Никто не поверил, но в полдень батюшка получил неожиданное приглашение к обеду в тот же день у Его Величества, и сомневаться более не приходилось. Государь был весьма благосклонен к батюшке, изволил очень лестно отозваться обо мне и спросил, в Москве ли еще кн. Александр. На батюшкин отрицательный ответ Его Величество выразил ему свое сожаление, прибавив при этом, что Он надеялся его застать, что он Ему нужен, что Он тотчас распорядится вернуть его, и поручил батюшке известить меня об этом. Я была очень рада продлить подобным образом свое пребывание среди родных. В самом деле, Государь сдержал слово. Вскоре за Государем последовала Государыня, и в течение 6 недель продолжались ликования, молебствия, праздники, балы, представления, спектакли, концерты. Москва, будучи образцом патриотизма нации, радовалась и счастливому исходу войны, и тому, что видит в сердце своем обожаемых Царя и Цари-цу [134].

В день, назначенный для представленья дам (18/30 октября), я, как и все, явилась в придворном платье. Государыня оказала мне самый милостивый прием и, словно вознаграждая меня за то, что я не была принята по приезде моем в Петербург, в мае месяце (см. главу 15), Она изволила долго беседовать со мною о Варшаве, о нашем отступлении, о Великом Князе и княгине и сказала мне: «Вы многое пережили. — Многое, Ваше Величество, но я не имела права жаловаться в присутствии Августейших страдальцев.» Она спросила, где я рассталась с кня-

Стр. 149

гинею, и изволила извиниться за то, что я не была принята в Петергофе, прибавив при этом, что Она ждала скорого разрешения от бремени и никого не принимала. Она сказала, что очень рада увидать меня здесь: «Теперь вы будете из наших? — Его Императорское Величество соизволил принять моего мужа на службу и оставить его при Своей Особе». Государыня прибавила несколько лестных слов и отпустила меня очень довольною Ее милостивым приемом.

Вернувшись домой, я думала лишь о том, как бы освободиться от моего наряда и целый день почивать на лаврах, но только что я встала от стола, как придворный лакей привез мне приглашение явиться в тот же вечер к Государыне. Непривычная к подобной чести, я было послала его к другим Голицыным, будучи уверена, что это недоразуменье. Но он настаивал и показал мне список приглашенных лиц, где мое имя было написано полностью и с добавленьем, исключавшим все сомнения: «Голицына варшавская». Вне себя от изумления и отнюдь не готовая появиться в Августейшем обществе, я была в некотором затруднении по поводу туалета. У меня не было ничего, так как я все еще оставалась беглянкою из Варшавы, разоренною, лишенною всего, «маркитанткою главной квартиры». Едва покинув биваки, едва опомнившись от всяческих невзгод и не имев досуга обзавестись придворным гардеробом, я обошлась, однако, тем, что успела заказать в Петербурге, и в 8 часов вечера отправилась во Дворец.

Общество было малочисленно: три или четыре дамы, гр. Головин, Уваров [135], кн. Волконский [136], м-ль Озерова [137]. Государыня усадила нас кругом стола. Спус-

Стр. 150

тя минуту вошел Государь. Поздоровавшись со всеми и обратившись с несколькими словами к г-же Мухановой, Государь присел возле меня и удостоил меня весьма продолжительной беседы о варшавской катастрофе. Он расспрашивал меня о многих лицах, причастных к революции, о Великом Князе и княгине, о моих личных делах и вообще обошелся со мною с заметною благосклонностью. Этот вечер был более, чем вознаграждение за причиненное мне огорчение, он мог бы удовлетворить большее, чем у меня, честолюбие, но я мне довольно воспоминаний о нем. Его Величество попросил м-ль Озерову сесть за фортепьяно. Невозможно было слышать ее игру и не восторгаться. М-ль Озерова была одним из самых замечательных талантов, который мне довелось слышать, а этот вечер был одним из приятнейших в моей жизни. Я воротилась домой в 11 часов. Матушка поджидала меня и выказала сердечный интерес к этому Царскому вечеру. Прежде, чем удалиться, Государыня сказала мне: «Я надеюсь увидеть вас во вторник в Благородном собрании».

Я была там 20 октября/1 ноября, и я была смущена благосклонностью, выказанной мне Их Величествами. Изнемогая от духоты, я уединилась в том конце залы, где не было танцующих и где легче было дышать. Я укрылась за колоннами с двумя племянницами, которых вывезла на бал. Вдруг я увидала, что Их Величества пересекают все огромною залу и направляются ко мне. Этот прежде пустой уголок сразу наполнился толпою придворных, спешивших за Ними. Они соизволили долго беседовать со мною и с моими племянницами, которых я представила Их Величествам. Это был еще один памятный вечер.

На другой день, в среду (21/2) — снова приглашение к Ее Величеству. Общество было более многочисленно. Играли в салонные игры, и Государыня пригласила меня: «Посмотрим, — сказала Она, — умеете ли вы играть в веревочку [138].» Я отвечала, что не ручаюсь за свою сноровку, но готова попробовать. Игра началась, и Она сказала мне: «Очень хорошо, Я думаю, мы вас научим», и чуть позже: «Вот видите, Я была права. — Только Вашему Величеству позволительно творить чудеса». Приглашения ко Двору следовали одно за другим.

