А.Х. Бенкендорф. Записки

Крупнейший современный источниковед Отечественной войны 1812—1814 гг.[i] А. Г. Тартаковский назвал «Записки Бенкендорфа», вернее их часть, посвященную 1812 году, «мемуарно-историческим сочинением». Он относит «Записки» к числу тех документов, что «проливают новый свет на ряд важных аспектов истории 1812 г.». В этих словах ученого даны и четкое типологическое определение, и качественная оценка содержания мемуаров как уникального произведения о давно отгремевших событиях великой эпохи.

Несмотря на свою почти двухвековую отдаленность, эта эпоха притягивает к себе, увлекает людей науки, литераторов, представителей разных видов искусства и ремесла. События той войны переживают заново тысячи людей. Наверно потому, что та эпоха была временем великих, выдающихся, замечательных людей, людей экстраординарных по талантам и деятельности. Это было не только время героев и подвигов, но и время «классических» личностей и характеров. «Записки Бенкендорфа» написаны человеком той «классической» эпохи, от которой начинается российская классическая культура XIX века, великое русское искусство, великая литература, той эпохи, когда рукой Пушкина были написаны первые поэтические строки.

Пожалуй, лишь «Заметки о русском походе 1812 года» («1812 год» — в русском издании — П. Г.) знаменитого Карла фон Клаузевица в еще большей мере совмещают в себе качества мемуарного источника и историографии. К историографии же «Записки» можно причислить за те аналитические наблюдения и обобщения, что украшают этот краткий, но весьма емкий труд. Но главное — это замечательный мемуарный источник, не использованный исторической наукой в силу долгой идеологической предвзятости: автор был «идейно чужд» и либеральной, и «освободительной» тенденциям в русском обществе, а позднее и правителям «освобожденной» страны. В силу инерции не используется этот источник и поныне.

Текст писарской копии, выполненной при жизни автора для известного историка А. И. Михайловского-Данилевского, был переведен в начале XX века и издан генералом В. И. Харкевичем. Эта публикация давно стала редкостью и ныне доступна только лицам, специально занимающимся историей этой эпохи. Вторая публикация (с кратким комментарием) была осуществлена в рамках одного из сборников, издаваемых ИМЛИ РАН («Московский пушкинист», IV. М., 1997, с. 331—382). Значительность содержания и высокая ценность «Записок» как документа эпохи, признание их выдающимся произведением российской мемуаристики делают необходимой новую публикацию.

Обычно публикация исторического источника сопровождается комментарием, в котором источник автономно от иных, напрямую «работает» на освещение каких-либо проблем, чем наглядно иллюстрируется ценность документа, обосновывается его значение. Реже публикуемый источник рассматривают в контексте источнике-вой базы по той теме, к которой он относится. Информативные возможности источника в этих условиях оказываются, как правило, неизмеримо выше. Значение и уникальная ценность «Записок Бенкендорфа» выявляются именно при рассмотрении их содержания в общем проблемном контексте с иными источниками.

Особое значение и ценность «Записок Бенкендорфа» определяется уже тем кругом проблем, которые они помогают осветить. Рассмотрим главные.

Стратегический план высшего командования русских армий на начальном этапе кампании 1812 года

В начале кампании флигель-адъютант полковник Бенкендорф состоял в штате Императорской Главной квартиры и дважды направлялся верховным главнокомандующим всеми русскими армиями Императором Александром I[ii] к главнокомандующему Второй Западной армией Князю П. И. Багратиону с особо важной миссией информировать его о предполагаемых движениях Первой армии

Барклая де Толли и рекомендовать желательный маршрут следования Второй армии. Бенкендорф что-то знал об общем плане действий высшего командования. Это видно из текста, хотя впрямую автор об этом не говорит, что вполне объяснимо. Военную тайну, даже по прошествии немалого времени, может раскрывать только тот, кто ею по праву владеет, а не причастное к ней по служебной обязанности лицо.

Рассказывая о событиях 1812 года в порядке их хронологии, Бенкендорф говорит об изначальном расположении русских армий, разбросанных корпусами вдоль границы, следующее: «Наша главная армия под командованием генерала Барклая де Толли могла сосредоточиться в окрестностях Вильны, а вторая под командой Багратиона, дебушируя с Волыни, могла направляться в сердце герцогства Варшавского». Действительно, в Волковыск армия Багратиона прибыла 8 июня за четыре дня до неприятельского вторжения, своим движением от Луцка как бы демонстрируя готовность к исполнению так называемого «Плана Багратиона». Суть его заключалась в нанесении противнику превентивного удара, одной из армий вторгшись в Польшу и отдаляя театр военных действий от рубежей России, когда другая армия должна была поддерживать тыл и фланги первой, обеспечивая ее движения, и угрожать, по возможности, флангам и тылу противника, противостоящему армии вторжения[iii].

Бенкендорф подробнее говорит о знаменитом плане генерала Пфуля, который, как считается, был принят к исполнению. Суть его заключалась в действиях двух основных армий. Большая должна была принять на себя удар противника в специально сооруженном укрепленном лагере в Дриссе, а вторая, меньшая, должна была действовать во фланг и тыл атакующего первую армию неприятеля. Укрепленный лагерь занимал фланговую позицию по отношению к двух главным направлениям — на Москву и на Петербург. Пфуль предполагал, что численность неприятельской армии вторжения обязательно будет ограниченной, поскольку у Наполеона весьма ограниченные возможности ее снабжения на русской территории. В любом случае ее численность будет сопоставима с численностью русской армии. При подобном равенстве сил театр военных действий будет ограничен бассейном Западной Двины. План Пфуля был весьма добротен и грамотен, но хорош только в теории, да еще при условии: противник должен занимать определенное положение против второй армии и вообще совершать свои движения как бы «с разрешения» автора плана. Этот план — классический образец сугубо кабинетной мудрости. У «плана Пфуля» был тот же изъян, что и у печально знаменитой диспозиции, приведшей в 1805 году к катастрофе Аустерлица — несоответствие действительному положению дел и пренебрежение возможными действиями противника[iv].

В реальности соотношение сил было удручающим — почти тройное в пользу неприятеля. Бенкендорф отмечает это главное несоответствие «плана Пфуля» условиям, в которых находились русские армии: «Но забывали, что мы могли противопоставить не более 150 тысяч человек предприимчивому полководцу, который был готов обрушиться на нас с 450 тысячами человек и который, следовательно, располагал большею, чем ему нужно было, численностью для того, чтобы одновременно подавить обе армии». Современные знания о том, что сообщала русскому высшему командованию о численности противника разведка, с какими цифрами приходилось считаться при принятии планов действий, свидетельствуют о том, что план Пфуля не мог быть принят и всерьез не принимался. Бенкендорф называет ту среднюю цифру, 450 000, что выводилась из сведений разведки; она приблизительно соответствовала численности Великой армии Наполеона, вернее, основных ее группировок на центральном направлении, которые вторглись в Россию уже в июне (без учета численности контингентов, перешедших границу позже). С учетом этой начальной численности противника и строило свои планы высшее русское командование в действительности[v].

