Стр. 97

23 декабря/5 января мы прибыли на ночлег в небольшое селение Клещелъ, где мне достались две довольно опрятные комнаты. По обыкновению общество собралось у меня. Вечером, когда мы пили чай, неожиданный визит нарушил однообразие наших собраний: из Петербурга приехал Кутузов, бывший адъютант Великого Князя. Он явился испросить согласие Его Императорского Высочества вернуться к нему на службу. Он был с радостью встречен своими прежними товарищами, коих не ожидал найти в таком беспорядке. Вопреки всему, что он уже знал о наших невзгодах, сей житель блестящей столицы едва ли понимал состояние, в котором застал нас. Удовлетворив его любопытство, мы, в свою очередь, принялись расспрашивать его о том, что говорили про нас в Петербурге и каким образом оценивали то, что случилось. Он был плохо осведомлен, как и вся столица, о ходе революции и о тех жестокостях, что последовали за роковой ночью, не имея других известий, кроме двух рапортов, написанных спешно, сразу после нападения на Бельведер. С тех пор не было дано никакого объяснения событий, которые потому были дурно истолкованы и даже извращены, и все действующие лица, увиденные издалека и сквозь хаос, были перепутаны между собою.

Хлопицкого, к примеру, в Петербурге обвиняли в государственной измене, потому что он объявил себя диктатором, а Красинского считали верным, потому что революционная партия отвергла его. Вот как обманчиво внешнее впечатление. Диктатор принял это звание только для того, чтобы иметь больше способов послужить русскому делу, спасти особу Великого Князя и успокоить волнение. Доказательством тому, что я утверждаю, служат все его действия в начале революции. Не он ли остановил грабежи в городе? Не он ли обеспечил отступление Великого Князя и всего войска (и пусть только задумаются о положении, в коем оказался бы Государь, если бы Его брат стал пленником мятежников)? Не он ли первый воспротивился всякой мысли о войне с Россией? Не он ли, наконец, за то, что слишком хорошо послужил нашему делу, подвергнулся брани соотечественников и, обвиненный в измене, был ими приговорен? Без уважения, которое он приобрел, впрочем, повсюду, он сделался бы жертвою своего рвения, но на сей раз судьба была справедлива, и Хлопицкий избегнул кровавых рук мятежников.

Стр. 98

Красинский же, напротив, первые три дня предавался пьянству у Мокотов-ской заставы (вверенный его охране пост первостепенной для штаба Великого Князя важности), потом, после отъезда Его Императорского Высочества, вернулся в город и не погнушался встать на колени перед студентами, прося их поддержки, чтобы быть допущенным в число революционеров. Но он был слишком хорошо всем известен, чтобы внушить доверие кому бы то ни было, его отвергли и, вопреки неоднократным просьбам, смешали с грязью.

В Петербурге отдавали справедливость славному полку польских егерей, коего поведение было в самом деле достойно удивления, и винили Великого Князя за бездействие в первый момент восстания. По сему поводу возник спор меж нашими и гостем из Петербурга. Я воздерживаюсь от всякого суждения об этом, прежде всего потому, что нужно быть знатоком, чтобы судить о военных делах, а еще потому, что дальнейший ход событий совсем не доказал, что ежели Великий Князь отбил бы сколько-нибудь успешно первое нападение мятежников, то овладел бы городом и особенно польской армией, которая была проникнута самым скверным духом и, что называется, заражена. Нет сомнения, что было бы более достойно дать сражение в улицах или на площади Св. Александра, но как знать, каков был бы результат. Можно также предположить,что мятежники, видя противодействие Великого Князя, сделали бы вид, будто подчиняются, и тогда наши русские войска, всегда после победы неосторожные, чистосердечно замирились бы с польскими войсками, из чего последовали бы еще большие несчастия. Этот вопрос будет обсуждаться еще много раз, и новые факты разрешат его. Тогда же, как бы ни были различны мнения, все были согласны в одном: надобно благодарить Господа за то, что Великий Князь не оказался пленником.

