М.А. Дмитриев. Главы из воспоминаний моей жизни

Стихотворение «Бессмертие»²⁵ написано мною было вот по какому случаю. Я был вечером у дяди; у него же был прежний начальник мои, Малиновской. Не знаю, как речь коснулась бессмертия души. Оба старики оказались при этом вопросе совершенными младенцами и вполне несостоятельными философами осьмнадцатого века! Оба не знали, с которой стороны приступить к его разрешению, и оба кончили сомнением неизвестности, то есть что можно думать и так, можно и эдак; может быть, бессмертие души и есть, а может быть, его нет! Меня взволновало жалкое сомнение двух стариков, столь близких к тому берегу жизни, где разрешается эта задача, и оказавшихся столь слабыми при этом вопросе потому только, что их ум, занятый земными благами, никогда не занимался подобными вопросами. Малиновскому было это еще более неизвинительно, потому что он, будучи сам из духовного звания и учившись в духовных училищах, конечно, имел всю возможность слышать доказательства и pro и contra[1]. Взволнованный и исполненный глубоких мыслей, возвратился я домой, и плодом этого было стихотворение «Бессмертие».

Наконец, я должен упомянуть еще об одном стихотворении, по странному чувству, которое произвело его. Я был совершенно счастлив в новой моей супружеской жизни, хотя и не мог забыть первой жены моей. Я не мог забыть ее; однако это чувство было не более как религиозной памятью о душе отшедшей. Вдруг, среди счастия действительной жизни, превратилось оно опять, хотя, правда, на несколько мгновений, в самое живое чувство любви к умершей, как бы к живой. Оно-то выразилось в стихотворении «Вера любви»²⁶. Что я обнаружил в нем стремление сердца к соединению с нею в будущей жизни, это еще понятно; но в нем выразилось даже чувство ревности к духам, которые видят ее перед собою, ту, которую я не смел и помыслить ревновать к кому-либо и во время земной ее жизни. Вот этот куплет:

Стократно сделалась мне, кажется, прелестной!

Это было что-то необъяснимое и для меня самого! — Вторая жена моя, Анна Федоровна, прочла первая эти стихи, подивилась, но они нисколько не потревожили ее сердца. Другая обиделась бы столь живым чувством ее мужа к первой жене его, а она, с чистою своей душою и прямым умом, видела в этом только силу любви, к которой способно мое сердце, и залог привязанности моей к ней.

О других стихах моих, написанных в это время, не стоит говорить. Если я упомянул об этих четырех стихотворениях, то и это не по особому их достоинству, а по отношению ко мне и к тогдашнему расположению души моей.

В том же году, в 1830-м, Анна Федоровна уговорила меня издать вместе все мои стихотворения. Я бы, может быть, не решился на это по недостатку времени собрать их; но она переписала их все своей рукою. С ее четкой рукописи можно было уже снять копию для ценсуры и для отдачи в типографию, и они были изданы в типографии Семена²⁷ в двух томах²⁸. Теперь они забыты, да, может быть, и стоят того, но тогда они продавались, и издание скоро окупилось.

