Стр. 112

«La vue seule des grands malheurs suffit a elever 1'ame au-dessus des idees vulgaires et lui inspirer quelque dignite».*

«Я только от печки умею танцевать»

Первые дни моего пребывания в Цодене были отмечены тревогою. Я не имела никакого прямого известия от мужа с момента нашей разлуки. Я только знала, что в такой-то день Великий Князь покинул Брестовицу, в такой-то направился в Белосток, а затем должен был перейти границу. Но я также знала, что неприятельский корпус в 12 тысяч человек поджидал его, встав кордоном от Белостока до Устилуга. Внезапно в наш уездный город Бауск и в округу пришла весть, будто по возвращении Великого Князя в пределы Царства Польского, польский народ принял его сначала криками радости и одобрения, поднес ему хлеб-соль, но будто бы расположившись со своим штабом на ночлег, Великий Князь был убит вместе со свитою... Мне бы не следовало давать веру подобной болтовне, но признаюсь, что в том расположении духа, в котором я тогда находилась, и уже побывав свидетельницею ужасных сцен, я поверила возможности этого нового предательства, тем более, что неосторожность моих соотечественников была мне известна. Я предалась отчаянию. На третий день я получила, наконец, сразу три письма от мужа. К счастию, они опровергали все предыдущие слухи. Я возблагодарила Господа и отныне обещала себе верить только достовер-

* «Одного вида больших несчастий довольно, чтобы возвысить душу над пошлыми идеями и вдохнуть в нее некоторое достоинство». (Пер. с фр.)

Стр. 113

ным вестям: в первый и последний раз совершила я подобную ошибку, и она могла бы дорого мне обойтись.

Наша армия продвигалась в Польше, и Императорская гвардия должна была ее усилить. Она выступила уже из Петербурга и направлялась к Риге. Одна ее часть, вся гвардейская пехота, должна была проходить через Цоден с остановкою на два дня. Я отдала необходимые распоряжения и готовилась встретить гостей, полагаясь на их снисходительность. Прежде я никогда не живала в моем замке. Цоденское имение было приобретено моим батюшкой [71], когда я выходила замуж, и с той поры, как оно мне принадлежит, мне случилось провести там всего несколько дней в одну из моих поездок между Варшавою и Москвою. Поэтому дом, старинный образец голландской архитектуры, являл собою жилище хотя и удобное, но лишенное всякой роскоши. Это устраивало меня, закаленную в лишениях, но блестящая петербургская молодежь должна была быть более взыскательна. К тому же при мне было очень мало прислуги, и потому мне пришлось потрудиться, чтобы хорошо принять и разместить гостей. Мне удалось, однако же, обзавестись всем необходимым и по возможности все устроить. Правду сказать, мне доставляло удовольствие и в своем дому оправдывать прозвище, в шутку данное мне мужем: маркитантка главной квартиры. Я приняла защитников Отечества как могла лучше и имела случай немного поправить суждения некоторых из этих господ о легкости, с которою они намеревались разбить польскую армию.

Заметно было, что в Петербурге не поняли сути варшавского мятежа, смотрели на него, как на простой бунт, а не как на восстание в духе времени, потрясавшем Европу. Польская армия не была более машиной, подчиненной одному лицу. Каждый человек в этой армии (увеличенной почти вдвое с момента восстания) был воодушевлен общим делом, и война в Польше могла стать войной национальной. Еще немного, и она сделалась бы всеобщей европейской войной. Наша молодежь, охваченная воинственным пылом, отвергала всякое мнение подобного рода и в своем самохвальстве забывала, что поляки, всегдашние враги русских, обладали теперь армией, организованной наилучшим образом, и что они опирались на успехи пропаганды. Поэтому, смело пренебрегая опасностями, всем сердцем преданные делу Государя, наши воины не должны были спешить со своими суждениями об этой кампании, где их поджидало столько неудач. Конечно, дальнейшее доказало, сколь безумно было польское предприятие, но разве не безумием и с нашей стороны было полагаться только на беспрерывные удачи и триумфы!