Кутузов продолжил поход вместе с нами. Ему дали лошадь, но вскоре он утомился путешествовать таким манером среди снегов, колючих зарослей, полей и не иметь другого пристанища, кроме скверных лачуг, где мы ночевали на соломе. Так наш печальный отряд продвигался до Орли, куда мы прибыли 24 декабря/6 января и где должны были оставаться до 26/8. Орля есть жалкое селение, где нашлись только две чистые, но пустые комнаты, которые приготовили для Великого Князя. Мне же достался жидовский трактир (шинок). Ничто не могло бы дать верного понятия о грязи и вони, коими отличалось сие еврейское жилище. Вообразите себе комнату, в которой обитает жидовское семейство, совершенно закупоренную и где никогда не убирают. Когда я вошла туда, мне едва не сделалось дурно, и несмотря на мороз в 25°, я принуждена была весь день держать дверь открытой, топить печь и обкуривать комнату табаком, чтобы хотя немного освежить тяжелый, пропитанный вонью воздух жидовского шинка. Благодаря этим средствам, днем мы могли дышать, но лишь только закрывали дверь на ночь, как рисковали задохнуться. То был один из самых неприятных моментов нашего похода. Мы расположились на грязных лавках, которые вытащили на середину комнаты, и постелили на полу свежей соломы. Устроив таким образом наше жилище, я навестила княгиню. Она занимала комнату с выходом прямо на двор. Единственной мебелью там были стул, поставленный возле небольшого стола, и кровать. Княгиня усадила меня на кровать, но мой визит был коротким, так как отставший от нас Великий Князь прибыл со своим войском, и княгиня поспешила ему навстречу.

Стр. 99

Мы выступили 26 декабря/8 января и ночевали в Нареве. Г-н Кутузов покинул нас в Орле, чтобы возвратиться в С.-Петербург, и уехал с поручениями от всего общества: каждому требовалось обзавестись чем-нибудь. Г-н Опочинин продолжил путь с нами. В Нареве мы были снова очень плохо устроены, и там я впервые за наше путешествие увидала насекомых, которых полным-полно в России (тараканы). Я промучилась целую ночь и на другое утро рада была уехать. Мы добрались до Яловки, имения, пожалованного в аренду отцу Кутузова. То было ужасное место, самого жалкого вида, где никто не смог устроиться и где нашлось только две крохотные чистые комнаты для княгини. Сама я вошла куда-то, чему не нахожу названия, длиною 3—4 сажени, где полом служили сваленные друг на друга старые доски, на которые, уж не знаю каким образом, нашли способ поставить длинный стол, но где невозможно было ни поместить другую мебель, ни настелить соломы. Мороз был чрезвычайный, и за неимением дров пришлось разобрать те самые доски и затопить ими печь, а воду для чая мы растапливали из снега. Видя, что мне почти невозможно будет ночевать в таком скверном месте, притом что впереди оставался лишь один переход (20 верст) до Брестовицы, где мы должны были провести несколько недель, я в первый раз решилась опередить все общество и отправиться к месту нашего назначения. Генерал Герштенцвейг имел любезность дать мне лошадей и одного солдата в провожатые.

Я выехала с сыном и горничною при двадцатиградусном морозе и, проплутав какое-то время среди полей, к 5 часам вечера добралась до Брестовицы, владения гр. Коссаковской. Въехав во двор, я тотчас заметила г-на Трембицкого, адъютанта Великого Князя, который был послан вперед, чтобы приготовить квартиру для Его Императорского Высочества. Я спросила, знает ли он, какое помещение предназначено мне. Он сказал, что я могу выбрать одно из двух, приготовленных для канцелярии Его Высочества. Между тем я приказала доложить о себе гр. Коссаковской. У нее я застала нескольких дам, и все они имели какой-то натянутый вид. Сама же хозяйка, едва упомянув о кровавых событиях революции, уверяла в своей преданности делу Государя и собиралась ехать в Вильно, а дом свой отдать в распоряжение Великого Князя. Я объявила ей, что Великий Князь приедет на другое утро. Она сказала, что хочет дождаться его и тронется в путь лишь после того, как выразит ему свое почтение. Графиня любезно распорядилась, чтобы в предназначенной мне квартире обновили мебель, и сама явилась взглянуть, имеется ли у меня все необходимое. Итак, я расположилась в трех небольших комнатах, не очень хорошо обставленных, но чистых, и прилегла на мягкую софу. Мне принесли книги из библиотеки графини, и я готовилась вкусить блаженство: в тепле, удобно вытянувшись, с книгою в руках, двумя свечами на столе и чашкою чая. После всех неприятностей, что преследовали нас, этот вечер походил на мечту. Прочие мои люди приехали к ночи, добрый князь Александр прислал их, беспокоясь обо мне. Сам же он провел эту ночь в Яловке, разбитый усталостью, окоченелый от холода, одолеваемый тучею тараканов.