Но и пфулевский лагерь в Дриссе был сооружен, и армия Багратиона прибыла с Волыни перед самым вторжением противника, заняла у границы Герцогства Варшавского положение, удовлетворявшее требованиям как пфулевского плана, так и «плана Багратиона».

Ясно, что Александр I не мог принять план Багратиона, как и иные планы (например, план Д'Аллонвиля), основанные на превентивном ударе с благородной целью отодвинуть войну и разорение от границ России. Как бы ни были они продуманы и аргументированны в военном отношении, эти планы приносили политический ущерб, давали противнику формальный повод объявить Россию зачинщиком войны, агрессором[vi].

«Записки Бенкендорфа» помогают определить многое по проблемам русского стратегического плана начального этапа войны, по вопросам о его реализации и о его «авторстве». Но совместно с иными источниками. Все они опубликованы, все известны, но пока еще не объединены в целостный комплекс, не составляют единый контекст. Рассмотрим последовательно основные и самые доступные из этих источников.

Прежде всего это работа известнейшего военного ученого Карла фон Клаузевица «1812 год» (как и «Записки Бенкендорфа», это «мемуарно-историческое сочинение»). Клаузевиц был назначен адъютантом к генералу Пфулю и имел прямое отношение к судьбе Дрисского лагеря и самого плана. Он сообщает об авторе знаменитого плана и об отношении к нему Александра I следующее: «Император понимал, что «... на Пфуля можно смотреть лишь как на отвлеченный ум и что ему нельзя поручить никакой активной роли»[vii]. Клаузевиц был послан с инспекцией в лагерь, дабы проверить его готовность принять Первую армию. Свои печальные наблюдения и выводы по поводу достоинств этого сооружения и его готовности сообщает в городке Видзы собранию в следующем составе: граф А. И. Аракчеев, Князь Петр Михайлович Волконский и его адъютант ротмистр граф М. Ф. Орлов, полковник К. И. Толь, через два дня назначенный на должность Генерал-квартирмейстера Первой армии. Когда Клаузевиц прибыл к ним вместе с Пфулем, им было сообщено об обходе французами фланга армии. Пфуль тотчас же обвинил Барклая де Толли в неверном исполнении его, Пфуля, указаний, в оппозиции его плану и возложил на него ответственность за создавшееся положение. Затем Толь, Орлов и Клаузевиц пытаются у карты найти выход из создавшегося положения, а Волконский и Аракчеев наблюдают сию сцену. Пфуль и Толь приглашаются в кабинет Императора, расположенный в соседней комнате. Сообщение об обходе французами армии поутру оказывается ложным. Результаты этого «совещания»[viii] были таковы. По прибытии армии в лагерь, как пишет Клаузевиц, «Император призывал Пфуля, чтобы совместно с ним и несколькими другими офицерами своей свиты объехать лагерь»[ix]. При объезде лагеря Александр и свита слушали пояснения Пфуля, затем веские доводы «против» полковника Мишо и уничтожающие слова язвительного маркиза Паулуччи, назначенного начальником штаба Первой армии всего лишь на те несколько дней, что армия находилась в лагере (словно только для того, чтобы вынести этот приговор). Судьба лагеря была решена. Перед лицом всей армии ее определило мнение видных штабных офицеров. Армия покинула лагерь и направилась, прикрываясь Западной Двиной, вверх по ее течению, к Полоцку.

Но еще ранее, с самого начала кампании, Вторая армия Багратиона действовала совершенно не в духе «плана Пфуля». Клаузевиц пишет: «Между тем, военные события в общем слагались отнюдь не так, как то наметил в своем плане генерал Пфуль. Когда с открытием военных действий настал момент отдать приказ генералу Багратиону перейти в наступление против тыла неприятеля, то на это не хватило решимости; или доклады Пфуля, или сознание недостаточности сил привели к тому, что Багратион выбрал такой путь отступления, который дал ему возможность впоследствии соединиться с первой западной армией»[x]. Клаузевиц считает причиной неисполнения условий плана Пфуля «нерешимость» русского командования. Что же было истинной причиной — видно из следующих документов.

...повеление, полученное мною №292, которого копию к вам препровождаю, извещает о переправе неприятеля чрез Неман близ Ковно и о намерении Первой армии сосредоточиться за Вильно; ...

Я щитаю долгом поставить для соображений Вашего превосходительства следующее примечание мое на пространство к пунктам предписанного мне отступления.

Неприятель имеет от Ковно до Вильно 102, от Вильно до Минска — 200 вер(ст), от Минска до Борисова — 75; итого — 377.

Если же из Вильны возьмет путь по прямой дороге, весьмаудобной для переходу войск, оставя Минск вправе, то имеет доБорисова 321, следовательно, менее моего тракту 18 верст; ибо отВолковыска до Слонима — 59, до Несвижа от Слонима — 100,от Несвижа до Минска — 105, а от Минска до Борисова — 75, авсего —339-ть [xi]

Здесь ни слова нет о Дрисском лагере, о направлении в тыл противнику, обратившемуся против Первой армии, и пр. Указанный Багратиону маршрут — на Борисов! — таков, что невозможно увязать его направление и его конечный пункт с подобными действиями.

Еще один документ прямо указывает и иную цель этого движения.

П. И. Багратион — М. И. Платову № 342 18 дня <июня> 1812 Секретно

С флигель-адъютантом Его Им<ператорского> В<еличест-ва> Бенкендорфом на марше в Зельве я имел щастие получить именное повеление, чтобы тянуться в соединение к 1-й армии, взяв путь на Новогрудок и Вилейку (имеется в виду повеление Александра I Багратиону об изменении маршрута II армии от 16 июня г., — прим. издателей источника).

<...> Его Им<ператорскому> В<еличеству> в заключении своего повеления благоугодно было поставить мне ввиду устремления неприятеля на меня в превосходнейших силах иметь Минск и Борисов пунктами моего отступления...[xii]

Итак, маршрут армии Князя Багратиона — на Борисов, и его цель — соединение с Первой армией, что никак не может быть указанием «действовать в тыл» французам, преследующим армию Барклая. Сообщения о вторжении близ Ковно были отправлены из штаба Первой армии 13 июня в 3 утра Платову, Багратиону и другим командирам армий и корпусов, расположенных вдоль границы. Получены Платовым и Багратионом 14-го в 3 утра[xiii]. Тогда же Багратион получил маршрут своего отступления. Он не мог быть выработан в считанные часы по вторжении неприятеля, следовательно, подготовлен заранее. Почему Багратиону назначен путь на Минск — Борисов, какой в этом смысл? И почему он выступил только 18-го, когда Бенкендорф доставил ему повеления Александра? Почему во всей секретной переписке Багратиона Дрисский лагерь и «план Пфуля» ни разу не упоминаются?

И еще. Клаузевиц: «...генерал от кавалерии принц Александр Вюртембергский, дядя императора, в качестве витебского губернатора находился в главной квартире императора со времени прибытия ее в Дриссу, предложил занять намеченную им позицию под Витебском, которая по его описанию была неприступна. Итак, было решено двинуться на Витебск»[xiv]. Все делалось как бы экспромтом, шло своим чередом, но без тени спешки и суеты.