Итак, в течение трех недель я принимала у себя офицеров гвардии, размещала их и угощала, как могла лучше. Полки сменялись каждые два дня. Офицеры промелькнули предо мною словно в волшебном фонаре. Они, казалось, мало обращались в свете. Но так как тогда я видела и хотела в них видеть только защитников Отечества и мстителей за оскорбление, полученное всеми нами, то я придавала мало значения их манерам и умению вести себя в обществе. Назову, однако, некоторых из этих господ: барон Зальца [72], капитан Павловского полка, который, казалось, лучше других понимал суть событий и был довольно скромен, тогда как его спутники были преисполнены презрения ко врагу, против которого шли сражаться. Пущин [73], капитан гренадерского полка, забавлял меня необычайною веселостью своего характера и склонностью к шутке. Как и его товари-

Стр. 114

щи, он рассматривал польскую кампанию как непременно успешную, но он, по крайней мере, придавал своим рискованным суждениям столь смешной оборот, что я не могла не смеяться, хотя и оспаривала оные. Он говорил, среди прочего, будто польские женщины, которые, словно амазонки, записывались в войско, делали это лишь в нетерпении сблизиться с русскими, к которым во все времена питали и выказывали любовь, зато к своим польским мужьям они будто бы питали отвращение и разводились с ними сразу после замужества; что по крайней мере с этой стороны мы должны быть уверены в успехе; что они первые отворят нам двери, и еще много подобных вещей. Не стану говорить о прочих офицерах, со всеми я имела более или менее тот же разговор и в иное время видела бы в большинстве из них только повес, невежд и хвастунов.

Но тут произошла довольно необычная встреча. Мне доложили, что пришел Бастионов, из Московского полка. Он был один. Я пригласила его войти, предложила чаю и провела с ним вечер, никоим образом не догадываясь, с кем говорю. Так как он должен был пробыть у меня два дня, то на другой день я послала за ним. Мы беседовали о многом и, коснувшись различных предметов, заговорили о минувшем царствовании и об особе графа Аракчеева [74]. Сама того не подозревая, я затронула чувствительную для нас обоих струну. Молодой человек не скрывал своей неприязни к всесильному министру, бывшему причиною несчастия его отчима. Эти последние слова стали для меня словно лучом света. Я спросила, как звали его отчима, и тут узнала, что речь идет о моем дядюшке [75]. Тогда я поняла, отчего приняла своего гостя за другое лицо: виною тому был мой слуга, исказивший его имя, настоящее же имя его было Бастион. Мне вспомнилась романтическая история моего дядюшки, я ближе познакомилась с новым кузеном, и разговор двух чужих людей сделался разговором двух родственников. Дядюшка имел несчастие увезти замужнюю женщину и имел от нее детей.

Стр. 115

В России нет развода, и дядюшка очень горевал, не могши узаконить своих детей. Приехавший в Цоден г-н Бастион носил имя первого мужа дядюшкиной жены, но на самом деле не был его сыном. Все эти подробности были хорошо мне известны, но я не знала никого из дядюшкиной семьи. Я испытывала истинное удовольствие говорить о моем семействе в тот момент, когда я словно возвращалась из иного мира, была разлучена с родными и совсем еще недавно страшилась, что больше их не увижу. Г-н Бастион был не менее меня удивлен, повстречав меня на своем пути, но сначала он принял меня за одну из моих племянниц [76], носящую ту же фамилию. Наконец, оба недоразумения выяснились, и мы стали обходиться друг с другом по-родственному. Я находила удовольствие говорить о покойном дядюшке, которого очень любила. Кроме порицания, которого заслуживал его поступок с Бастионом, он был самым лучшим, самым остроумным и самым любезным человеком на свете. Генерал от артиллерии из самых заслуженных, обожаемый солдатами, уважаемый в армии, он попал в немилость гр. Аракчеева, и гонения, которым он подвергался, свели его в могилу. Любовь сгубила его, а могущественный недруг довершил его разорение. Встреча с Бастионом доставила мне приятную минуту, зато другая встреча позволила испытать еще большее удовольствие.