Хорошо отдохнув, на другое утро я расположилась завтракать за круглым столом, и каково же было мое разочарование, когда ко мне вошел г-н Свечин [51], офицер, исполнявший должность квартирмейстера, и объявил, что мне следует уступить свою квартиру военной канцелярии и перебраться в другую часть флигеля, где было лишь две комнаты: одна очень маленькая, где я должна была поме-

Стр. 100

ститься с семейством, а большую заняли бы служащие. Сначала я стала упрекать Свечина, зачем он не исполнил приказа, позабыв написать мое имя на дверях в мои комнаты, как это делалось всегда, и зачем он предоставил мне расположиться там, где мне не следовало. Но высказав все это, я принуждена была перебраться и оставить уютный уголок ради худшего помещения. Однако, я не пожертвовала ему мебелью и велела перенести ту, что мне прислала графиня. Свечин не возражал, и я кое-как устроилась на небольшом пространстве, где нельзя было укрыться от ветра и холода.

К полудню прибыло все войско. Графиня приняла Великого Князя в отведенном ему доме, затем простилась с Его Высочеством и тотчас уехала в Вильно. Покуда мы устраивались в Брестовице, русская армия, вослед за нашими воззваниями, наступала с разных сторон. Дела в Варшаве запутывались все больше. Неистовые крики безумной молодежи заглушали голос народа, который требовал возвращения порядка и протестовал против демагогии, лишавшей его покоя. Земледелец встречал русские воззвания как обещание мира и благополучия, но якобинский клуб в Варшаве отвергал всякую возможность примирения, стремясь, так сказать, ввергнуть Польшу в пучину анархии.

Следует заметить, что кроме своей ненависти к нам, поляки и на сей раз (как всегда) выставили себя на посмешище своим подражанием Франции. Но они всегда бывали лишь карикатурою оной. В 1830 году французы, негодуя на глупого и злого министра [52], хотели восстановить нарушенную хартию и силою обстоятельств принуждены были драться на улицах, не покушаясь на жизнь Короля. Поляки же, словно настоящие убийцы, старающиеся напасть из-за угла, застали нас врасплох, с оружием в руках набрасывались на русских, которых встречали на улицах, в спектакле либо в ином месте, убивали под покровом ночи, крича при этом условные слова: «Русские режут поляков!» Между тем русские, ничего не подозревая, предавались своим занятиям либо светским развлечениям. Наконец, поляки намеревались поднять свои гнусные руки на Августейшую особу Великого Князя, который был представителем Царя и, как и Он, полагался на добросовестное соблюдение договоров, на честь и преданность этого неблагодарного народа и в тот момент мирно отдыхал. Не довольствуясь пролитием крови на улицах и во дворце Великого Князя, они развлекались, предавая казни портреты наших генералов. Поймав лазутчика, они заперли его в клетку и показывали за деньги всем охотникам поглядеть, которые, заплатив за вход, для потехи плевали тому в лицо. Разве подобные забавы достойны нашего века? Я уже не говорю об ужасных мучениях, которым подвергались наши храбрецы, к примеру, одной несчастной жертве сначала выкололи глаза, а потом уже нанесли ему смертельный удар. Другой несчастный, получив девять ран, сверх того был избит прикладами, а после около двух дней оставался безо всякой помощи, никто не захотел перевязать его раны (Гауке [53], Блюмер). Разве таковые жестокости присущи не временам варварства?

Франция всегда была великой, независимой монархией, она покровительствовала своим соседям и завоеванным странам. Польша же с незапамятных времен была под скипетром или покровительством какой-либо великой державы, и вопреки всем попыткам подражать Франции, все ее усилия приводили лишь к новым разделам и новому чужеземному господству. Но едва Франция шевельнется, как и Польша почитает своим долгом прийти в движение. Всегда обману-

Стр. 101

тая своим образцом для подражания, всегда рассчитывающая на поддержку, вечно отвергаемая и бессильная, Польша, без сомнения, ожидала французские войска и заранее полагалась на деньги, коими коварная подруга должна ссудить ее. Всегда неосмотрительная, Польша не принимала в расчет, что Франции, в тот момент возбужденной и раздираемой революционною гидрою, было не до помощи Польше в ее безрассудных проектах. Увидав, наконец, что предприятие, слишком обширное для одной Польши, провалилось без иностранной поддержки, главные делатели польской революции не погнушались прибегнуть к пошлой лжи и наполняли ею свои газеты, чтобы питать и, по возможности, усиливать возбуждение.