Я сказал уже, в каком настроении была в эти годы мысль моя; этому соответствовало и чтение. Я весь был углублен в мысли о Боге, человеке и натуре, в загадочное состояние человека на земле в отношении внешнего мира к духовному. В это время был нашим медиком знаменитый доктор медицины Матвей Яковлевич Мудров. Он иногда езжал к нам вечером отдохнуть от своих дневных визитов, отдыхал у меня в кабинете на диване и любил разговаривать со мною о вышеописанных предметах. Он был масон и был принят по рекомендации А.Ф. Лабзина вот каким образом: когда он, будучи еще лекарем, отправлялся в чужие край и должен был ехать через Ригу, Лабзин Дал ему письмо к некоему Гюне, который его и принял²⁹. Да позволено мне будет сделать небольшое отступление об этом замечательном в своем роде человеке. Он был обер-офицер в войске, которым командовал князь Николай Васильевич Репнин³⁰. Князь Репнин никогда не был неверующим, но был равнодушен к религии, не почитая ее за необходимость. Однажды, стоя У обедни в походной церкви и обводя глазами по сторонам, заметил он, при самом входе в палату, офицера, который плачет. Так как он был от природы благотворителен, то, выходя из церкви, он пригласил офицера прийти к нему. Там, принявши его в кабинете, он спросил его наедине, не огорчен ли он чем по службе или не имеет ли нужды в деньгах, и прибавил, что он готов оказать ему всякую помощь. Офицер, почти ему неизвестный, отве-чал, что он не имеет ни в чем нужды и что по службе тоже не испытал никаких неприятностей. — Репнин удивился. — «О чем же, — спросил он, — плакали вы за обедней?» — Офицер (это был Гюне) отвечал ему, закрасневшись: «Как же было не плакать? Вы слышали, что читали в Евангелии: меня это растрогало!» — Репнин пуще удивился и просил офицера почаще навещать его. С ним начал он беседовать о христианстве, полюбил его и сделал своим адъютантом. А Гюне обратил его и принял в масоны. С этого времени князь Репнин получил ту наклонность к истинному благочестию, которым он впоследствии был столь известен. После него остались даже некоторые сочинения его о религии, например: «О трех началах возрождения», статья, напечатанная после уже его кончины, в «Сионском вестнике»³¹. Все это было плодом его обращения и знакомства с Гюне.

К нему-то Мудров был адресован Лабзиным и им был принят в масоны. Вот за что он так чтил Лабзина и признавал его гласно не менее как своим благодетелем. В последствии времени, проходя далее по этому поприщу, он получил и сам высокие степени и имел право уже и сам открыть ложу, которой был великим магистром; но открытие этой ложи случилось перед самым запрещением лож, в 1822 году, и успела только один раз сбираться. Я не знаю имени этой ложи; когда я спросил об нем, Мудров отвечал просто: «Ложа Св. Иоанна», ответ общий, когда не хотят назвать ложи: так принято, потому что все ложи первых трех степеней называются иоанновскими, следовательно, ответ истинный и удовлетворительный, и спрашивать более нечего.

И так разговаривая со мною часто о важнейших предметах, относящихся до религии, и видя, что я читал много книг, так называемых мистических, Мудров сказал мне однажды: «Я вижу, что чтением, а более размышлением, вы постигли многое и углубились сами собою в некоторые тайны; но без руководства можно опасаться, чтоб вы не впали и в заблуждения: ибо в таких предметах истину с мечтательностию различить иногда трудно, когда и то, и другое остается в полусвете. Ничего нет хуже, как знать вполовину. Я вам скажу откровенно, что вам знакомы некоторые истины, известные только в масонстве, чего вы и не подозреваете. И потому вам необходимо быть приняту правильно. Скажу вам, что я говорил об этом с некоторыми из старших братьев и, между прочим, с Николаем Александровичем Головкиным³², что за вами давно наблюдают и следят за вашими свойствами³⁵. Они есть того же мнения и принять вас согласны».

Так или почти так говорил Мудров. Я решился. Один раз вечером он приехал ко мне, открыл Библию и, надев свои регалии (les joyaux), как следует, принял меня в первую степень, открыл слово, знак и прикосновение и даже оставил у меня на некоторое время акты этой степени, что, впрочем, по статутам, и не позволялось. Это было 20 июля 1830 года, в день Св. пророка Илии, на Молчановке, в доме Никулина⁵⁴. Далее я не нахожу нужным распространяться об этом; скажу только, что истина занимавших меня предметов сделалась мне яснее по той аналогии телесного, видимого мира с духовным, до чего светская наша ученость и не касается.

