Так жила я в тиши до 21 марта, когда началось возмущение в Самогитии. Эта весть скоро дошла до меня, и хотя я предчувствовала это событие, но была до крайности встревожена. Этот очевидный результат происков поляков непременно должен был затянуть войну, а мои суждения на сей счет оправдались сверх меры. При первом же слухе об этом прискорбном известии, я послала собрать вокруг верные сведения, сама же поехала за более подробными новостями к г-ну Дерперу, жившему в 6 верстах от меня. Я узнала, что в нашем краю запасаются оружием, что Самогития охвачена восстанием, что посмели задержать фельдъегеря из армии к Государю, что пакеты, бывшие при нем, запечатали печатью нового Царства Польского и отправили его с оными в Петербург, что в Тельше, в Россиенах и других местах произошли убийства, что мятежники действуют успешно и в своей дерзкой самонадеянности имеют виды на Либаву, стремясь захватить какой-нибудь морской порт. Для них это было главным, Польша не могла продержаться без порта. Данциг ускользнул из ее рук, и потому Либава сделалась в тот момент предметом ее стремлений. Тем самым поляки все еще надеялись открыть для Франции способ поддержать их, так как они знали единственно свой интерес, не предвидя препятствий, разбивших их надежды, не заботясь, будет ли это выгодно союзной державе, не думая, что Франция ни в коем случае не может выступить против России, что она ограничится бранью против нас в своих газетах, но не сделает ни малейшего жеста ради Польши и что для нее легче дать полякам деньги, нежели войска. Но мятежники вообразили, будто французский флот сможет подойти к Либаве и, проникнувшись столь блестящей мыслию, подстрекали литовцев захватить порт.

Столь же храбрые, сколь непригодные воевать, шли они вперед и, надо сказать, сначала были ободрены некоторыми успехами. Они взяли Поланген и возгордились этим триумфом. В самом деле, это место было важно тем, что являлось сопредельным между Россией и прусскими провинциями, и оказавшись в руках литовцев, наши прямые сношения с Европой были тем самым прерваны или, вернее, затруднены. И действительно, иностранная почта не приходила несколько дней. Но тем и ограничились предприятия этих новых Дон-Кихотов. Курляндские лесничие, числом шестьсот, с графом Мантейфе-лем [82] во главе, бросились на мятежников и отбили Поланген, который дважды переходил из рук в руки. Наконец, наши войска подошли со всех сторон, и скоро отдельные шайки мятежной армии, без управления, без дисциплины, одетые в лохмотья, со знаменами из нижних юбок и носовых платков, с деревянными пушками, были измотаны и великая армия рассеяна. Но она не была еще унич-

Стр. 121

тожена, несмотря на значительное число пленных, которых ежедневно приводили в Ригу.

Оставалось еще важное дело: следовало очистить дорогу, связывающую Петербург с Царством Польским, она была во власти литовцев, и наши военные припасы попали к ним. Поневеж сделался их главным запасным магазином, Виль-комир был в их руках. Таким образом, отказавшись от своего завоевательного проекта на берегу моря, они ринулись в Виленскую губернию. Там их ожидала участь, сообразная их безумию. Но прежде, чем уступить в столь неравной борьбе, они не оставляли нас в покое, словно моська, донимавшая слона. Их гнали — они появлялись в другом месте. Их преследовали — они, казалось, бежали только затем, чтобы соединиться с сообщниками. Словом, то была гидра, коей головы снова вырастали и которую современный Геркулес сумел поразить, как будет видно потом, лишь после многих трудов.