25 октября/6 ноября играли в салонные игры и немного танцевали. Я не очень ловка в играх и совсем неспособна к танцам, несмотря на это, Их Величества всегда милостиво допускали меня в Свой небольшой кружок. Государь был полон доброжелательности и, говоря со мною о поляках, всегда шутил, я же старалась как могла лучше отвечать на Его шутки. Как-то посреди игры Государю доложили, что привезли именитых пленников. Государь вышел ненадолго, потом вернулся в гостиную, отдал мне честь по-военному и отрапортовал по-польски, что отправил пленных в Вологду. Было много подобных шуток. Перед ужином, подойдя к столу, Государь указал мне место и, словно дама, сделал реверанс. В ответ я быстро поднесла руку ко лбу, на манер французских военных. Государь был доволен таким ответом, взял меня за руку и сказал: «Благодарю вас». Меня изволили посадить между Государем и Государынею: никогда не занимала я столь высокого места, и если бы голова моя была менее крепка, я непременно бы ее потеряла.

При Дворе было несколько небольших балов, был великолепный бал в Большом Кремлевском Дворце, очень красивый у генерал-губернатора кн. Голицына , прелестный своею свежестью и изяществом у кн. Барятинской [140], блестящий у кн. С. Голицына [141], и везде я имела счастие быть отмеченной Их Величествами. На последнем Государь оказал мне честь, протанцевав со мною польский, и говорил о

Стр. 151

моем муже, который не смог быть на бале. «Не я ли виноват в том, что он не приехал? — спросил Он. — Он занят, Ваше Величество. — Боже мой, Я и не подумал, что задал ему столько работы, Мне очень жаль. — Но там, где он сейчас, Ваше Величество, он более полезен, он на своем месте. — Нет, нет, тут я виноват. — Ваше Величество, он не только час бала, но и каждый час своей жизни готов посвятить службе Вашему Величеству.» Потом Государь сказал мне: «У вашего мужа есть отличное качество, которое Я ценю: он умеет быть благодарным, он чтит память Моего брата. — Но как же ему не чтить ее, Ваше Величество? Покойный Великий Князь заложил первый камень его нынешнего счастия. — Не многие таким манером себе дорогу пробивают».

Эти слова показались мне весьма замечательны. Не мне одной известно, что Государь не вполне одобрял бездействие Константина в момент варшавского восстания. Он укорял его, зачем он позволил запугать себя силою мятежной партии, зачем не напал на бунтовщиков, не пытался отбить Варшаву, когда артиллерия соединилась с ним, и пр. Таким образом, хорошему придворному надлежало, быть может, быть такого же мнения. Но кн. Александр выказал более благородные чувства, и всякий раз, когда об этом шла речь, он делал Государю пояснения. Он защищал несчастного Августейшего покойного и ни перед кем не скрывал чувство личной признательности, которое питал к нему и которое никогда не изменялось. Таковые признания могли бы грозить немилостью пред особою могущественного Самодержца, но не пред величием души Императора Николая.

Стр. 152

Он ценил преданность моего мужа Великому Князю, как ценил бы его преданность Самому Себе.

В числе более или менее знатных пленников, привезенных в Москву во время пребывания там Государя, следует назвать кн. М. Радзивилла, Круковецкого [142], Т. Лубенского. Последнему, одному из всех, повезло. Покуда прочие переменяли платье и лошадей перед отправкою в губернии, иной раз весьма отдаленные, Лубенский, на удивление всем, был принят Государем и, несмотря на строгие выговоры, сделанные ему Его Величеством, он получил позволение вернуться, свободным, в Польшу. Он несколько раз бывал у меня, и хотя мне казалось странно увидать его пленником в Москве, после всего пережитого им хаоса, я принимала его, как ни в чем не бывало. Мы более в шутку, нежели серьезно, касались темы восстания. Я расспрашивала его про тысячу вещей, словно как простого очевидца, а между тем он был одним из актеров этой драмы. Не знаю отчего, но этот человек не внушал никакого недоверия и казался мне менее зараженным, чем прочие. Он был приятен в обхождении, умен, образован, ровного, веселого нрава. Он оставался несколько времени в Москве. Я довольно часто его видала, и мы говорили о прошедшем, словно это было общее для нас обоих дело.

Москва продолжала веселиться, и я также. Развлечения стали разнообразнее: живые картины у кн. Голицына — увеселение во вкусе Государыни, музыкальные вечера, наконец, великолепный концерт любителей в Благородном собрании. Он был дан в пользу глазной лечебницы, собрали более 40 тысяч рублей. В числе артистов-любителей назову м-ль Бартеневу , чей свежий и сильный голос очаровал всех, и м-ль Озерову, которая без запинки одолела concerto Калькбреннера [144] и покорила всех слушателей, именно покорила. Во время перерыва я поднялась с кресел, чтобы отдохнуть и взглянуть в залу, и в тот же миг м-ль Озерова заиграла, сразу завладев всем моим вниманием. Я слушала не дыша, даже не присев, онемев от изумления. Ее игра привела меня в неописуемый восторг. Невозможно себе представить эту точность, эту силу и вместе с тем изящество и ясность! Этот водопад чистых звуков и все столь блестящее, без малейшей сухости исполнение! Обе виртуозки, м-ль Озерова и м-ль Бартенева, были взяты ко Двору фрейлинами Ее Императорского Величества. М-ль Окулова [145] и м-ль Шереметева [146] своим пением также вызвали рукоплескания. После этого концерта был еще один или два вечера при Дворе, и пребывание Их Величеств в Москве закончилось трауром. Было получено известие о смерти княгини Лович. Она скончалась 17/29 ноября, в годовщину роковой ночи восстания. Двор надел двухнедельный траур и 24 ноября/6 декабря отбыл в Петербург. Кн. Александр последовал за Государем. Сама же я задержалась на несколько дней, но перед самым отъездом расхворалась и смогла покинуть Москву только 9/21 января 1832 года.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: «Российский архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Альманах: Вып. XIII — М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004. — 544с.; ил.
© М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])