Неблагодарные, изменившие Монарху, который осыпал их милостями, они присвоили себе то, что принадлежало России, без стеснения завладели пушками и всеми военными припасами, наконец, повернули против русских орудия, которые Государь доверил их рукам для защиты от общих врагов. Но Господь уже готовил им тяжкую кару и вестники гнева Небесного уже появились в Варшаве: там не было согласия. Они обсуждали важный вопрос о войне, и мнения разделились.

Хлопицкий выступал против старого генерала Клицкого, покрытого ранами, поседевшего под знаменами Наполеона, возражал против неравной борьбы, безумного предприятия. Самые виновные хотели драться, самые умеренные желали договориться полюбовно. Якобинская партия поднимала зычный голос и, захватив неограниченную власть, хотела преобладать над мнениями. Аелевель домогался всевластия и для того охотно перешагнул бы чрез реки крови. Но Хлопицкий, тогда еще диктатор, арестовал его и закрыл якобинские клубы. Эта важная новость скоро дошла до нас, и можно себе представить впечатление, которое она произвела. Аелевель арестован!.. Разве два эти слова не заключают в себе панегирик Хлопицкому и не доказывают ясно, что он не был человеком, который поддержал бы мятеж? Многие поступки, украшающие жизнь этого человека, свидетельствуют о благородстве его чувств. Ветеран наполеоновских войск, герой дела при Памплоне [54], с образованием Царства Польского он пожелал служить под нашими знаменами, но вследствие некоторых частных неудовольствий по службе подал в отставку и жил тихо и в бедности в течение 16 мирных лет. Когда в Варшаве возникло опасное положение, он, будучи всеми уважаем, согласился подчиниться пожеланиям нации, но только в видах быть полезным истинному благу, а не революции. Он пользовался своею властью, чтобы отвратить соотечественников от погибели, к которой они стремились. Среди волнений и патриотического неистовства, он имел мужество являться в собраниях с лентою Св. Анны, которую никто, говорил он, не смог бы помешать ему носить. Он предложил пропустить Великого Князя и настаивал на этом вопреки мнению кн. Любецкого и прочих, которые склонялись к его задержанию. Наконец, он вызвал наше восхищение своими решительными действиями против Лелевеля.

Великий Князь был в восторге, и это событие вернуло ему доброе расположение духа. Он собрал нас, чтобы провести вечер вместе, и не скрывал своей радости. Ради забавы он даже попросил Овандера [55] записать ноты польского национального марша, и по его просьбе княгиня сыграла оный на фортепьяно, что стояло в гостиной. И в самом деле, было бы, чему радоваться, ежели бы судьба была милостива ко Хлопицкому. Великий Князь спросил меня: «Ну, что вы на

Стр. 102

это скажете? — Это прекрасно, Ваше Высочество, но Хлопицкий играет с огнем». Великий Князь задумался, казалось, он также опасался дурного исхода столь смелого поступка. В самом деле, мы радовались недолго. Вследствие возрастающей силы якобинской партии, а вернее, Промыслом Божиим, Своим перстом указующим бедствия, к которым влеклась Польша, мятежная партия взяла верх, и сам диктатор был арестован, судим и приговорен (о чем противно и писать) к виселице! Такова была путаница в головах поляков, что они приняли человека, которого только что возносили до небес, не могши не отдать ему справедливую дань уважения, за злодея, опасного и для них, и для общего дела. Но раздались возмущенные голоса, и Хлопицкий был спасен от постыдной казни. Обвиненный в измене и в желании избежать войны лишь из чувства предпочтения пред страною, поработившей Польшу, он отвечал, что если бы поляки вдруг подверглись нападению, то он просился бы стать в их ряды, чтобы доказать, что умеет драться, как они, но тем не менее протестует против войны с Россией.

Все эти известия скоро получались нами, и можно себе представить, как подействовал на нас арест Хлопицкого и все поведение народа, который предался ужасам анархии. Наконец, в Варшаве открылся сейм. Он собрался в той самой зале, где годом раньше Государь короновался пред лицом нации, упоенной радостью и проливающей слезы умиления. Взвесив свои интересы на весах глупости и самомнения, поляки перевернули вензель Государя* и объявили о низложении Романовых с польского престола как не достойных занимать его. Сей последний поступок походил на фарс, и признаюсь, несмотря на важность события, я не смогла удержаться от смеха, да и не я одна. Великий Князь вторил мне, но, кстати сказать, делал это без ведома княгини, потому что настала минута, когда она не могла уже терпеть насмешек над своими мятежными соотечественниками. При ней мы сдерживались, но в ее отсутствие Великий Князь не щадил предателей.

