Стр. 92

Итак, 8/20 декабря мы прибыли в Высоко-Литовск, великолепный замок, принадлежащий кн. Павлу Сапеге [43]. Владелец был тогда в Вильне. На сей раз мы все были хорошо устроены. Мне досталась красивая, хорошо обставленная комната, а мой муж смог наладить работу канцелярии, служащие которой прибывали с каждым днем. Удобные и красивые комнаты, аромат цветов, украшавших столовую, библиотека, картины, вид довольства и благополучия привели нас в восторг, а поскольку в продолжение трех недель мы жили только в лачугах, хижинах, сараях или погребах, то ныне полагали себя устроенными по-царски. Каждый поместился более или менее удобно. Обогревшись и отдохнув, мы собрались вечером у меня. Я снова завела со спутниками по несчастию разговор про печальное состояние дел в Варшаве, про то, что не имею вестей из дому, тогда как многие уже получили часть своих вещей и к ним вернулись их люди. Я беспокоилась о тех, кого там оставила. Вдруг прибегает мой сын и объявляет, что приехал камердинер моего мужа. Не стану описывать, что испытала я при этой приятной неожиданности. Надо было три недели быть, как мы, лишенными всего, подвергаться холоду и нужде, надо было спать, словно дикари, на соломе, оставаться без самого необходимого для содержания себя в чистоте, есть из одной тарелки, чтобы понять нашу радость при появлении этого славного человека, который приехал в коляске, нагруженной вещами!

Здесь самое место рассказать про этого превосходного слугу и засвидетельствовать ему нашу благодарность. Оставаясь в доме с той минуты, когда утром 18/30 ноября я покинула его и поехала в Бельведер, напрасно прождав три дня и теряя всякую надежду снова нас увидать, этот достойный человек (Томас Скальский, поляк, три года служивший у нас камердинером и буфетчиком) хлопотал только лишь о том, как сохранить наше имущество. Не имея ключа от шкатулки моего мужа, он взломал замок, взял находившиеся там деньги, а также бумаги князя и отнес все в надежное место, т. е. к одному из своих братьев, пова-

Стр. 93

ру, который жил в отдаленной небольшой улице. Затем он вернулся и не покидал дом, покуда не смог передать его под охрану властей. Грабители пытались туда проникнуть, но он накрепко запер ворота, и две их попытки не удались. Третья попытка была более успешна, и вопреки усилиям славного Томаса, они увели из конюшни всех лошадей, а также экипажи. Но движимое имущество стараниями верного слуги было опечатано и передано под надзор полиции, а серебро положено в банк.

По прошествии трех недель он получил, наконец, паспорт для выезда из страны и разрешение отлучиться на несколько дней, чтобы привезти нам то, в чем мы более всего нуждались. Он догнал нас в Высоко-Литовске, привезя с собою деньги из шкатулки князя, которые хранились у его брата-повара. Разумеется, часть этих денег была дана ему в вознаграждение, равно и позволение взять для жены кое-что из моего платья, оставшегося в Варшаве. Это была очень малая доля того, что мы намеревались для него сделать, ежели когда-нибудь обретем прежнее благополучие. Почти в то же самое время княгиня Лович получила от Ее Императорского Величества множество вещей, часть которых соизволила отдать мне взамен тех, что я предложила ей из моих. Приведя себя в порядок и переодевшись в свежее платье, мы принуждены были снова расстаться с добрым Томасом, более озабоченные тем, чтобы славный человек не сделался жертвою своего усердия, чем сохранением нашей собственности. Мы снабдили его полномочиями и нужными бумагами для устройства дел по дому как он сам рассудит. Он воспользовался оными только к нашей выгоде и среди ужасов войны, мятежа и анархии сохранял неколебимую верность, хотя подвергался преследованиям соотечественников, был даже два дня под арестом, называем шпионом и якобы служащим русскому делу.

Когда он появился у нас, его, конечно же, забросали вопросами. Он рассказал про Варшаву подробности, которые представляли большой для нас интерес. Самая суть революции была необъяснима: воодушевление или, лучше сказать, неистовство достигло крайней степени, поляки, словно безумные, кричали, что более не потерпят присутствия ни одного русского в Варшаве, но при том хотели, чтобы Великий Князь оказал им честь и возвратился, но только как частное лицо. Они все еще полагали себя под властью Государя, их официальные, а также революционные акты были составлены на гербовой бумаге с Императорским гербом Николая I, но они предавали казни наши портреты. Они забрасывали нас памфлетами и ругательными сочинениями, но находили слишком суровыми воззвания Государя, являвшие собою образец умеренности. Сумятица была совершенная. Они желали и Государя, и Великого Князя, но не желали ни одного русского. Они не признавались, что покушались на жизнь Великого Князя, однако же ворвались к нему, и в Бельведере пролилась кровь. Там был убит Жандр и ранен пятнадцатью ударами штыков начальник полиции, который защищал вход в кабинет Великого Князя. Были убиты также другие генералы, многие арестованы, а нас не оставляли в покое до самой границы. Они держали под замком наших пленников, а нашим слугам позволили выехать и привезти нам вещи. Они перевернули весь порядок жизни, разрушили все, но посылали депутацию к Государю!