Как-то раз я что-то писала, сидя перед зеркалом, вдруг вижу, входит без доклада офицер в шинели и молча останавливается в дверях. Таковое явление удивило меня, я поднялась, пошла ему навстречу и тут с радостью узнала моего деверя, кн. М. Голицына [77]. Я бросилась ему на шею, и сей миг словно перенес меня в семью, я почувствовала, будто вернулась с того света. То был первый из ближайших моих родственников, кого я увидала после катастрофы, и мне было бы трудно описать охватившее меня ощущение. Кто никогда не разлучался с родными с мыслию не увидеть их более, кто никогда не переживал ужасов резни и

Стр. 116

злодеяний мятежа в чужой стране, тот не поймет, быть может, что испытываешь, когда, ускользнув из вражеских рук, ты словно чудесным образом переносишься на родную землю и, пробыв в одиночестве, встречаешь кого-то из близких, брата, друга. Кн. Михаил провел у меня несколько дней. Состоя адъютантом кн. Щербатова [78], который командовал Императорской гвардией и тогда находился в Риге, мой деверь несколько раз получал позволение навестить меня в Цодене. Проведя вместе несколько дней, исчерпав все темы разговоров, столь интересных нам обоим, мы расстались. Гвардия должна была соединиться с армией. Я простилась с кн. Михаилом, которого люблю, как брата. Я молилась, чтобы Господь не оставил его. То была его первая кампания. Он отправлялся на войну со всем пылом молодости, с благородным сердцем и любовью к Отчизне. Успехи, которых он добился с той поры, полностью оправдали все мои ожидания. «Еще один храбрец, еще один мститель, — думала я, глядя ему вослед, — да не оставит Всевышний его и всю верную Государю армию!»

Итак, я осталась в моем уединении, в обществе сына и его гувернера. Я вела жизнь с виду однообразную и тихую, если бы не беспрестанная душевная тревога. Я окружила себя газетами и бюллетенями, поддерживала деятельную переписку с мужем и родителями, посылала за новостями касательно польских дел, и потому мое существование было отнюдь не покойно. Я приобрела несколько книг и фортепьяно, я могла рисовать, заботилась о сыне, но более всего читала публичные листки. У меня от природы отвращенье к газетам, и я могу назвать только две эпохи моей жизни, когда читала их с жадностью. В 1812 году, когда армия Наполеона вторглась в Россию, патриотизм, ненависть к чужеземцам и святость родительского очага, оскверненного неприятелем, воодушевили все сердца без различия возраста и пола. Весь народ поднялся, чтобы изгнать общего врага, и небывалыми усилиями, деяньями, которые отзовутся в потомках, изумленных таковым чудом, освободил Россию и Европу от завоевателя, коего владычество было столь же тяжело, сколь блестящи были его военные подвиги. Это наша Илиада. Я была очень молода тогда, но душа моя, задетая за живое, почувствовала всю тяжесть бедствия, обрушившегося на мое Отечество. День за днем следила я за событиями. Кровавая битва при Бородине лишила меня брата [79] — кумира нашей семьи и, смею сказать, предмета всеобщего уважения. Затем пожар Москвы и разорение ее окрестностей, где мой батюшка имел усадьбу, которая была разграблена. Вместе с сокрушенными горем родителями я укрылась в провинции, с тревогою ожидая исхода событий. В ту пору политические дела были для всякого делом семейным, делом, в котором всякий участвовал всем сердцем, а бюллетени о сражениях и манифесты Императора Александра были единственным для всех чтением.