Едва узнав про возмущение в Самогитии, я храбро принялась готовиться к отъезду. В 30 верстах от меня сражались, в 14 — учинили беспорядки. Зная толк в мятежах, я полагала, что даже если лава пощадит мои земли, я все же рискую быть потревожена и напугана появлением какой-нибудь шайки, из тех, что нападали на соседние замки в поисках оружия и фуража. А потому, хорошенько все обдумав и собрав самые достоверные сведения, я решилась переехать в Ригу и. 21 марта* /5 апреля покинула свой скромный приют в Цодене, полная сожалений, что оставляю имение, где могла вести мирную жизнь, что нарушаю уединение, из коего, словно из ложи, заделанной решеткою, я могла рассматривать то, что происходило на мировом театре, могла следить за сценами, вызывавшими всеобщий интерес, и видеть все, в то же время наслаждаясь прелестью покоя. Ничего более утешительного не пришло тогда мне на ум. Горизонт, казалось, омрачался все больше, кругом были одни волнения, измена, ужасы всякого рода, война становилась бесконечною. Со слезами на глазах простилась я со славным Вестфалем и его женою, со священником, который очень старался удержать меня и, казалось, был обижен тем, что его красноречие столь мало на меня действовало, с моими крестьянами, которые в один голос просили меня остаться с ними и уверяли, что ежели литовцы и посмеют показаться в моих владениях, тогда все 500 человек, как один, подымутся, чтобы защитить меня. Благодаря их за заботу и искренно тронутая таковою преданностью, я полагала, однако же, что коль скоро война затягивается, то я долго еще не увижусь с кн. Александром, и что надобно, наконец, уступить пожеланиям моего батюшки, который настоятельно просил меня приехать.

Жребий был брошен, я отправилась. Едучи на крестьянских лошадях, я потратила целый день, чтобы проехать 54 версты до Риги. Мой мальчик позабавил меня в пути. У него выпал зуб, и бросая его на дорогу, он сказал мне: «Вот увидите, маменька, из этого зуба вырастут богатыри и победят литовцев!» После, когда до нас дошла весть об их поражении, он не преминул напомнить мне про зуб, посеянный им на дороге. Уже смеркалось, когда я приехала в Ригу, и потому я принуждена была заночевать в Митавском предместье, так как было слишком поздно, чтобы переправляться чрез Двину, по которой неслись уже льдины, что затрудняло переправу. Я провела в предместье две ночи и воспользовалась ку-

* Ошибка автора. Правильно: 24 марта. (Прим. публ.)

Стр. 122

рьером, ехавшим в армию, чтобы послать весточку кн. Александру. Чрез Двину я перебралась лишь 23 марта* /7 апреля. С каждою минутою переправа становилась все опаснее. Я смогла переправиться только в 3 часа утра, пешком, по доскам, положенным на льдины (протяженьем с версту), а мои разобранные экипажи люди перенесли на руках. Не найдя, где поселиться в центре города, переполненного приезжими со всех сторон, я поместилась в Петербургском предместье (в «Золотом орле»), в трех небольших скверных комнатах.

Первою моею заботою было отыскать графиню Эльмпт [83]. Она приняла меня со всею любезностью. Я была мало ей известна и совсем не ожидала найти столь ласковый прием и столь искренное участие. Она живо расспрашивала меня про все, что случилось в Варшаве, про наше отступление, про горести, испытанные лично мною. Тема была неисчерпаема, а так как я хорошо ее знала, то сделалась интересною для общества особою. Всякий спешил составить себе ясное понятие о событии, коего подробности были неизвестны в Риге, как и повсюду, кроме тех мест, где все это происходило. В России или не пишут о происходящем, или ждут, чтобы написать, покуда пройдет полвека после события. Например, во время этой польской войны наши публичные листки потчивали нас реляциями кампании Орлова-Чесменского в царствование Екатерины II. Читая их, я ожидала, что с окончанием польской войны нам расскажут про нашествие Наполеона. И случилось так, что Господь отдалил срок новых несчастий России, а потому про польское восстание 1830 года речи нет.