Отметим, что внезапная «ликвидация» плана Пфуля и отсутствие вообще каких-либо планов не вызвали никаких признаков неуверенности. Будто решили: «...Идем через Полоцк на Витебск. Там дядюшка Царя, Вюртембергский принц, позицию обещал ...» И стотысячная армия движется туда, как по семейному приглашению. Но принц Александр Вюртембергский, родной брат матери Александра Императрицы Марии Федоровны, — опытный военный, генерал с изрядным боевым опытом (в Швейцарии спасал остатки разбитых австрийских войск генералов Хотце и Линкена от полного истребления еще в 1799 году)[xv].

Далее Клаузевиц сообщает следующую «лежащую на поверхности» истину: «...в Витебске рассчитывали уже во всяком случае соединиться с Багратионом, притом дорога на Витебск продолжалась дальше на Смоленск, где выходила на большой московский тракт; она представляла вполне естественную линию отступления для соединения как с Багратионом, так и с подкреплениями, двигавшимися из центральных областей. Это направление было признано единственным по своей целесообразности»[xvi].

Если внимательно посмотреть на карту, то увидим, что из Борисова до Витебска только немногим меньшее расстояние, чем от Дриссы до того же Витебска. Багратиону было бь1 легко идти к Витебску водоразделом Днепра и Западной Двины, имея в тылу Березину как прикрытие, где его арьергарды могли бы какое-то время задерживать на переправах преследователей.

Борисов был указан Багратиону еще 13-го июня в расчете на встречу двух армий в Витебске. В Дриссе принц Александр Вюртембергский предложил Витебскую «неприступную позицию» как уже заранее согласованное место встречи двух армий. Дрисский лагерь был неким необходимым пунктом на маршруте Первой армии, но не по «плану Пфуля», а по какому-то иному.

Что же было в реальности? Маршал Даву опередил Багратиона в Минске на один день, и Багратион не стал пробиваться через Минск на Борисов, как позднее пытался пробиться на Витебск через Могилев. Он пошел через Бобруйскую крепость на Могилев, резервируя за собой возможность соединения с Третьей армией Тормасова на случай, если французам удастся блокировать его попытки соединения с Первой армией. В крайнем случае он мог укрыться в Бобруйской крепости, лучшей русской крепости на западе, изобильно снабженной и способной продержаться долгое время.

Помещаемые ниже документы весьма выразительны.

Получено из Главной Квартиры Государя Императора 25 июня 1812 года в Новосвержене через Фл-ль-Адъ-та Бенкендорфа.

Взаимодействия между Первой и Второй армиями.

Первая армия отступает к Двине для опоры в своих действиях на Дрисский укрепленный лагерь.

Вторая армия лишь выполняет задачу отвлечения на себя значительных сил неприятеля. Она не должна атаковать превосходящие силы. Она может с пользой выполнять этот маневр, пока неприятель не повернет свои основные силы против Первой армии.

Вторая армия старается удержаться на позиции, которая позволяет ей действовать на линии, проходящей из Вилейки через Минск в Бобруйск. Армия Багратиона должна действовать оборонительно, когда Первая армия будет действовать наступательно. Она (Вторая армия) перейдет к активным действиям, когда Первая армия перейдет к обороне. Между Первой армией и армией Багратиона будет установлена курьерская связь для того, чтобы ежедневно обе армии знали о своих действиях.

Армия Багратиона не перестает держать отряд между Минском и Слонимом.

Князю Багратиону будет послан офицер для сообщений о дальнейших взаимодействиях между Первой и Второй армиями.

Армия Тормасова не будет бездействовать. Она может выдвинуться вперед и производить отрядами диверсии в районе Пинска.

Она может ограничиться наблюдением и направить полки к Мозырю на усиление армии Багратиона.

Сейчас трудно определить, какую из этих двух ролей должна играть армия Тормасова.

Необходимо также послать умного и посвященного в образ действий офицера, чтобы способствовать генералу Тормасову действовать так, как того потребуют обстоятельства.

Курьеры от одной армии к другой направляются по наиболее надежным дорогам.

Сейчас наиболее надежное сообщение от Первой армии к Второй армии проходит от Видзы через Полоцк, Витебск, Минск.

Кратчайшее — проходит через Полоцк, Борисов, Минск.

Если неприятель с превосходящими силами выдвинется на Минск ранее, чем князь Багратион сможет занять местечко Вилейка или даже сам Минск, князь Багратион принимает под свое командование генерала Платова для наилучшего в таких действиях использования казачьего корпуса, направляя его на фланги и в тыл неприятеля[xvii] (Перевод Ф. Гайды).

Этот документ интересен упоминанием Дрисского лагеря как опоры для действий армии Барклая (каких — не сказано, но что не «пфулевских» — определенно) и упоминанием направления на Бобруйск как варианта действий армии Багратиона. Взаимодействие армий Багратиона и Тормасова намечено как автономное от действий армии Барклая. Упоминание о «посвященных в образ действий» офицерах и свободных маршрутах для курьеров с указанием главных пунктов для движения и возможного соединения армий позволяют считать этот документ иносказательным сообщением об истинных основных маршрутах армий. Действительно, Первая армия так и шла из Дрисского лагеря — на Полоцк и Витебск. И Багратиону до 26-го июня был открыт путь на Минск — Борисов — Витебск. А курьерам, по положению противоборствующих сторон на 25-е июня, добираться через Витебск означало сильно отклоняться на восток.

Последующие документы вносят определенность в представления об истинных намерениях русского командования.

<... > Не имев от вас никаких известий после вашего рапорта от 20 июня из Слонима, поспешаю отправить к вам фл.-ад. кн. Волконского с тем, что удаление ваше на Бобруйск крайне будет вредно для общей связи военных дел; даст возможность Даву-сту пробраться между Двиною и Днепром на Смоленск. ... Я еще надеюсь, что по получении моих повелений чрез фл.-ад. Бенкендорфа, вы опять обратитесь на прежнее направление. <...>[xviii]

Получил Я рапорты ваши с фл.-ад. Бенкендорфом и кн. Волконским, также и из Слуцка от 1 июля, с прискорбием усмотрел Я из письма вашего к гр. Аракчееву, что вы сумневаетесь в доверенности Моей к вам. Сия доверенность во мне никогда не колебалась и на сей счет прошу вас быть совершенну покойну. Я умею ценить военныя достоинства ваши и лутчим доказательством оному может вам служить назначение вас в столь важное время главнокомандующим 2-ю армиею. Направление вас сперва на Вилейку, а потом на Минск было сделано в надежде, что быв столь часто в походах с славным нашим полководцем кн. Суворовым-Италийским, вы предупредите неприятеля на сих важных пунктах не столь для того, чтобы совершенно соединиться с 1-ю армиею, как для поставления 2-й армии на направление, имеющее в тылу центр России, чтобы действия обеих армий сделались удобнее и деятельнее. По рапорту вашему, вы могли быть в Минске 27 числа, неприятель же оный занял 26-го и по самым достоверным известиям состоял не более как в 6.000. Посему, продолжая быстро марш ваш на Минск, вы несомненно оного вытеснили и прошед за Минск по обстоятельствам, либо удерживали сие место, либо могли уже свободно отступить на Борисов, где опять наступление неприятеля могло быть предупреждено. Но ныне следует помышлять о будущем, а не о прошедшем. Я твердо надеюсь, что появление неприятеля в Свислочи не остановит вас идти на Бобруйск, дабы после направить путь ваш за Днепр и, прикрывшись оным, иметь в виду предупредить неприятеля на Смоленск. <... >

