|
О Лабзине Лабзин очень грустил о моем отъезде: ближе меня, кажется, никого к нему не было. Он поручил мне отвезти письмо к архиепископу московскому (нынешнему митрополиту) Филарету и просил отдать ему это письмо, как нужное, непременно лично. По приезде в Москву я немедленно поехал к Филарету; но мне сказали, что он занят каким-то совещанием. Однако, узнавши, что я с письмом из Симбирска, служка решился доложить ему. Он немедленно ко мне вышел; я подал ему письмо и по краткому его чтению догадался, что оно было очень коротко. Но каково было мое удивление, когда Филарет, прочитавши его, сказал мне: «Это письмо об вас, Александр Федорович пишет ко мне, что вы желаете со мной познакомиться», — Я извинился, что не вовремя его обеспокоил. — Он с ласковою улыбкою отвечал мне: «Для доброго знакомства всегда время. Прошу приехать ко мне в другой раз; я буду вам рад во всякое время». — Таким образом, с этого случая я стал вхож к Филарету; после бывай у него нередко и до сих пор, вот уже сорок лет, пользуюсь его благорасположением. Александр Федорович ни слова не говорил мне о знакомстве с Филаретом52 и не предупредил, что дает мне к нему рекомендательное письмо; вероятно, он думал, и очень справедливо, что я, как молодой человек, побоюсь беспокоить своим посещением такое важное лицо, и решился, для моей пользы, употребить эту хитрость. Таким образом, он и по смерти своей, и до моей старости, благодарил меня, доставив возможность приблизиться к такому человеку. Во все продолжение своей жизни, которая пресеклась, однако, скоро после моего отъезда из Симбирска, он вел со мною переписку, которая и доныне у меня сохраняется. Но нетерпеливость его характера обнаруживалась и заочно. Однажды, ходя по Кремлевскому саду, я встретился с его старинным приятелем и братом по масонству, сенатором Павлом Степановичем Руничем53, с которым я был знаком по его же рекомендации. Рунич, после некоторых вопросов об Александре Федоровиче и после многих подробных осведомлении о его симбирском житье, узнав, что я с ним в переписке, поручил мне написать к нему, что он ему кланяется, и дружески попенять, что он забыл его. Я исполнил это поручение. Какой же я получил от Александра Федоровича ответ? — Он поручал мне сказать Руничу, что если хотеть поддержать прежнюю их дружбу, то теперь не ему, а самому Руничу следует ее поддерживать. Вместе с этим он поручал сделать ему и многие упреки, например, что при высылке его из Петербурга сын Рунича54 не смел приехать к нему проститься и что он сам не отвечал на его письма и не уведомил даже о каком-то старике, жив ли он, и проч. Само собою разумеется, что я ничего этого не исполнил; да и сам Александр Федорович, я думаю, не ожидал исполнения и вскоре раскаялся в своей вспышке. Я пишу об этом, только чтобы вполне обозначить его характер и показать, как натура берет верх и над такими людьми, которые много над укрощением ее работали. Симбирской жизнию своею он был наконец очень доволен, так что однажды он говорил мне с чувством: «Я думал, что, уезжая из Петербурга, я оставляю там друзей, каких уже не нажить; но вместо того я нашел здесь таких искренних и добрых друзей, каких у меня и там не было!» — Вообще он был в спокойном расположении духа, но нельзя сказать, чтоб его совсем не тревожило его фальшивое положение. От 8 ноября 1823 года он писал ко мне; «Позвольте самолюбию человеческому полюбопытствовать у вас: каким я кажусь в глазах вашего дядюшки, почитает ли он меня за преступника наказанного или за страдальца, невинно впадшего в сие несчастие?» Кажется, его занимало мнение и других значительных лиц. В начале 1824 года он между прочим писал ко мне: «Вероятно, вы видаетесь иногда с графом Ф.В. Ростопчиным. Некогда он был моим начальником по службе55, и один из всех начальников, который, кажется, знал мне цену. Итак, прошу вас при случае возобновить меня в его памяти и донести ему, что я сам писать к нему не смею, не потому, чтобы я в нем сомневался: надеюсь также, что и он во мне не усомнится; а по почтовым обстоятельствам, ему не безызвестным, опасаясь, чтоб не нанесть тем какого вреда ему или себе, когда донесено будет, что у меня переписка с графом». — А граф Ростопчин был в это время сам в немилости и жил почти отшельником. Конечно, юс положение было совсем различно! — Я хочу сказать только одно: что человеческое берет верх и в таком человеке, который весь, кажется, предан неземному, и прозревает лучшее этой треволненной жизни! Но всего более свидетельствуют мирное и христианское состоянии души его стихи, написанные им в ноябре 1823 года под заглавием «К жене моей». Вот как, обращаясь с молитвою к Богу, говорит он о своих врагах: Прими