Дело в том, что они уже не могли договориться между собою, и Польша была раздираема партиями. Революционный очаг был в Варшаве, но не там, где утверждали, не среди подпрапорщиков, коими воспользовались как слепым ору-

Стр. 94

днем и на коих, правду сказать, рассчитывали не без основания, а среди местной знати, и вот доказательства: князья Чарторижский, Радзивилл [44], Любецкий, графы Замойские, Потоцкий, Дзялинский, Генрих Фредро, Т. Лубенский [45] и пр. и пр. В других местах помещики и мирные сельские жители вовсе не разделяли суждения демагогов. Во внутренних областях мы повсюду на пути своем слышали свидетельства любви и сожаления. Народ припадал к ногам Августейшего изгнанника, умоляя не оставлять их и возвратиться. При таковых настроениях казалось возможным образумить и всю нацию, и отеческое пожелание Государя, выраженное столь трогательно в прекрасном воззвании от <...>*, должно было, казалось, решить дело в пользу порядка. Но армия была заражена, и Лелевель, человек, который был бы опасен в любой стране, стоял во главе партии, коей демагогическая ярость влекла несчастную Польшу к погибели.

Наше пребывание в Высоко-Литовске все-таки оживило нас. Сношения с Петербургом наладились, эстафеты Государя прибывали, как и прежде, вести из Варшавы следовали одна за другой. Обыкновенно мы собирались у меня, и разговор всегда касался того, что случилось. Вопрос о неизбежной борьбе обсуждался без конца. Это время стремительно приближалось, и в приготовлениях к справедливой войне наши храбрецы заранее предвидели успех нашего оружия.

Граф А. Орлов [46] и г-н Опочинин [47] прибыли в Высоко-Литовск 16/28 декабря, воспользовавшись первою же возможностью и желая посвятить несколько дней несчастному Великому Князю, который во все времена был благодетелем одного и всегда благоволил к другому. Присутствие их обоих утешило нас еще более. Проведя день у Великого Князя, они закончили вечер у меня. Беседа наша была живою и занимательною, мы, разумеется, сообщили друг другу самые интересные подробности. Наши рассказы приводили их в содрогание. Они же, в свою очередь, заставляли наши сердца биться священною радостью, описывая восторг, который внушал Государь всей нашей молодежи, жаждущей сразиться, дворянству обеих столиц, возмущенному гнусною изменою поляков, купечеству, предлагавшему свой капитал на военные расходы, и простому народу, обожающему Царя, Отца своих подданных, излишне снисходительного к мятежникам и предателям, коих Он старался направить по пути добра. Словно повторился единодушный порыв 1812 года. Когда на Марсовом поле, после смотра войскам, Государь объявил прискорбную весть, только что полученную Им из Бельведера, все сплотились вокруг Него. То был единый возглас, каждый хотел умереть ради Него и отомстить за Него. Государь был растроган. Он обратился к послам и уведомил их о случившемся. Что же касается французского посланника [48], то Государь сказал, что не имеет ничего ему сообщить, так как он, вероятно, был извещен гораздо раньше Него, и добавил: «Вы, сударь, были свидетелем преданности моего войска, ну, так у меня сорок миллионов таковых». Словом, воодушевление было всеобщее.

Гвардия Великого Князя была не менее нетерпелива отомстить за полученное ею оскорбление, она только и желала сразиться. Но (да будет мне позволено повторить здесь то, что я позволила себе высказать откровенно моим спутникам по несчастию) в глубине воинственного пыла, что их одушевлял, как просто было заметить легкость, с которою относились они к этой войне, их слепую уверен-

* Дата пропущена в оригинале. (Прим. публ.)

Стр. 95

ность, презрение ко врагу. Неудача казалась им невозможною, они видели пред собою лишь несомненный успех, легкий триумф. Казалось, что это самохвальство, одна из характеристических черт и начальников, и подчиненных, на сей раз достигло наивысшей степени. Кроме того, мало привычные к войне с партиями, наши молодые герои полагали, что и на сей раз, как обыкновенно, им придется лишь отбросить неприятеля, и в таком случае избалованные дети Беллоны* предвидели верную победу. Они хотели скорее сцепиться, им нетерпелось помериться силою. Однако, то было новое дело для русских войск: на сей раз речь уже не шла ни о новом завоевании, ни об отражении вражеского нашествия, как в 1812 году. Надлежало победить гений зла, дух ниспровержения, революционную гидру.