<...> На сих днях ожидаем мы происшествий важнейших. Но не забывайте, что до сих пор везде мы имеем против себя превосходство сил неприятельских и для сего необходимо должно действовать с осмотрительностью и для одного дня не отнять у себя способов к продолжению деятельной кампании. Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную. Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собою воинство целой Европы. Будьте уверены, что вы найдете всегда во Мне совершенную готовность отдавать полную справедливость всем вашим заслугам. Я уверен, вы не замедлите дать Мне случай на опыте оное вам доказать <...>[xix]

Эти документы необыкновенно содержательны и важны, но до сих пор не включены в «научный оборот». Интересен мотив беспокойства и недовольства Императора Александра в связи с «отказом» Багратиона пробиваться через занятый авангардом Даву Минск. Для беспокойства у Императора все основания: обладая значительным численным превосходством, Даву может оставить против Багратиона часть войск, а сам устремится между русскими армиями на Смоленск! Но Александр переоценил возможности стратегического мышления французского командования, хотя сам обнаруживает замечательное стратегическое видение, «играя за французов». Багратион же действовал как генерал с огромным боевым опытом. Можно смоделировать за него возражения на упрек Александра за отказ от атаки Минска. Как бы ни был невелик авангард французов в Минске, он, Багратион, не может обрушиться на него значительными силами своей армии, находящейся на марше. Столкновение авангардов может затянуться, Даву притянет к Минску значительные силы, бой продлится, потери будут значительны. Вскоре у Салтановки под Могилевом так и было. В случае успешного прорыва через Минск Вторая армия имела бы в своем тылу массу вражеской кавалерии и оторваться от нее, даже с платовскими казаками, было бы сложно. С обозами и с ранеными, без связи с Первой армией идти к Борисову с перспективой переправы через Березину, имея «на хвосте» такого жесткого и цепкого противника, как Даву (самый сильный противник из числа наполеоновских маршалов в русском походе) — риск чрезвычайный, с малыми шансами на благой исход.

Александр I указывает Багратиону иную цель, иной пункт соединения армий — Смоленск. Эта цель была достигнута обеими армиями после тяжких боев Багратиона под Могилевом (Салтановка) и Барклая впереди Витебска (Островно). Багратион оказался прав в своем движении через Бобруйск. Даву имел задачу встретиться с ним и разгромить, а не решать «шахматную» задачу стратегического маневра на Смоленск, маневра столь эффективного, что им можно было бы выиграть у русских всю кампанию. Во встрече с Даву Багратион проявил лучшие качества полководца-стратега. Свой тактический неуспех — пробиться через Могилев не удалось — он обратил в свою пользу. Энергия, с которой корпус Раевского атаковал позицию у Салтановки, дезориентировала Даву, он ожидал повторных, сильнейших атак, подготовился к ним и, как прикованный, сидел в Могилеве. Багратион же за завесой из казачьих полков Платова ушел другим берегом Днепра на Мстиславль и далее на Смоленск. Такие действия — выше победы со взятием знамен, пушек и пленных. Но и беспокойство Императора Александра о том, что направление Минск — Смоленск не прикрыто, заслуживает уважения.

Какую же роль играли Дрисский лагерь и, в целом, план Пфуля в той схеме действий, что была намечена русским командованием еще до вторжения неприятеля? Что такое Дрисский лагерь в той системе действий, что столь успешно была осуществлена, несмотря на чудовищное численное превосходство противника (правда, осуществили свой план «по второму варианту» — соединением двух армий не в Витебске, а в Смоленске)?

Бенкендорф сообщает об обращенных к нему словах Александра I перед его первой поездкой к Багратиону: «Передайте князю, что верный своей системе, Бонапарт вероятно направится по дороге к столице и захочет устрашить Россию, наступая на Москву...» Это совпадает с опасением за возможное направление на Смоленск группировки Даву в письме Александра Багратиону. Но еще это и свидетельство того, что «система Бонапарта» была хорошо изучена в русских «верхах». Знали, что генеральное сражение с многими тысячами убитых, раненых и плененных, в котором Наполеон результативно и эффектно громит своего противника, в этой «системе» обязательно. Аустерлиц, Иена и Ауэрштедт, Фридланд, Ваграм нужны, как и занятые столицы, не только для реноме величайшего полководца всех времен, не только для славы, но и в качестве политического капитала, и в качестве средства психологического давления.

Судя по всему, русское высшее командование неплохо проанализировало все причины таких эффектных побед и пришло к выводу: в успехах Наполеона-полководца огромную, а иногда и решающую роль играет разведка. Так было и до Наполеона (Массена в 1799 году разгромил Римского-Корсакова при Цюрихе за считанные дни до прихода Суворова). Так было при Ульме. Аустерлиц был, по существу, следствием полной осведомленности французского главного штаба о всех намерениях союзников по пресловутой вейротеровской диспозиции. При Иене и Ауэрштедте также все было заранее известно о действиях пруссаков. Но когда подобной информации нет и когда противник не только упорен, но и способен маневрировать не под его диктовку, Наполеон чувствует себя не столь уверенно. А особенно неуверенно, когда маневрирует его противник нешаблонно, талантливо. Так было при отступлении армии Кутузова от Бранау до Ольмюца в 1805 году, так было при Пройсиш-Ойлау в 1807 году, так было при отступлении корпуса сэра Джона Мура к Ла Корунье в 1808 году.

За считанные месяцы были созданы новые системы русской разведки и контрразведки. Благодаря им стало известно многое о противнике. Но они также могли распространять и дезинформацию, что было не трудно, ибо Россия была наводнена наполеоновскими агентами. Исполнение «плана Пфуля» в виде строительства Дрисского лагеря (что стоило немалых средств), в виде соответствующих писаных распоряжений, следование соединенных корпусов Первой армии к лагерю — все это должно было убедить французов в том, что русские действуют «по Пфулю». Эта видимость создавала желаемую иллюзорную перспективу для Наполеона. Не надо поодиночке давить русские корпуса в приграничной зоне.

Пусть сконцентрируются в нелепом лагере, построенном по плану академического чудака. Впереди их окружение в этом лагере и разгром, победа выше Ульма и Аустерлица. А багратионовскую армию, которой эти пигмеи хотели угрожать тылам его войск, направленных на лагерь в Дриссе, легко уничтожить, направив против нее всего четвертую часть от главной группировки армии вторжения.