Надо хотя на минуту поставить себя на место княгини, чтобы понять, какое настроение обнаруживала она тогда, будучи среди нас. Она видела неправоту своей неблагодарной родины, но также видела ее на краю гибели. Она обожала своего супруга, она всем сердцем привязалась к Августейшему семейству, коему принадлежала, но она видела его оскорбленным своими соотечественниками и готовым их покарать. Во всех, кто окружали предмет ее любви, она видела преданных защитников, но в каждом из них видела также руку, поднятую на Польшу, и среди почестей, ей воздаваемых, умела различить чувство мести против поляков. Приближение войны, которая должна была стать кровавой, участь Варшавы, казавшаяся неизбежной, та преграда, что навсегда воздвигалась меж ею и ее родиной, даже меж ею и ее родственниками, приводили ее в содрогание. Она желала бы помешать пролитию крови и в то же время восстановить Великого Князя в его правах, она желала бы удовлетворить Польшу, не вызвав неудовольствия России. Из-за всего этого она путалась в предположениях и расчетах, теряла голову, что отражалось на ее настроении.

Во время нашего пребывания в Брестовице Великий Князь принял генералов Палена, Муравьева, де Витта [56] и, наконец, фельдмаршала Дибича, который был встречен радостными кликами. Он произвел смотр несчастному полку гвар-

* Имя Государя по-польски Mikolai; перевернув Его вензель, М превращалось в W, первую букву слова wolnosc (свобода). (Прим. авт.)

Стр. 103

дейской пехоты Его Высочества, построенному прямо на снегу во дворе. Раздались крики «уРа»« и сердце мое забилось, я давно уже их не слыхала, в ушах моих все еще звучали совсем иные крики той мятежной ночи. Великий Князь, одетый в парадный мундир, подошел к фельдмаршалу и отдал ему рапорт. Фельдмаршал шагнул к Августейшему страдальцу, поцеловал его в плечо и на несколько мгновений припал к груди Великого Князя. Эта сцена расстрогала всех нас. Затем балканский герой побывал у Великого Князя и тотчас после обеда возвратился в Гродно. Тогда же (3/15 января) г-н Опочинин простился с нами и уехал в Петербург. Многие служащие Великого Князя добрались к нам, среди прочих г-н Данилов [57]. Приготовления к войне шли стремительно, наши войска стекались со всех сторон.

Штаб Великого Князя поредел с отъездом некоторых беглецов, оставшихся без места и только докучавших. Все дамы, следовавшие за гвардией, возвратились либо в Петербург, либо во внутренние губернии. Одна я оставалась при княгине, потому что мой муж обязан был постоянно находиться при Великом Князе. До той поры я могла быть там, словно канцелярский пакет, но теперь я, как и прочие, поневоле должна была отказаться тащиться вслед за штабом. Великий Князь во главе резервного корпуса собирался переправиться через Буг и вернуться в Польшу, княгиня намеревалась ехать в Белосток, мне же не оставалось ничего другого, как с грустью проститься с моим дорогим кн. Александром и с нашим благодетелем. Доселе я весьма хорошо переносила холод и все ужасы похода, но тут я расхворалась и принуждена была лежать в комнате, походившей на погреб*. Княгиня имела любезность навестить меня на моем одре.

Через несколько дней я оправилась и стала готовиться к отъезду. Никогда не была я более грустна, как когда увидала, что мне непременно должно разлучиться с мужем, предоставить его участи, возможно, еще более суровой, часто оставаться без вестей и всегда дрожать за него. Я слишком хорошо знала, что он не покинет Великого Князя и что он желает, не будучи военным, подвергаться тем же опасностям, что и его шеф. Именно тогда я почувствовала, как тяготила меня революция, словно нож гильотины, висящий надо мною. Я ни на что не надеялась; стараясь заглянуть вперед, я видела там одни лишь несчастия. Муж ободрял меня и хлопотал о сборах в дорогу. Я получила новые доказательства верности моего камердинера Томаса: он прислал мне мой дормез, нагруженный вещами, а г-же Л<евицкой> [58] предоставил возможность совершить в нем путешествие от Варшавы до Брестовицы, чем оказал услуги нам обеим. Мне надлежало ехать в Курляндию [59], где я владею землею. В Брестовице я нашла возницу-жида, который взялся перевезти вещи, полученные мною из Варшавы.