Другой эпохой, когда я взяла в руки газету, которой, так сказать, не видала со времени падения Наполеона, была польская революция, в которую я была вовлечена и которой все подробности, помимо того, что живо касались меня своею связью с делами моей страны, касались меня еще и потому, что я была лично ими затронута. Таким образом, для того, чтобы я занялась политикой, понадобились события чрезвычайные, новое всеобщее возбуждение. Это сделалось для меня потребностью и еще одним занятием в моем уединении. И ежели дела Отечества доставляли мне огорчения, то уж скука никогда не одолевала. Вовсе не сетуя на свое одиночество в деревне, посреди широких заснеженных полей, я, напротив

Стр. 117

того, чувствовала, что оно лучше отвечает моему нравственному состоянию, нежели весь шум большого света. Противу моих опасений, противу интереса к событиям, который занимал меня целиком, противу моих мрачных мыслей, общество не предложило бы мне никакого средства, даже кратковременного. И потому я решилась, вопреки неоднократным приглашениям моих родителей, оставаться в Цодене, где я была к тому же ближе к театру военных действий и где скорее получала вести.

После нескольких более или менее незначительных стычек наша армия быстро продвигалась к столице Польши. Я думаю, что и с той, и с другой стороны тревожное ожидание решительного сражения было одинаково. Сама же я затаила дыханье в своем уголку, ожидая важного бюллетеня от 13/25 февраля. Вокруг распространились слухи, будто Варшава взята, и как было не верить этому? Все говорило за это, а подробности сражения при Грохове служили, казалось, тому подтверждением. Однако, инстинкт подсказывал мне не верить слухам, и он не обманул меня. Поверят ли потомки, что кровавая битва при Грохове, где нашли могилу 8 тысяч русских и коей первым результатом было взятие варшавского предместья — Праги, была для нас лишь скоротечною победою, бесплодным предприятием? Поверят ли, что депутация от всего купеческого сословия Варшавы и от мирных жителей явилась в русский лагерь и умоляла быстрее войти в город, потому как неприятельская армия обратилась в бегство, но фельдмаршал Дибич не сумел воспользоваться своим преимуществом? Что столько усилий были на-

Стр. 118

прасны и что в минуту триумфа победа была упущена? Отступление русских в тот час, когда поляки полагали, что все для них потеряно, показалось им столь неестественным, что сбило их с толку, они вообразили, что это военная хитрость, и опасались западни. Увы, Свыше было предначертано, что мы обретем новую славу лишь через новые ошибки, иначе победа была бы слишком легкою и не избавила бы наших храбрецов от их самонадеянности. Итак, после упорного сражения, длившегося 7 часов, русские отступили, оставив поле битвы, отказавшись от самой идеи взятия Варшавы, и возвратились в место своего расположения в Милошне, в 2—3 верстах от города. Наши несчастные пленники, что были захвачены ночью 17/29 <ноября>, содержались в Королевском замке и терпели оскорбления от поляков, стали свидетелями и сражения, которое наблюдали из окон, и непонятного отступления нашей армии. Отчаянье охватило их, и минутная надежда, заставлявшая биться их сердца, сменилась горькою печалью пред еще долгим пленом.