Убежденность в том, что противники — кретины, способные только повторять одни и те же ошибки из кампании в кампанию и совершать новые, подвела французский главный штаб и излишне самоуверенного полководца. Работа по дезинформации противника русскими проделана была огромная, но «убеждать» его в том, что «план Пфуля» — это серьезно, было огромным риском. Дрисский лагерь был использован для полного сосредоточения вынужденно разбросанных в начале кампании корпусов Первой армии и для выхода на правый берег Западной Двины, следуя по которому через Полоцк, можно легко достичь Витебска, куда из Борисова придет Багратион. Дрисский лагерь полностью оправдал затраты на его строительство. Корпусы Первой армии собрались в Дрисском лагере, до того мало тревожимые французами, и без помех перешли на правый берег Западной Двины. Оставление лагеря было для Наполеона неожиданным[xx]. Началось упорное, яростное преследование Первой армии, произошли кровавый бой у Островно и другие боевые столкновения.

Итак, элементы планов Пфуля и Багратиона послужили для дезориентации противника и выполнения собственного стратегического плана, полностью себя оправдавшего.

В какой-то мере Бенкендорф, как офицер Императорской Главной квартиры, знал об истинном плане, о чем-то догадывался. Перед второй поездкой к Багратиону из Видз в Несвиж, «...так как мой путь становился очень опасным, он (Александр I. — П. Г.) не дал мне письменных поручений, а только поручил мне объяснить все князю на словах». Следовательно, Бенкендорф был в кругу лиц особо доверенных, хотя, конечно, далеко не полностью осведомленных.

Первый кандидат — генерал-адъютант Князь Петр Михайлович Волконский, возглавлявший Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. Клаузевиц пишет о нем так: «Князь Волконский. Он был первым генерал-адъютантом императора и возглавлял в административном отношении генеральный штаб. Поэтому он мог бы смотреть на себя как на фактического начальника генерального штаба на все время войны с момента принятия на себя императором верховного командования. Однако последнее не имело места...»[xxi] Вот в «последнем», в неучастии Волконского знаменитый Клаузевиц, сильно ошибается.

Князь Петр Михайлович Волконский (1776—1852) имел великолепную, даже для того времени уникальную боевую биографию. В частности, при Аустерлице повел в штыки Фанагорийский гренадерский и Ряжский пехотные полки с знаменем в руках, взял у французов две пушки — заслужил орден Св. Георгия 4-й степени. После Тильзитского мира 1807 года Волконский, бывший в должности начальника военно-походной канцелярии Императора, надолго разлучается с Александром, отправляется во Францию для изучения организации армии и генерального штаба. По возвращении через два года Волконский представил Александру I рапорт, содержание которого стало основой для реорганизации штабной работы. По инициативе Князя П. М. Волконского были созданы Свита Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, Топографическое бюро (Бюро карт), были произведены работы по уточнению «екатерининской» топосъемки всей европейской части России. В 1810—1812 гг., он — главный квартирмейстер русской армии. Но и практическая штабная работа ему удавалась. Когда он прибыл к Кутузову в Тарутино, начальник штаба Ермолов был отправлен «в поле», Коновницын стал дежурным генералом, а Волконский тихо, «нечувствительно», но по сути возглавил главный штаб. Официально он стал начальником штаба лишь в 1813 году.

Волконский был причастен к разработке всех крупнейших операций войны 1812—1814 гг. от окружения Великой армии на Березине до победоносно завершившего в 1814 году войну марша на Париж. Он, неоспоримо, был одаренным стратегом. Его можно считать основателем Российского Генерального штаба.

Князь П. М. Волконский был едва ли ни самым близким лицом к Александру I. С 1797 г. он был его флигель-адъютантом. В ночь на 11 марта 1801 года и в первые дни и часы царствования Волконский находился неотлучно при Александре и оказался единственным человеком, на кого он мог опереться, будучи потрясенным убийством отца и предательством заговорщиков. В день коронации он был произведен в генерал-адъютанты и в последующие годы сопровождал Императора во многих его путешествиях, включая последнее в 1825 году в Таганрог. Николай I сделал Кн. П. М. Волконского министром двора. Почему-то эта важная, может быть, даже ключевая фигура александровского царствования выпала из поля зрения историков, которые произвели в царевы друзья Аракчеева (противовесом которому он, кн. Волконский, был), хотя по своей биографии князь Петр Михайлович Волконский более этому именованию соответствует.

Его участие в разработке и в исполнении начального стратегического плана представляется бесспорным.

Но главная фигура — сам Александр I. Его стратегический талант и «глазомер» видны из помещенных выше писем к Багратиону. Сотрудничество его с Волконским требует пристального внимания. Бенкендорф делает изящный намек на главного автора стратегического плана: «Император, слишком скромно еще оценивавший собственные военные способности, поверил в этом отношении голосу своей армии и, к счастью, покинул Дрисский лагерь, предав его общей критике». Следовательно, Александр, покинув Дрисский лагерь, мог уже не столь «скромно» оценивать свои «военные способности». Он мог даже позволить себе в Полоцке покинуть армию: необходимо было «поднимать Москву», быть у государственного кормила в Санкт-Петербурге. Армии еще не соединились, но в том, что Багратион прорвется, Император не сомневался, как нет сомнений и в искренности его письма от 5-го июля к командующему Второй армией.

В какой-то мере участником разработки этого плана мог быть дядя Императора, брат вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, генерал от кавалерии принц Александр Вюртембергский.

Не случаен и выбор главных исполнителей. Барклай и Багратион на свои должности подходили идеально и своими действиями полностью подтвердили выбор Императора, соединив свои армии в Смоленске.

Никакого письменного документа по «плану Александра I — Волконского» (название, естественно, условное) не было и быть не могло ввиду высокой «степени секретности». Но те источники, что мы имеем, включая «Записки Бенкендорфа», свидетельствуют в пользу мнения о наличии у высшего русского командования совершенно определенного и в дальнейшем успешно реализованного стратегического плана на начальный этап кампании, дают представление о содержании и об авторстве этого плана[xxii].

Отряд Винценгероде, временное соединение нескольких конных и казачьих полков Первой Западной армии с необыкновенной даже для 1812 года боевой биографией, до сих пор не имеет собственной истории, несмотря на изобилие источникового материала — документы, эпистолярий, мемуары. Все, что написано об отряде Бенкендорфом в его «Записках», весьма важно, ибо позволяет хорошо сориентироваться в той массе источников, что и по сей день толком не изучены. Первым проблему изучения истории отряда Винценгероде в числе других важнейших проблем представил известный историк 1812 года полковник Н. П. Поликарпов[xxiii]. Ему же принадлежит и неверное «типологическое» определение этого отряда, повторенная затем известным современным историком той же эпохи Н. А. Троицким[xxiv]. Оба называют отряд «партизанским» (Троицкий добавляет «армейский»), оба указывают на приоритет Барклая де Толли и Винценгероде в создании партизанского отряда перед Багратионом, Кутузовым и Денисом Давыдовым. Но назначение отряда Винценгероде с самого начала было иное, чем у «армейских» отрядов, именуемых партизанскими (самые знаменитые — отряды Сеславина, Фигнера, Дениса Давыдова). Первое небольшое, но весьма существенное различие между партизанскими отрядами и «летучими корпусами», к которым, кроме «корпуса» Винценгероде, следует отнести отряды генерал-майора Дорохова, освободившие Верею, и флигель-адъютанта полковника графа А. И. Чернышева. Все командиры партизанских армейских отрядов — волонтеры, добровольцы. Все командиры «летучих корпусов» назначены высшим командованием, и сами корпусы сформированы по инициативе этого командования. «Летучие корпусы» имели иное главное назначение: они не просто участвовали в крупных операциях, проводимых всей русской армией, им отводилась в этих операциях особая ответственная роль. Задания этим отрядам определялотольковысшеекомандование,иот их выполнения «летучие корпусы» редко отвлекались. Взятие Вереи отрядом Дорохова имело большое значение для положения французской армии во время движения на Калугу, ибо прерывало ее связь с коммуникационной линией Смоленск — Москва на участке Можайск — Колоцкий монастырь. «Мобильный» отряд А. И. Чернышева служил для связи и координации действий Третьей и Дунайской армий с корпусом Витгенштейна.