С тяжелым чувством приготовлялась я ехать в сторону, противоположную той, куда направлялся мой муж, и опять переносить все суровости зимы, тогда как кн. Александру предстояло встречать опасности другого рода. Невозможно было бы описать мрачное настроение, которое овладело мною в последние дни, что я провела в Брестовице. Все, что творилось в Польше, буря, грозившая губерниям, бывшим прежде польскими, посланцы Царства Польского, отправленные в Россию для исполнения ужасного посредничества, дух злодейства, витающий над нами, близкая война, наконец, разлука, которую времена тревог и

* Мы никак не могли истопить ее выше 6° тепла. (Прим. авт.)

Стр. 104

несчастий делали еще более мучительною, разлука, которую столь многие обстоятельства могли сделать если не вечною, то, по крайней мере, очень долгою, все мои предчувствия — все делало горестными последние мгновения, которые я могла посвятить мужу.

Во время моего пребывания в Брестовице я дважды в день бывала у Его Императорского Высочества: к обеду и затем в 8 часов вечера. Накануне нового года все общество собралось у княгини, и я весьма приятно провела вечер. 1/13 января г-жа Левицкая, освобожденная из варшавского плена и ехавшая в Слоним, явилась к нам и обедала у Его Императорского Высочества. Я тоже была приглашена и с той поры обедала там каждый день. Всякий раз, когда Великий Князь присутствовал, беседу вел он.

В его отсутствие княгиня овладевала иногда разговором и, как я уже сказала выше, она не скрывала более чувств, волновавших ее. Во всем, что она говорила, всегда заметны были колкости, особенно в последнее время, и она явно метила в меня. Не одна я замечала это, и хоть я хорошо знала вполне естественную причину ее дурного настроения — дела в Польше,— признаюсь, однако, что я не чувствовала себя очень расположенною и дальше терпеть ее насмешки. Почтение, которое я к ней питала, признательность за милости Великого Князя, память о счастливых временах, что провела я при Их Особах, сдерживали меня, и я достаточно владела собою, чтобы не выйти из пределов должного уважения к княгине, а также к ее несчастиям. Но с другой стороны, чувствуя всю резкость такового обращения и несправедливость оного, я решилась, коль скоро княгиня будет обращаться со мною подобным образом, не бывать более в ее собраниях.

Как-то вечером, будучи в ее гостиной с месье Полем [60] и кн. И. Голицыным, разговор по обыкновению коснулся польских дел, затем ускоренных приготовлений к войне, наконец, нашего отъезда из Брестовицы. Княгиня обратилась ко мне: «А вы когда едете? — Через 3—4 дня, Ваша Светлость. — Это вас огорчает? — Весьма огорчает. — Гм (насмешливым тоном), какое совпадение. — Я всегда желала бы быть в согласии с Вами, Ваша Светлость, но как Вы это понимаете? — Ах, вы говорите, что огорчены, но ведь до сей поры вы всегда были веселы. — Простите, Ваша Светлость, но у меня тоже были горестные и печальные минуты. — Вот этого-то мы и не видали (принужденно смеясь). Впрочем, вы-то счастливы, у вас есть муж и сын и нет причины жаловаться. — Да, Ваша Светлость, в этом отношении я счастливее других, и я много раз благодарила Господа за то, что спала на соломе, а не осталась с другими дамами в Варшаве. Но что касается горя ближнего, то я умела ему сочувствовать. — О, как это великодушно: горе ближнего! (насмешливо) — Я не притязаю на большее, чем у других, великодушие, но ведь естественно хоть как-то разделять общее несчастие. — О, этого-то мы и не видали (снова принужденно смеясь). — Мне не пристало спорить с Вами, Ваша Светлость, и если мои слова не убеждают... — О, судят не по словам, а по поступкам, что мы и видели, ведь вы постоянно бывали веселы и оживлены. — Что до этого, Ваша Светлость, то такова моя натура, я умею владеть собою, я весела будучи в обществе, я легко вступаю в разговор, и даже когда у меня горе, какая-нибудь шутка может вдруг рассмешить меня, но от того мои переживания не уменьшаются. — В самом деле? (тут последовал язвительный смех) — Я не могу спорить с вами, Ваша Светлость».