Мудров был человек очень умный и глубоко верующий: вся жизнь его свидетельствовала об этих двух качествах. Как медик он имел кроме знания и опытности тот орлиный взгляд, который разом проникает в причину и седалище болезни, и в то же время он приступал к лечению всегда с внутреннею молитвою. Даже в заголовке своих рецептов он всегда ставил альфу и омегу как символ имени Божия, признавая, что он начало и конец всего и что от Господа врачевание. В масонстве он, конечно, знал много, ибо имел высокие степени; но в то же время я не мог не заметить впоследствии, что в этом роде его знания ограничивались только тем, что ему открыто, а собственным размышлением, собственною работою ума (что не только дозволяется, но и требуется) он проникал неглубоко: это был не Лабзин, который соединял в уме и верхнее, и нижнее и был деятельным и полным хозяином своего умственного приобретения, приобретая более и более. Лабзиных между людьми немного! — Впрочем, и то надобно сказать, что практическая жизнь врача не оставляла Мудрову времени для умственных работ другого рода. Он много потрудился для страждущего человечества, и память его да будет в благословениях!

Александр Дмитриевич Курбатов еще прежде меня и, кажется, гораздо прежде вступил в орден. Я описал отчасти его разгульную молодость. Вдруг начали мы замечать в нем совершенную перемену. Он удалялся от нашего веселого общества; потом, в одно из моих отсутствий из Москвы, он переехал с Тверской, где жил с матерью и сестрою, на Пятницкую улицу, где был дом его дяди, Александра Петровича Курбатова, с которым вместе жил и сын его, Петр Александрович³⁵, со своим семейством, — Там построили ему на дворе маленькой особый домик, в котором и помещался он один с своим камердинером. Из всех нас в продолжение многих лет он видался почти только со мною, и то редко. Я у него бывал тоже из всех один, но чаще, чем он у меня. Все его разговоры, прежде неистощимые в веселости, обращались теперь на одни важные и религиозные предметы, что согласовалось и с моим настроением духа, с тою только разницею, что я не чуждался ни прежних знакомств, ни прежней веселости. Занятия Александра Дмитриевича состояли в это время в переводах с немецкого языка, и нельзя было не Удивляться постоянству в труде этого, прежде ветреного и тратившего жизнь в пустяках, веселого нашего товарища. В продолжение немногих лет он перевел и издал: Иоанна Арнда «О истинном христианстве», четыре тома и один том его поучений³⁶. Так изменился он в короткое время. Многие находи его скушным; но мне сделался он еще драгоценнее: ибо к чувству дружбы присоединилось и чувство уважения к силе души, овладевшей прежними слабостями. Прежде позволял он себе шутки даже о предметах важных; теперь был весь наполнен религиозным чувством и не позволял себе даже намека, похожего на прежнее. Правда, спустя много времени после этого, он опять было несколько пошатнулся, но не в вере, не в религиозном чувстве которое сохранил до конца своей жизни.

Это подает мне случай сказать несколько слов о масонстве. Его благотворное действие на человека обнаружилось вполне над Курбатовым, который хотя никогда не был дурным человеком, но был до излишества предан удовольствиям чувств и удовлетворению своих природных наклонностей своего пылкого темперамента. — Что же это за учение, имеющее такую силу? Я думаю, что сила его состоит, кроме очевидного, так сказать, ощутительного убеждения в истине христианской религии и кроме требования точного исполнения нравственных, так называемых, должностей еще в единодушном и постоянном стремлении многих к одной цели. Оно составляет, так сказать, замкнутый круг, в котором недаром называются все братьями. Это одна семья, с одними общими интересами, под одною главою, которой члены работают к взаимной пользе, и, как бывает в семье, так и у них жизнь и действия взаимно известны. По крайней мере, так должно быть между братьями. Нет власти сильнее этой. Одно слово великого мастера останавливает дурной поступок или даже побуждение и без всякого возражения. Масон, где бы он ни был, везде находит братьев и, в случае нужды, помощь. Князь Дмитрий Владимирович Голицын рассказывал, что однажды, во время или после сражения, казаки напали на раненого французского полковника и хотели обобрать его. Он сделал знак опасности (le signe de la detresse) и вскрикнул слово, употребляемое при этом случае. Князь подскакал к нему и удалил казаков. Раненый поручил князю деньги и бумаги, хранившиеся у него в кармане, и просил, как брата, доставить их, по адресу, жене его. Князь, по взятии Парижа, отыскал ее и исполнил поручение. — Но имя исключенного из братьев будет известно по всей земле, где только находятся ложи; он ни в одну не будет уже допущен и вместо братства останется чужим. Единодушие есть именно сила. Масоны не лучше других людей, но учение их открывает и теоретически, и практически все средства быть лучшими: и кто ими воспользуется, тот непременно будет лучшим человеком и христианином.