В 1813 г. окончательно сложились определения «летучий отряд» и «легкий отряд», их можно увидеть во многих приказах и рапортах времен освободительного похода. «Летучие отряды» (ныне их назвали бы «мобильными») входили в состав армейских корпусов. Кроме того, к концу 1813 г. во многих армейских корпусах на основе «летучих отрядов» были сформированы «авангарды». По сути это были «летучие отряды», усиленные приданной им пехотой и конной артиллерией. Командиров «летучих отрядов» и отделяемых от них «партий» часто по-прежнему называли «партизанами», но их действия носили еще более «регулярный», лишенный примет «партизанщины», подконтрольный вышестоящему командованию характер. (Поход русской армии против Наполеона в 1813 году и Освобождение Германии. Сборник документов. М., 1964, документы № 125,145, с. 127,146.)

Об изначальном предназначении первого «летучего корпуса» — отряда Винценгероде — в мемуарах Бенкендорфа сказано следующее: «Назначение указанного отряда было служить для связи между большой армией и армией под командой графа Витгенштейна, охранять внутренность страны от неприятельских отрядов и фуражиров и действовать в зависимости от обстоятельств на сообщения французской армии, не теряя из виду движений графа Барклая де Толли».

Сопоставим с тем, что говорит об этом сам Барклай де Толли: «Я поручил генералу Винценгероде начальство над войсками, собранными между Поречьем и Духовщиной, состоящими из одного драгунского и трех казачьих полков. Он обязан был прикрывать с сими войсками дорогу к Духовщине и Белой, освободить Велижский уезд от набегов неприятеля и наблюдать за ним в Поречье, Сураже и Витебске»[xxv].

Барклай и Бенкендорф дополняют друг друга. Назначение резко отличается от основной приметы партизанского отряда, которую Бенкендорф в записках об освобождении Голландии определяет так: «партизанский налет, лишенный определенности и последствий», т. е. не влияющий на общее положение на театре военных действий. Заметим, что ни Бенкендорф, ни Винценгероде, ни высшее командование нигде не приравнивают их отряд к отрядам армейских партизан, даже когда отдельные партии из их «летучего корпуса» и занимаются партизанской работой: транспорты, мародеры, обозы и т. п.

Сходство с партизанами ощутимо только в тактике, основной для партизан и второстепенной для «летучего корпуса». Малые партии «летучего корпуса», как правило, не совершают самостоятельных нападений на «крупные посты» и «пункты» неприятеля, даже когда они им по силам. Их «партизанщина» носит характер попутной, вспомогательной работы, а основная функция отряда в целом состоит в исполнении задач, связанных с важнейшими движениями или с общим положением «главной армии».

Барклай с самого начала определяет изначальное основное назначение «летучего корпуса» Винценгероде как стратегически важное для всей армии. Отряд призван охранять крайний правый фланг объединенных русских армий при Смоленске от возможного обхода противника (и в случае такового, безусловно, оказать посильное сопротивление). Вторая задача, поставленная отряду Барклаем, говорит о том, что под Смоленском Барклай был намерен всерьез перейти к активным наступательным действиям после соединения с армией Багратиона. Винценгероде должен был создать благоприятную для наступающей объединенной русской армии ситуацию на правом фланге, за счет своей активности (партизанской борьбой с мародерами и «регулярной» атакой на занятые французами «пункты») отвлечь на себя часть сил противника, не подвергая себя большой опасности при встрече с крупными соединениями неприятеля (это был «мобильный отряд» из одной кавалерии без обременительных при скором движении артиллерии и обозов). Бенкендорф говорит и о последней задаче, которую решил непосредственно он сам: установление связи с усиленным Первым армейским корпусом Витгенштейна, защищавшим Петербургское направление. Попутно заметим, что Бенкендорф с полным основанием называет войска Витгенштейна (усиленный армейский корпус) армией, хотя формально они так не назывались.

Таким образом, «летучий корпус» Винценгероде уже при его сформировании получил фактическое значение «армейского отряда стратегического назначения». Отметим, что отряд выполнил все поставленные Барклаем задачи: надежно прикрыл правый фланг армии, угрозу в направлении к Витебску обозначил, Велижский уезд, и не только эту местность, от мелких банд мародеров очистил, с Витгенштейном связь установил, отвлек на себя значительные силы Великой армии. Последнее достижение отряда имело немалое значение даже для соотношения сил в последовавшем через месяц Бородинском сражении: 15-я (итальянская) пехотная дивизия генерала Пино из 4-го армейского корпуса Эжена Богарне настолько «отвлеклась» на отряд Винценгероде, что на день опоздала к генеральному сражению «при Москва-реке» (ко времени сражения в дивизии было ок. 6 000 солдат и офицеров)[xxvi].

Барклай пишет также и о своем намерении по выступлении из Смоленска атаковать сначала левый фланг Великой армии, т. е. 4-й корпус Богарне и приданные ему соединения. Роль отряда Винценгероде в планируемой наступательной операции выглядит, по Барклаю, весьма внушительно. «По обеспечении таким образом правого моего фланга, если б весь край между Суражем и Вели-жем освободился от неприятеля и был занят г. Винценгероде, обе армии подступили бы к Рудне и ударили на неприятеля соединенными силами; если бы, между тем, неприятель приближался от Рудни к Смоленску, 1-я Армия для предупреждения его присоединилась бы к 2-ой одним переходом». Подобного отряду Винценгероде назначения не было и не могло быть у армейских партизанских соединений[xxvii].

Подведем итог: сфера применения партизанских соединений — это так называемая «малая война»; отряд Винценгероде и подобные ему «летучие корпусы» принадлежат к «большой войне», где действуют главные армии и решаются крупные военные задачи.

Но задуманная Барклаем при поддержке Багратиона наступательная операция сорвалась[xxviii]. Вялое наступление еще продолжалось четыре дня, пока не определились действия Наполеона. В это время отряд Винценгероде действовал, имея «соседом» слева казачий корпус атамана Краснова, и рядом с ним преследовал отступающего противника[xxix]. Когда выяснилось, что Наполеон пытается марш-маневром отрезать русские армии от сообщения с южными областями и Москвой, занять за спиной у них Смоленск, Барклай и Багратион успели вернуться и после двухдневных упорных боев, не давая им перерасти в генеральное сражение, оставили древний город и начали отходить по дорогам к Москве.