Стр. 105

Разговор коснулся гр. Палена, который в тот день обедал у Великого Князя. Заговорили про его наружность. «У него, — сказала я, — весьма меланхоличный вид. — О, вот лицо, на котором написана скорбь, — произнесла княгиня, обращаясь к Голицыну, — у него такой вид, будто он говорит: «Я разделяю ваше горе...» Затем, переходя от предмета к предмету, заговорили про воспитание. Я употребляла все усилия, чтобы не приписывать себе все обращенные ко мне насмешки. Княгиня сказала, между прочим: «О! Кто не получил истинное воспитание, кто не усвоил настоящие манеры, как я это понимаю, которые отличают человеческое существо, тот, верно, хуже животного, не правда ли, милый Поль?»

Заговорили про некоторые французские обычаи. Голицын говорил, среди прочего, что французы не имеют привычки разделять трапезу со своими гостями. Я сказала на это, что не следует забывать, что во Франции еда вообще не является важным делом, что когда французы принимают кого-нибудь с визитом, то думают только о беседе, а не о том, чтобы предложить поесть, но что у нас совсем иначе, ведь мы переняли обычай Востока и особенно китайцев, и когда случаются гости, подаем на стол чай в любое время дня или же сласти. Я намеревалась продолжить свои замечания про разные обычаи, но княгиня прервала меня вопросом: «Но кто говорит про Россию, кто вам говорит про русских? — Князь Голи-

Стр. 106

цын русский, как и я, Ваша Светлость, и ведь позволительно сравнивать обычаи разных народов. — Никогда не следует сравнивать, это ужасная манера. Князь прав, есть что-то невежливое в этой французской манере. Но французы, которых я знавала, старики, и корки хлеба не съели бы, не поделившись. — (Я обратилась к Голицыну) Князь, ведь это противоречит тому, что вы только что сказали на их счет. — Но они, сударыня, <— сказала княгиня —> были не в своем отечестве. — Ах, они, должно быть, получили воспитание в другом месте. — Разве ваша гувернантка не предлагала вам позавтракать, когда вы приходили к ней? — Мы всегда ели вместе за одним столом, Ваша Светлость, и моя гувернантка не имела случая предложить мне позавтракать или пообедать. — А если бы вы пришли в ее комнату? — Мы не ходили туда в час завтрака, потому что ели все вместе. — Но она, по крайней мере, должна была сказать вам об этом, научить вас быть вежливою! — Ваша Светлость, в России таким вещам не учат, это усво-яется от рождения.» (Я записала здесь этот диалог, только чтобы сохранить его как нечто необычайное в моих сношениях с княгинею).

Княгиня явно впадала в противоречия. С досады или от раздражения она не могла отстоять свое мнение и только искала, так сказать, цель для своих стрел: я была выбрана и до той поры выдерживала ее нападки с твердостью и почтением. Но после того вечера я решилась не бывать у Его Высочества до моего отъезда. На другой день, когда камердинер Великого Князя явился в обычный час звать нас к обеду, я велела сказать, что нездорова, и кн. Александр отправился один. Вечером то же приглашение и тот же ответ. Так продолжалось несколько дней, в течение которых месье Поль и другие бывали у меня. Завтракая у меня и видя меня здоровою, Поль спросил, буду ли я обедать у Великого Князя. Я сослалась на ничтожный кашель и не вышла из дому. Я знала, что Великий Князь несколько раз спрашивал обо мне, но княгиня не выказала такого же желания видеть меня.

Наконец был назначен день моего отъезда. Я собрала все силы, чтобы расстаться с бедным кн. Александром, сердце мое сжималось, все содействовало тому, чтобы сделать нашу разлуку ужасною, но иначе было нельзя, надобно было ехать. Как ни оскорбительно было обращение со мною княгини в последние дни, но я не могла бы уехать, не простившись с нею и с Великим Князем, коего любезность ко мне была неизменною. Он дал мне еще одно доказательство оной (то было последнее, которое я получила от него). Чтобы я была в большей безопасности во время путешествия через Литву [61], Его Императорское Высочество дал мне одного из своих казаков (Дербенцова), наказав тому сопровождать меня до моего имения и приготовлять мне лошадей. Я была глубоко тронута такою отеческою заботою и накануне отъезда послала доложить о прощальном визите. Я была приглашена к обеду, и княгине снова вздумалось пускать в меня стрелы. Генерал де Витт также обедал в тот день.

