|
Анна Николаевна Дубельт Письма А.Н. Дубельт к мужу
Письмо 8 Стр. 88 7-го февраля. Рыскино Голубчик мой бесценный, бесподобный мой Левочка, уж как ты добр, так уму непостижимо. Как ты принял просьбу мою помочь Алексею Степановичу! При множестве твоих беспрерывных занятий другой бы посетовал на меня, что я еще тебя утруждаю, но ты сам чувствуешь столько участия. Не мудрено мне входить в это, у меня и время больше и я больше слышу об этом деле. Не мудрено содрогаться при мысли, что старик, отец 10-ти детей, приговорен в Сибирь за то, что имел неосторожность принять на себя хлопоты и расходы по погребению женщины, которую некому было похоронить. Если б я и не знала его, все бы содрогнулась, но зная это семейство столько лет, зная Алексея Степ<ановича> всегда с хорошей стороны, имев его около десяти лет отцом духовным, зная его нравственную жизнь, считая его всегда примерным священником и видя теперь, что он гибнет по злобе, по наговорам, потому только, что хотят погубить его, — как не приложить всего старания и не искать всех средств помочь ему! Но ты, мой добрый и прекрасный, ты, обремененный кучею дел, не имея тех причин, как я, сильно чувствовать положение Алексея Степ<ановича>, ты так же горячо, как и я, за него вступаешься и хвалишь меня за то, что я желаю помочь ему. У кого же, как не у тебя, мой ангел, научилась я желать добра ближнему и помогать ему, когда он того заслуживает? Прошу тебя помочь Алек<сею> Степ<ановичу> не слепо, не только веря моим словам, но упросить кого следует рассмотреть дело и все находящиеся при нем бумаги, сличить, сообразить с желанием отыскать справедливость, а не подписывать решение только, чтоб прикрыть следователей, или, чтоб не читая дела, отделаться от него поскорее. Например, показаний исправника есть два, первое, диктованное Завальевским, где он все слагает на Оглоблина; второе, писанное им самим в полной памяти, где он говорит, что первое его показание вынужденное, что его заставили все показывать на Оглоблина, угрожая посадить его в острог, если он этого не сделает. Первое показание, вынужденное, принимают за достоверное, второе же, которым он опровергает то, которое было ему диктовано, о втором молчат. Во всем производстве этого дела видна злоба, притеснение, пристрастие, злонамеренность и по меньшей мере незнание и лень. Вышневолоцкий уездный судья положил первый решение: лишить чести и звания! — а сам дела совсем не читал. Он сам это доказал, быв у меня, говорил то, чего совсем в деле нет и не было никогда. Утверждал, что есть такие-то бумаги, письма, справки, выражения, которых или нет, или совсем другое, нежели он говорил. Потом я слышала от человека, который за этим делом следил, что этот судья действительно дела не читал, проводя ночи за картами, и когда придет поутру в присутствие, то, не выспавшись, скорее торопит все и всех, ничего не читает и не понимает, а о деле Алексея Степ<ановича> все бегал спрашивать предводителя Завальевского, как он прикажет. Уездный суд и дворянская опека в одном строении и комнаты рядом, притом судья зависит от председателя и притом еще судья человек очень слабоумный, а предводитель очень злой, хитрый и пронырливый. Все это очевидно из поступков Завальевского и незнаний судьи. Этот последний так врал мне самой об этом деле, что я ушам своим едва могла верить. * Окончания письма нет (прим. публ.). Стр. 89 Мне кажется, милый мой Левочка, надо сыну Алексея Степ<ановича> подать просьбу в Сенат и написать письмо к графу Бенкендорфу, чтоб ты имел право вмешиваться официально в это дело. Как ты думаешь, не правда ли? Еще скажу тебе некоторые обстоятельства в пользу Алек<сея> Степ<ановича>. Он священником 38 лет, и все в одном Выдропуске, из этого лет 25 благочинным, устроил церковь свою до возможного совершенства; и тогда как здесь везде, во всех приходах, множество раскольников, в его приходе нет ни одного, решительно, и даже во всем благочинии очень мало, а в его собственном приходе ни одного раскольника, чего нельзя иначе приписать ничему, как тому, что его прихожане, видя его назидательную жизнь, не отклонялись от православия, почему же в других местах и священники меняются беспрестанно и раскольников пропасть. Это много зависит от самих священников. Алексей же Степанович прослужил почти 40 лет все на одном месте, был и молод и состарился, и всегда жизнь его была так похвальна, что прихожане любили его всегда, как отца, и когда везде кругом раскольники, у него в приходе ни одного. Человек, который так провел всю жизнь свою, может ли сделаться вором в 64 года? И можно ли такому старику не оказать вот столько снисхождения, чтобы не отнимать у него средств к оправданию? Да и приговор незаконный. Нельзя приговорить без улики или сознания. Улик не было, ни доказательств неоспоримых, ни сознания никакого, а приговор сделан жестокий, безжалостный, почему? — Более не почему, как по слухам, а разве можно приговорить человека в Сибирь по слухам? По делу он не только не виноват в такой степени, но почти прав. Вот и жанд<армский> капитан Васильев14 был в Волочке, узнавал об этом деле и написал записку, которую я тебе отдам, когда увижусь. В этой записке он говорит: «Невинный в том случае протоирей Оглоблин, который, видя в исправнике законного распорядителя, принял от него деньги на поминовение, не считая себя вправе требовать от него доказательств, была ли на то воля умершей, и не полагая такое действие противузаконным, потому что сие делалось отнюдь не тайно, и притом, подобные случаи по духовенству весьма обыкновенны. Следователями же употреблено самовластное распоряжение, не давая никакой возможности к оправданию, угрожая заточением всех в острог, и придав этому случаю значение необычайного преступления». Это говорит капитан Васильев, который Алек<сея> Степ<ановича> и не знает, а только как жандарм следил за этим делом из под руки. Прощай, Левочка. Целую твои ручки и ножки. Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику. |