Отряд Винценгероде оказался в сложном положении, но сразу же начал отход на соединение с Барклаем по крутой дуге севернее его маршрута. Винценгероде старается сохранить изначальную позицию флангового прикрытия русских армий. Попутные партизанские действия отряда (иногда разбивающегося на «партии», что способствовало сокрытию истинной численности, иногда собирающего все силы воедино) делают еще более значительным этот беспримерный марш отряда, изначально изолированного на занятой противником территории. О собственно партизанских действиях отряда достаточно сказано в «Записках». Самое главное в них — организация сопротивления оккупантам силами и средствами всех слоев населения.

Наиболее значительные действия отряда приходятся на время, когда он догнал главную армию и вступил в непосредственный контакт с ее командованием.

27 августа, на следующий день после Бородинского сражения, Винценгероде прибыл из Сорочнево в Можайск и увиделся с Кутузовым и Барклаем. Оба военачальника хорошо знали генерала. Кутузов помнил его еще с 1805 года, когда под Шенграбеном Винценгероде дезориентировал Мюрата и маршалов легендой о будто бы заключенном перемирии и выиграл несколько драгоценных часов, необходимых Багратиону перед неравным боем, а Кутузову, чтобы его армия оторвалась от преследования. Действия в эту кампанию подтверждали высокую боевую репутацию генерала. Кутузов предложил Винценгероде высокий пост в главной армии и после отказа поставил ему задачу контролировать дорогу на Москву через Рузу и Звенигород, т. е. выполнять ту же задачу флангового прикрытия с севера от главной дороги из Смоленска на Москву. Не предполагая на этой дороге крупных сил противника, Кутузов посчитал достаточными силы отряда Винценгероде. Их можно определить только приблизительно.

При формировании «летучего корпуса» в его состав вошли: Казанский драгунский полк (4 эскадрона) ок. 500

Войска Донского казачий Иловайского 4-го полк ок. 400

Войска Донского казачий Иловайского 12-го полк ок. 400

Войска Донского казачий Родионова 2-го полк ок. 400

Общая численность отряда при сформировании не должна была превышать 2300 офицеров и нижних чинов, включая офицеров штаба и нестроевых.

При отступлении Винценгероде по приказу Барклая отправил полк Родионова 2-го к Полоцку на подкрепление к Витгенштейну. Если считать боевые и небоевые потери отряда за месяц его действий до прибытия в непосредственное распоряжение главного командования около 100—200 человек, то к 27 августа в распоряжении Винценгероде могло быть не более 1700 человек, скорее, менее этого числа. С этими силами 28 августа Винценгероде отправился на Звенигородскую дорогу и под Рузой обнаружил весь 4-й корпус Богарне, а, возможно, и с приданным ему 3-м резервным кавалерийским корпусом генерала Груши. Действия Винценгероде, о которых пишет Бенкендорф, можно считать единственно верными в его положении. Он не позволил противнику определить даже приблизительно численность своего маленького корпуса (правда, большего, чем большинство французских кавалерийских дивизий после Бородина). Используя эффект своей атаки в тыл противнику, Винценгероде ночным маршем обходит Рузу с севера и ставит свой отряд у Воронцово и Велькино на пути следования Богарне из Рузы в Звенигород. Его малые «партии» остаются в тылу у французов для наблюдения и воздействия на их тылы.

Кутузов оповещен им о маневре неприятеля, осложнившем положение его армии. Сразу же он извещает об этом Императора в приписке к рапорту об отступлении и о бородинских потерях.

Из рапорта Главнокомандующего русскими армиями фельдмаршала М. И. Кутузова Императору Александру I

...Теперь узнал я, что корпус вице-короля италийского находится около Рузы, и для того отряд генерала-адъютанта Винценгероде пошел к Звенигороду, дабы закрыть по той дороге Москву

Кутузов посылает Винценгероде посильную скромную поддержку — три казачьих полка в Велькино, егерский полк и взвод конной артиллерии в Звенигород. Здесь решено удерживать группировку Богарне, используя исключительно выгодную позицию у Саввинского Сторожевского монастыря. Можно с уверенностью предположить, что эта позиция, столь удобная для защиты ее малым числом от значительно сильнейшего противника, была показана Винценгероде квартирмейстерами Первой Западной армии (Винценгероде был в Звенигороде не ранее, чем туда были отправлены егери и орудия).

Насколько серьезно было положение главной армии и насколько ответственная задача стояла перед отрядом у Звенигорода, видно из нижеследующего документа.

Главнокомандующий русскими армиями фельдмаршал князь М. И. Кутузов — главнокомандующему города Москвы Ф. В. Ростопчину

Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!

По сведениям, ко мне дошедшим, неприятель 28-го числа ночевал в Рузе, а об силах его утвердительно знать невозможно. Иные полагают на сей дороге целый корпус 20 тысяч, другие менее. Неприятель, за отделением сих войск, находится в 15 верстах передо мною в виду ариергарда и сегодняшнего дня не атакует. Сие может продолжить он и завтре в том желании, чтобы армия моя оставалась здесь, а между тем зделав форсированный марш на Звенигород и раздавив отряд Винценгероде, состоящий из 2000 кавалерии, 500 пехоты и двух пушек, возымеет дерзкое намерение на Москву.

Войски мои, несмотря на кровопролитное бывшее 26-го числа сражение, остались в таком почтенном числе, что не только в силах противиться неприятелю, но даже ожидать и поверхности над оным. Но между тем неприятельский корпус находится ныне на Звенигородской дороге. Неужели не найдет он гроб свой от дружины Московской, когда б не осмелился он посягнуть на столицу московскую на сей дороге, куда отступит и Винценгероде.

Ожидая нетерпеливо отзыва вашего сиятельства, имею честь быть с отличным почтением вашего сиятельства всепокорнейший слуга

<P.S.> Прилагаемое при сем повеление к генерал-адъютанту гр. Винценгероде благоволите, ваше сиятельство, отправить поспешнее в гор. Звенигород[xxxii].

Кузузов не располагал достаточными силами, чтобы остановить десятикратно превосходящего отряд Винценгероде противника, он полагал, что отряд будет «раздавлен». В действительности пехоты в отряде было даже меньше, чем он пишет (всего 324 егеря вместо 500). У Богарне и Груши три пехотные и четыре кавалерийские дивизии, пешая и конная итальянская гвардия, до сотни орудий. Голиаф против Давида. Где же та «Московская сила», о которой столько говорил Ростопчин? Если Винценгероде будет «раздавлен», а обещанное Ростопчиным ополчение — только его бессмысленный пропагандистский блеф, то неприятель беспрепятственно марширует через Звенигород к Москве и входит в нее, опережая русскую армию, которая оказывается перед самой Москвой «между двух огней» — между Наполеоном и Богарне. Оборона звенигородского дефиле (узкий проход между Москвой-рекой и возвышенностью, тянущейся от Саввинского Сторожевского монастыря до Звенигорода) и само дефиле, по которому проходит дорога в Москву, становятся для русской армии, для России столь же значимыми, как некогда для античной Греции защищаемые спартанцами царя Леонида Фермопилы, Фермопильский проход.