Не берусь описать, что испытывала я, перечитывая бюллетень. Каким бы блестящим ни казалось мне самое дело, результат глубоко огорчил меня. Русские были в Праге и не вошли в Варшаву! 8 тысяч человек были принесены в жертву, и мы ничего не достигнули! Сраженье, однако, должно было стать решающим, но решенным для нас оказалось только отступление. В какую пучину несчастий могла низвергнуть нас эта неудача! (Я только от печки умею танцевать). Вероятно, многое будет написано про польскую кампанию. Сведущие люди будут трактовать ее по-военному, историки будут исследовать результаты, но никто, я уверена, не решит вопроса, на который и сам фельдмаршал Дибич затруднился бы ответить: почему он упорствовал в наступлении на Варшаву именно со стороны Праги — единственно укрепленной, стремясь именно в этом пункте идти по стопам своего знаменитого предшественника Суворова [80] и пренебрегая прочими пунктами, остававшимися без защиты? Почему генерал Крейц [81], который несколькими днями раньше сражения при Грохове столь счастливо подошел с юга на расстояние двух переходов до Варшавы, переправил по льду Вислы 8 орудий и обратил в бегство отряд в 300 человек, почему ген. Крейц получил приказ фельдмаршала повернуть назад и переправиться с пушками обратно? Не опасался ли фельдмаршал, как бы кто другой не вступил в Варшаву раньше его и не воспользовался счастливой идеей войти туда через Мокотовские ворота, т.е. через неукрепленный Бельведер, откуда отступал Великий Князь? Вот проблема, решение которой единственно в том, что фельдмаршал не имел разумно составленного плана. Он упорно настаивал на одной идее — войти чрез Пражское предместье, хотя бы сие обошлось гибелью половины его армии. Но неотвязная идея не есть план, и после первой неудачной попытки все должны были ощутить это. Фельдмаршал потерял голову, и дело, плохо начавшись, так же плохо и продолжилось.

В феврале месяце следовало опасаться полной оттепели и невозможности рисковать переправою, и Дибич приписал все свои промедления и ошибки этой причине. Однако, Крейц сумел же перейти Вислу, и если 8 орудий могли быть переправлены по льду два раза сряду, то спрашивается, отчего было не переправить и 80? Бюллетень о деле Крейца на левом берегу Вислы доставил мне живое удовольствие: я видела наших в двух переходах от Варшавы и мысленно следила за ними, ведь при нашем отступлении я проделала тот же путь. С нетерпением ожидала я счастливого исхода, но ожидания мои были обмануты, с одной сторо-

Стр. 119

ны, нашим отходом, а с другой, неудачею фельдмаршала при Грохове. С той поры я стала думать, что теперь война будет бесконечною, что поляки, ободренные успехом, постараются разжечь мятеж и поднять литовские губернии. Я краснела от стыда в своем уединении и трепетала при мысли о том, что последует за столь печальным началом.

Я получила письмо от мужа: оно было из Милошни, а должно было быть из Варшавы! Он уведомлял меня, что Великий Князь, полагая, что дело при Грохове проиграно, что кампания затянется надолго, и предвидя буквально все, что произошло после, принял решение оставить на некоторое время театр военных действий и отправиться к княгине в Белосток. Сопровождал Великого Князя только один из его адъютантов — Киль, а весь его штаб остался при фельдмаршале, в том числе и мой муж, отвечавший за походную канцелярию Его Императорского Высочества. Признательность связывала его с Августейшим и несчастным шефом, и он почитал своим долгом свидетельствовать оную всегда и везде. Таким образом, он продолжал свою службу в отсутствие Великого Князя (не предполагая, впрочем, что оно будет столь долгим), посылая свои рапорты в Белосток и разделяя, не будучи военным, все опасности и тяготы военной службы.

Другие люди, помимо меня, собрали и соберут еще факты, и им предоставляю я подробное описание перестрелок, сражений, наступлений и отступлений, успехов и поражений, которые чередовались во время всей кампании. Я намереваюсь только сохранить мои воспоминания и потому отмечаю в этом безыскус-

Стр. 120

ном рассказе лишь то, что касается лично до меня или до близких мне лиц. Любознательного же читателя отсылаю к бюллетеням о военных действиях, иначе мне пришлось бы переписать сюда все тогдашние газеты. Я продолжала их читать, получала вести от мужа и, потеряв надежду скоро его увидать, забилась в своем скромном уголку, решившись дожидаться там окончания войны.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: «Российский архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Альманах: Вып. XIII — М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004. — 544с.; ил.
© М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])