во власть Твою святую Чтобы не перерывать моего повествования, я кончу заодно рассказ всего что знаю о Лабзине. Он подвержен был падучей болезни и вскоре после моего отъезда из Симбирска, в конце осени, имел сильный припадок: три дня почитали его почти уже умершим; однако в этот раз Господь сохранил его. Он скончался, кажется, в конце 1824 года и похоронен был в Покровском монастыре, у Серафима57. После его кончины жена его, Анна Евдокимовна, женщина тоже примерного благочестия, осталась, конечно, свободною от изгнания; но чем жить и куда ехать? — В этом неисходном положении Мудров пригласил ее с племянницей к себе, в Москву. У него в доме, где он жил сам, на Пресненских прудах, не было для них помещения, но он немедленно начал делать пристройку, уведомил об этом Анну Евдокимовну, и она с Софьей Алексеевной приехала к нему58. Здесь я нередко посещал ее. Однажды она поручила мне, зная мою любовь к Александру Федоровичу, написать в стихах эпитафию для его памятника. Я написал ее и привез к ней в Светлое воскресенье следующие четыре стиха: Всю
жизнь он верен был учению Христову! На могиле его поставлен из дикого камня крест, как бы из неотесанных дерев, и на нем помещена, вырезанная на бронзовой дощечке, эта надпись. Многим действительно открыл Александр Федорович путь к Спасителеву слову; многих ввел и в глубину тайн христианской религии. Я не могу никак считать себя в числе последних; но и я, что узнал к убеждению себя в неопровержимой ее истине, этим я обязан ему же, и потому в сердце моем сохраняется к нему вечная благодарность и вечная память. Я не могу ничего сказать собственно о масонском его поприще и не имею на это права. Скажу только, что он был истинным последователем старой новиковской школы. В Петербурге принадлежал он к одной из лож, зависевших от «Астреи»60. Но, усмотрев всю пустоту собраний, ограничивавшихся только наружным ритуалом, он отделился самовольно от союза и с некоторыми из членов завел свою ложу61, на что хотя и имел право по своей степени, но не имел права сделать этого самопроизвольно. Но Александр Федорович, где дело шло о сущности, не очень смотрел на формальность. За это Рассердились на него как на отщепенца, Однако он получил наконец законную утвердительную грамоту на открытие своей ложи и тем вошел в правильный союз; но стал зависеть уже не от петербургского «Востока»62, не от «Астреи», а от одной иностранной великой ложи, и потому имел полное право работать по другой системе, ввел то важное преподавание религиозной истины, которое должно составлять сущность истинного и справедливого масонства, в чем и был он истинный последователь Новикова. Некоторые из статей, напечатанных в «Сионском вестнике», суть не что иное, как речи, или поучения, говоренные им в своей ложе. Но он перевел (кроме всем известных переводов Штиллинга и Эккартсгаузена63) многие книги собственно для братьев, книги, которые не были назначены для продажи, хотя и прокрались в нескольких экземплярах и продавались за весьма дорогую цену. Важнейшая из этих книг, так называемое «Пастырское послание» (1806)64, содержит в себе самое глубочайшее учение о Христе, о сотворении мира и вообще о системе и сущности христианства. Эта книга предназначалась для одних высших степеней, и потому немудрено, что она, читаемая без предварительного учения, содержит в себе многое непонятное. Много издал он для высших степеней и книг, и книжек, объясняющих законы физической натуры; в том числе маленькую, но очень важную книжку «Предварительное понятие к познанию натуры» (1819)65. Упомяну еще об одной из важнейших книг, им изданных с целию объяснения внутреннего христианства, это «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению Духа Христова» (1820). На французском языке называется она «De 1'lnstinct divin»66 и составляет величайшую редкость. Никто никогда в России со времени Новикова не издавал столь важных книг и в таком количестве, как Лабзин. Но со времени закрытия масонских лож в 1822 году не только эти книги, но и переводы сочинений Штиллинга и Эккартсгаузена были строжайше запрещены в продаже. А с 1824 года, со времени министерства Шишкова, они подверглись такому гонению, что если бы подолее продолжалось это министерство, пожалуй, была бы учреждена и инквизиция, потому что он предлагал Государю дать право цензуре рассмотреть все и прежде напечатанные книги. Так колебались в нашем правительстве разные противоположные направления. Мудрено ли, что в нашем воспитании и в наших идеях нет ничего твердого и верного! Расскажу еще кстати об Лабзиных одно странное происшествие, которому, кто хочет, может и не поверить; но которое я, по совести, утверждаю за истинное; ибо в устах таких людей не могло быть лживой выдумки. Анна Евдокимовна была за первым мужем, за каким-то начальником ссыльных67 и жила с ним в Сибири. Там познакомился с ними один персианин, который ходил к ним часто и был принимаем очень дружелюбно. Когда в последствии времени она вышла замуж за Александра Федоровича и жила с ним в Петербурге, туда приезжало (кажется, в 1816 году) персидское посольство68, и знакомый ей персианин был в свите посланника. Он отыскал ее, познакомился с Лабзиным и по-прежнему начал навещать их. При отъезде посольства, бывши у них, он сказал, что еще один раз может посетить их и потом уедет. Анна Евдокимовна сказала ему шутя, что надобно бы ему оставить ей что-нибудь на память. Он отвечал серьозно, что принесет и отдаст на прощанье. Пришедши к ним в последний раз, он принес ей три резных сердолика и сказал: «Вы эти камни берегите; они вам понадобятся. Может быть, когда-нибудь вас пошлют в изгнание, а у вас не будет денег; тогда, кто первый доставит вам сумму на проезд, тому подарите вы один из этих камней. Может быть, на месте изгнания вы будете лишены самых первых потребностей жизни; тогда, кто первый доставит вам необходимое, тому вы подарите другой камень. А может быть, вы будете в таком положении, что у вас не будет и крыши; тогда, кто вас примет в свой дом, тому подарите вы третий камень». — Анна Евдокимовна совсем забыла об этих камнях; но однажды в Петербурге, разбирая сундук, нашла на самом дне что-то завернутое в бумажку. Она увидела в ней камни и тогда только вспомнила предсказание. — Я описал уже ссылку Лабзина; мне остается только сказать, что все совершилось по предсказанию. Тогда, по получении 2 тысяч на дорогу от князя А.Н. Голицына, они подарили ему первый камень. По получении в Сентилее припасов от П.П. Тургенева, ему подарили они второй камень. Третий камень, обделанный в перстень, носил сам Александр Федорович; но когда, после его кончины, Мудрев приютил в своем доме вдову его, она подарила этот перстень с третьим камнем — Мудрову. На всех трех камнях резьба была одинакая: небесный шар с звездами; в нем крест; средина креста покрыта вся треугольником, на котором написано по-еврейски имя Бо-жие; сверху шара и креста надпись: «In cruce salus»[1]; внизу креста две известные в масонстве колонны J. и В. и между ними наугольник и циркуль, в обратном один к другому положении, а под шаром цифры 135. — Тем страннее такое изображение на этих камнях, что персианин был, само собою разумеется, магометанин. — Ныне этот перстень находится у доктора медицины Михаила Константиновича Гульковского69. Кроме знакомства с Лабзиным, мне нечего и не о ком больше вспомнить из жизни этого времени. Были и другие некоторые молодые люди, с которыми я чаще других видался, особенно два учителя гимназии; Базилев70, человек степенных и тихих наклонностей, который после был директором гимназии, кажется, в Оренбурге; и Карниолин-Пинской71, настойчивый и властолюбивый пройдоха, который после, благодаря своим интригам и ослеплению наших вельмож, умел втереться в люди и пошел далеко: ныне он уже давно сенатором. Об нем я буду говорить при последующей моей жизни в Москве. [1] В кресте спасение» (лат.).
Оцифровка и вычитка - Константин Дегтярев Публикуется
по изданию: М.А. Дмитриев «Главы из
воспоминаний моей жизни» |