Вполне понятно, что единственным предметом разговора был план взятия Варшавы. Полушутя, полусерьезно говорили про то, как покорить город голодом, и Великий Князь все обращался ко мне. Де Витт предлагал брать город по частям, сначала одну улицу, потом другую. Это не нравилось княгине, но генерал утверждал, будто таким образом город можно сберечь. Великий Князь все возвращался к тому, чтобы отрезать город от съестных припасов, и объяснял мне, что такой способ действий лучше. Подхватив его слова, обращенные ко мне, я сказала: «Лечить Варшаву гомеопатическим способом.» Я вовсе не дума-

Стр. 107

ла, что эти немногие слова, гораздо менее резкие, чем все, предложенное перед этим, будут замечены и на свой лад истолкованы княгинею. Она вспыхнула, но Великий Князь, продолжая разговор, завел речь про нового главнокомандующего польскими войсками кн. М. Радзивилла. Я сказала, что такой начальник нам вовсе не страшен. «Кому это — вам? — спросила княгиня. — Русским, России! — Ах!.. Так сударыня есть Россия!» Мое положение было довольно затруднительно между шутками Великого Князя, на которые следовало отвечать, и обидчивостью княгини, которую следовало щадить.

Когда встали из-за стола, я воспользовалась удобною минутою, чтобы поблагодарить Великого Князя за все его милости и за провожатого, которого он изволил мне дать. Княгиня наконец-то почувствовала, что огорчила меня, и смягчилась. Великий Князь задержался лишь на несколько минут и удалился с ген. де Виттом. Я простилась с Его Императорским Высочеством...(то было последний раз в моей жизни). Я также намеревалась удалиться, но княгиня удержала меня и вновь коснувшись польского вопроса и предстоящей кампании, заговорила более мягким тоном, что нашло отзыв в моей душе. Как и она, я чувствовала весь ужас междуусобной войны, я не чужда была столь многим узам, которым суждено было разорваться. В полном согласии мы обе пожелали, чтобы все устроилось полюбовно. Мне удалось объяснить княгине, что именно это имела я в виду, говоря, что все, быть может, закончится к лучшему. Она была растрогана, пожимала мне руки, и я простилась с нею, заливаясь слезами. Я была слишком взволнована, чтобы много говорить. Я поблагодарила ее за все ее милости. Она плакала, обнимая меня, и я вышла из гостиной, задыхаясь от рыданий.

Великий Князь снова прислал за мною с приглашением к вечернему чаю, но я не могла, будучи расстроена всем этим днем, опять подвергнуть себя такому испытанию и провела грустный последний вечер у себя. Князь Александр ненадолго отлучился к Его Императорскому Высочеству, а все наши спутники по несчастию явились ко мне выпить чаю и посвятили мне последние минуты. Моя небольшая комната едва вмещала всех, кто пожелали выказать мне свою дружбу. Одни составляли для меня маршрут, другие занимались моим экипажем, третьи хлопотали о съестных припасах, и все высказывали мне свои сожаления.

Наконец, на другой день, 21 января/2 февраля 1831 года в 11 часов утра я покинула Брестовицу. Мороз был необычайный, термометр Реомюра показывал 20° при ярком солнце. Потребовалась вся неотразимая сила обстоятельств, чтобы разлучить меня с бедным кн. Александром. Я залилась слезами и рыдая прошла через походную канцелярию, полную служащих и штабных офицеров, пришедших проститься со мною. Все они проводили меня до моего дормеза, который невероятными усилиями удалось вытащить из снега, что намерз на полозьях. Крики людей, которым помогали все провожающие, привлекли внимание Великого Князя. Он подошел к окну и так стоял, покуда я не тронулась с места. Все, казалось, способствовало тому, чтобы удержать меня и не допустить моего отъезда. Дормез не двигался, и понадобился топор, чтобы освободить полозья, как понадобилась железная рука необходимости, чтобы оторвать меня от кн. Александра и от нашего благодетеля. Сия ужасная минута, всю тяжесть которой я ощутила, была всего лишь предзнаменованием тех горестей, которые испытала я впоследствии. С тоскою в сердце расставалась я с Великим Князем, будто предчувствуя, что более не увижу его!

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: «Российский архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Альманах: Вып. XIII — М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004. — 544с.; ил.
© М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])