Я говорю о истинном масонстве, которое всегда чтит Государя и законы своей страны и никогда не будет противником и нарушителем порядка. Конечно, в учреждениях человеческих всегда есть человеческое. Может быть, некоторые и масонские ложи превращались в политические общества, но истинные масоны всегда отвергали таковых и по мере сил своих всегда противодействовали им. по крайней мере, нравственно. И потому напрасно уничтожили у нас масонство; это не иезуиты, не status in statu[2], а элемент охранительный. Если б оно существовало и было в силе, вероятно, не было бы бунта, ознаменовавшего кончину Александра Первого, потому что, вероятно, многие из недовольных принадлежали к масонству: их бы удержали и не допустили. Но тайные политические общества существовали, а религиозное общество людей, покорных закону и известное правительству, было уничтожено. С его учением упало учение долга, беспокойная любознательность ума не имела здоровой пищи, а наклонность к тайне, свойственная душе человеческой, обратилась к другому и от внутреннего к внешнему. Не распространяясь далеко, я постараюсь объяснить мою мысль очевидным расчетом: ибо мы живем в веке расчетов. Положим, что ложа собиралась раз в неделю. Это составит в год пятьдесят дней, или седьмую часть года. Итак, пятьдесят дней в году молодой человек или человек лет зрелых вместо рассеянности и пустых толков слышит только о религии, о добрых чувствах и вообще о предметах, важнейших для человека. Одно это должно уже производить сильное действие: ведь это составит седьмую часть жизни, посвященную важным беседам. Образцы этих бесед можно видеть в «Сионском вестнике», ибо многие из его статей суть не что иное, как беседы, произнесенные в ложе. Другие, не менее важные, имеют предметом нравственное усовершенствование человека и указывают на ближайший путь к одному. А взаимный, необязательный, но, так сказать, дружеской надзор, надзор братского участия, которому добровольно подвергается нравственное чувство каждого истинного брата? Где вы его найдете в светском и политическом мире? — Если бы существовало у нас масонство в прежней силе, вероятно, и нынешнее освобождение крестьян от крепостного права произошло бы не так и утвердилось бы на других, прочных и безобидных основаниях; молчала бы ненависть к дворянству и не допустили бы угодников власти предательски выдать нас головою за удовлетворение своей служебной корысти³⁷; не допустили бы обобрать у нас собственность и разорить крестьян поборами на мнимое самоуправление, оставив их беззащитными без нашего патронства³⁸. Заключаю применением к масонам двух стихов старинного нашего поэта:

Возвращаюсь теперь за год назад и к предметам семейной нашей жизни. В 1829 году, 27 октября, семья наша умножилась рождением сына Федора⁴⁰. Он родился в том же доме, в котором за год до того родилась у нас дочь; мы жили тогда на Зубовском бульваре, в доме генеральши Куприяновой. Нечего и говорить, какая для нас была радость. Мы дали ему имя в честь отца Анны Федоровны, а его деда.

[1] и за и против (лат.)

[2] государство в государстве (лат.).

Публикуется по изданию: М.А. Дмитриев «Главы из воспоминаний моей жизни»
М.: «Новое литературное обозрение», 1998
© К.Г. Боленко, Е.Э. Лямина, Т.Ф. Нешумова, примечания, 1998
© К.Г. Боленко, Е.Э. Лямина, вступительная статья, 1998
© «Новое литературное обозрение», оформление, 1998