Между тем, никто не желал помыслить о том, что поляки пытают счастие в последний раз, что они станут биться с исступленьем, вернее, с отчаяньем виновных, ищущих смерти в сражении, чтобы избегнуть Сибири. Никто также не думал о том, что вступив в польские пределы, мы оставляем позади себя, справа и слева целые области — Литву, Волынь и Подолию, которые только и ждут благоприятного момента, чтобы взбунтоваться, протянуть руку полякам Царства Польского, лишить нас провианта и окружить. Эта мысль, бывшая, к несчастию,

* Беллона — богиня войны. (Прим. публ.)

Стр. 96

прозорливою, заставляла меня трепетать. Но наша молодежь поднимала меня на смех, называла мечтательницей или же ссылалась на женские страхи. Сколько раз ни обсуждали мы сей вопрос, ставший с той поры столь важным, сколько раз ни выражала я всему обществу, собравшемуся у меня, мое сердечное желание, чтобы благоразумие сопутствовало нашим неустрашимым воинам наравне с чувством несмытого оскорбления, но они не признавали трудностей этой войны. Я говорила, что, как и они, очень надеюсь, что успех увенчает наше дело, что и начало может быть удачным, но в подобной борьбе, когда поляки ставят на карту все, ибо чувствуют себя виновными, малейший неуспех с нашей стороны поднимет их дух и умножит число приверженцев. В ответ некоторые утверждали, что неудача невозможна, и желали доказать мне сие математически, числом наших войск, превосходящим неприятеля. Вспоминая детские уроки, я приводила им примеры из древней истории греков и персов, когда малое числом войско побеждало в битвах более значительное. С этим они принуждены были согласиться, говоря, тем не менее, что там были лишь детские игры и что подобные враги им не страшны («перчатками и шапками закидаем»). Я должна, однако, сказать, что таково было любимое выражение тех, кто прибыли из Петербурга либо из армии, речи же тех, кто лично знали мятежников, с которыми намеревались сразиться, были менее надменны.

Наша армия приближалась со всех сторон, но прежде, чем обнажить шпагу, Государь желал исчерпать все способы убеждения. В Польше распространялись воззвания, которые с полным доверием принимали сельские жители, но в Варшаве их старались исказить и даже извратить, пускали в ход фальшивые, что еще больше озлобляло умы. Словом, Свыше было предначертано, что злосчастная война прольет потоки крови. Поляки довели дело до того, что самолюбие уже не позволяло им войти с нами в соглашение. Россия тоже не уступила бы, таким образом, ядро было пущено, ему следовало разорваться. Русские и поляки никогда не станут друзьями, с одной стороны есть неприязнь, с другой зависть. Русские вообще с презрением относятся к сарматам [49], а в человеческой природе ненавидеть презирающих нас. Все, что было сделано русскими в течение 16 лет, не привело ни к чему в отношениях между двумя народами. Несмотря на все усилия, существовала разделяющая черта, которую ничто не могло стереть. Русские были доверчивы, быть может, и по беспечности, поляки же всегда носили в сердце яд.

В начале моего пребывания в Варшаве мне там не нравилось, мне везде виделись враги, и должна признаться, я немало разделяю чувство враждебности моих соотечественников к полякам. Но с другой стороны, чтобы не быть обвиненною в неблагодарности, я не стану умалчивать, что будучи как нельзя лучше принята варшавским обществом, в конце концов я привыкла и полюбила его, не оставляя, однако же, задней мысли, что живу среди врагов. Посреди блестящего собрания, в окружении любезного общества, которое лично мне было приятно, какой-то тайный голос шептал мне всегда, что рано или поздно нас перережут на улицах Варшавы. Вот это затаенное недоверие к нации, столько раз нас предававшей, а также нынешний ход событий и дух времени снова и снова приводили меня к грустной мысли о прискорбной неудаче наших войск, коих беспечность после победы столько раз равнялась их храбрости.

Приближался конец нашего пребывания в Высоко-Литовске, так как нам следовало уступить свои квартиры прибывающим войскам. Великий Князь сно-

Стр. 97

ва собирался в дорогу, направляясь в Брестовицу, где мы должны были провести некоторое время в ожидании фельдмаршала Дибича [50]. Перед нашим отъездом один маленький артист свалился к нам словно с небес и развлек нас. То был мальчик лет 9—10, неплохо игравший на скрипке. Разумеется, для нас это было прекрасным сюрпризом. Все тотчас принялись расставлять стулья, придавая столовой вид музыкальной залы. Привели маленького скрипача, все собрались, каждый заплатил по червонцу, и мы провели вечер как в концерте. Лишь г-н М. не пожелал заплатить свою долю под предлогом занятости или недомогания, что навлекло на него насмешки всего общества. На другой день мы готовились к походу. Генерал Р. в сопровождении казачьего полковника Р. покинул нас, получив повеление Его Величества явиться в Петербург, а мы с грустью собирались в поход сквозь болота и занесенные снегом поля...

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: «Российский архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Альманах: Вып. XIII — М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004. — 544с.; ил.
© М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ([email protected])