Меня забрасывали вопросами, и так как я была занята единственно тем, что случилось в Варшаве, всеми последствиями роковой ночи и теми, которых еще следовало ожидать, то могла удовлетворить общее любопытство. Ни о чем ином не было и речи, и только интерес, который вызывал мой рассказ, позволял графине и ее друзьям терпеть мою тогдашнюю склонность к молчанию. Такое настроение было в тягость мне самой, но ко мне были снисходительны и очень хотели и даже старались меня развлечь. Заботами графини, ее прелестных дочерей и гостей дома я понемногу избавилась от тревожного состояния, в котором находилась почти все время. Всякий вечер с 8 часов до полуночи со мною случался своего рода нервический припадок, который доставлял мне много мучений: на меня находил страх, я едва дышала, нервы мои были напряжены. Наконец, в полночь наступало какое-то изнеможенье, погружавшее меня в сон. Ни за какие сокровища не согласилась бы я выехать вечером, и все шутки этих дам не поколебали меня. Так продолжалось долго: днем я бывала у графини, но в 8 часов вечера спешила к себе. Мало-помалу я вышла из этого нервического состояния, а неизменные заботы графини возвратили меня, наконец, к светским привычкам.

В Риге я захворала, и тут началось новое мученье из-за моей квартиры. Вечный шум, хожденье по коридору, беспрерывный лай собаки за стеною и, хуже того, — скверная игра начинающего музыканта, пленные над моею головою, бессонными ночами шагавшие по комнате в подбитых гвоздями сапогах, — все это не давало мне ни минуты покоя. К счастию, нашелся отличный доктор, г-н Мобес, который доставил мне облегчение, но в течение 10 дней я не покидала комнаты. Графиня Эльмпт выказала мне большое участие и часто навещала меня. Я не имела никаких известий от кн. Александра, а те, что приходили из армии, были

* Ошибка автора. Правильно: 26 марта. (Прим. публ.)

Стр. 123

неутешительны. Вместо наступления наши войска пятились или же бродили по Царству Польскому, без определенного плана, без намеченной цели. Наконец, подробно ознакомившись с дорогами и болотами Польши, фельдмаршал приказал армии возвратиться в свои пределы, чтобы не допустить, говорил он, восстания Литвы и Волыни. Таким образом, был оставлен план взять Варшаву и отдален срок наказания тех, кто начали мятеж. Это отступление было полной неожиданностью для простого солдата. До крайности обескураженный отказом от наступления, раздраженный невозможностью отомстить за оскорбление, сокрушаясь о напрасно пролитой крови, с грустью и унынием возвращался он в Россию, которую покинул, чтобы пожать лавры и, особенно, чтобы покарать изменников, и куда нес теперь свои обманутые надежды.

И вдруг, в тот самый момент, когда армия ступила на русскую землю, милосердый Господь, наш всегдашний заступник, озарил нас новым лучом славы. Покуда главные силы армии переходили границу, отряд Серавского, силою в <...>*, направлявшийся к Ломже, был почти полностью уничтожен Ридигером [84], который преследовал его до Казимержа, где неприятелю удалось переправиться чрез Вислу. Почти в то же самое время отряд Дверницкого [85] был разбит <...>**. Оба эти сражения слишком известны и подробно описаны в публичных листках, и я не стану о них говорить. Можно вообразить себе перемену, которую это произвело в армии. Ее снова заставили повернуть, и уже не было речи о возвращении в Россию. Таким образом, Волынь избегнула опасности польского вторжения, что предало бы ее огню и мечу, и сия победа позволила нам перейти в наступление. Фельдмаршал смог возобновить действия в Царстве Польском, а солдаты, воодушевленные этим известием, горели стремленьем возвратиться туда. Эта вторая кампания или, вернее, та же самая, но возобновленная и лучше устроенная, позволяла нам надеяться на большие успехи, нежели первая.

* Пропуск в оригинале. (Прим. публ.)

** Фамилия пропущена в оригинале. (Прим. публ.)

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: «Российский архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Альманах: Вып. XIII — М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004. — 544с.; ил.
© М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])