Богарне весь день 29 августа провел, не продвигаясь вперед, в Рузе. Очевидно, он пытался сориентироваться, понять, насколько сильна та угроза в его тылу, что обозначилась внезапной атакой Винценгероде накануне вечером. Теперь казаки были и впереди по его маршруту. Задержка наступления французов была двойным успехом отряда Винценгероде: главная армия весь день 29 августа шла от села Землино до деревни Крутицы за реку Нара. Вечером того же дня всего четырьмя верстами западнее Крутиц при селе Крымское дворище арьергард Милорадовича принял удар передовых частей Великой армии (пехотные дивизии Роге и Клапареда из Молодой гвардии, пехотная дивизия Дюфура, кавалерийские корпуса Иоахима Мюрата под его общим командованием). Бой продолжался около девяти часов и закончился далеко за полночь. Милорадович со своими полками сражался как лев и полностью удержал свою позицию. Мюрат был отброшен с большими потерями, напор неприятеля на главную армию был остановлен. 30 и 31 августа Винценгероде должен был задержать Богарне на дороге и у входа в Звенигород, иначе подвиг Милорадовича и его арьергарда у Крымского дворища становился напрасным, так как французы еще успевали, идя через Звенигород, опередить Кутузова в Москве.

Уже 29-го было определено место боя — у Саввинского Сторожевского монастыря. 30-го августа Богарне вышел из Рузы и осторожно двинулся на Звенигород, тесня по дороге казаков. Оставленные в тылу у Богарне «партии» произвели несколько атак, тормозя продвижение противника. Казачий есаул Каргин 2-й «30 августа при селении Милятине (на реке Исконе. — П.Г.) разбил найденного им неприятеля, при чем взял в плен 67 рядовых». Поручик Казанского драгунского полка Ласовский в тот же день «30 августа за селением Милятиным, соединясь с казаками (возможно, того же есаула Каргина 2-го. — П.Г.), разбил неприятельские партии и взял в плен 22 рядовых. Оттуда получил повеление идти до гор. Рузы и, имея два взвода Казанских драгун и 30 казаков, встретил два французские эскадрона, разбил их и взял в плен 54 человека, из них 39 конных»[xxxiii] (вероятно это были эскадроны из 3-го резервного кавалерийского корпуса генерала Груши, шедшего «в хвосте» группировки).

Приведем выдержки из дневника офицера баварской легкоконной дивизии генерал-майора Максимилиана фон Прайзинга-Мооса, обер-лейтенанта фон Флотова, адъютанта входившей в дивизию 21-й легкой кавалерийской бригады. (Баварская дивизия Прайзинга была взята из 6-го корпуса Сен-Сира и прикомандирована к 4-му корпусу Богарне. От Рузы она шла в авангарде следом за 12-й легкой кавалерийской бригадой генерала Гюйона.) «11 сентября (30 августа по ст. стилю. — П.Г.). К двум часам лагерь был поднят по тревоге, были высланы патрули, но так и не стало ясно, чем была вызвана эта тревога. Немного позднее в городе обнаружился пожар, и у вице-короля сгорело семь лошадей. В 6 часов мы выступили маршем и направились к городку Звенигороду; позади наша артиллерия, затем бригада Гюйона и после нее пехота. Пехотный батальон, 10 солдат нашей кавалерии с капралом остались в Рузе в качестве поста для сообщения. По прошествии 3— 3 1/2 лье авангард встретил казаков, которые отступили; мы продвинулись еще немного, расположились на привал и выставили пикеты. Генерал Орнано расположил свою квартиру в деревне неподалеку; штаб-квартира вице-короля была в полутора лье позади. ...» (Перевод Ф. Гайды)[xxxiv].

Судя по тому, как развивались события далее, авангард Богарне достиг села Карийское — «деревня неподалеку» — в 12 верстах западнее Звенигорода.

Вот что представляла собой «группировка Богарне», которой преградил путь отряд Винценгероде[xxxv].

Командующий — вице-король Италии принц Эжен Богарне

1-й кроатский (хорватский) полк (1-й и 2-й батальоны)

9-я рота 2-го пешего артиллерийского полка 2-я рота 4-го конного артиллерийского полка

2-я и 3-я роты 7-bis артиллерийского обозного батальона 7-я рота 1-го саперного батальона 1-я рота 9-го транспортного батальона

Испанский полк короля Жозефа Бонапарта (1-й и 4-й батальоны)

1-я и 6-я роты 7-bis артиллерийского обозного батальона

2-й итальянский линейный полк (1-й—4-й батальоны)

3-й итальянский легкий полк (1-й—4-й батальоны)

3-й итальянский линейный полк (1-й—4-й батальоны)

14-я рота 1-го пешего артиллерийского полка 2-я рота 1-го конного артиллерийского полка 3-я и 4-я артиллерийские обозные роты 6-я рота 1-го саперного батальона 1-я и 3-я роты 1-го транспортного батальона рота матросов

Итальянская королевская гвардия Командир — генерал граф Теодоро Лекки

Пехотная бригада генерала графа Лекки Пехотный полк (1-й и 2-й батальоны) Полк конскритов (1-й и 2-й батальоны)

Кавалерийская бригада генерала барона Триэра Гвардейский драгунский полк (1-й и 2-й эскадроны) 1-й драгунский полк королевы (1-й—4-й эскадроны)

Легкая кавалерийская дивизия генерала графа Орнано

12-я легкая кавалерийская бригада генерала Гюйона 9-й конно-егерский полк (1-й—3-й эскадроны) 19-й конно-егерский полк (1-й—3-й эскадроны)

13-я легкая кавалерийская бригада генерала Виллата

2-й итальянский конно-егерский полк Наследного принца

3-й итальянский конно-егерский полк (1-й—4-й эскадроны)

5-я и 12-я роты 2-го французского пешего артиллерийского полка

5-я, 6-я роты и отряд 9-й роты итальянского артиллерийского обоза

Отряд из 6-й роты 7-го bis артиллерийского обозного батальона

7-я, 8-я и 9-я роты итальянского артиллерийского

4-я и 5-я роты 2-го итальянского транспортного батальона

2-й итальянский транспортный артиллерийский батальон

Из 6-го корпуса Великой армии генерала Гувиона Сен-Сира: Баварская легкая кавалерийская дивизия генерал-майора графа Прайзинга-Мооса (подчинена дивизионному генералу Орнано)

21-я легкая кавалерийская бригада полковника фон Эльбрахта

3-й баварский легкоконный полк «Кронпринц» (1, 2, 4, 5-й эск.) 6-й баварский легкоконный полк «Бубенхофен»(1, 2, 4, 5-й эск.)

4-й баварский легкоконный полк «Кёниг» (1, 2, 4, 5-й эск.)

5-й баварский легкоконный полк «Лайнинген» (1, 2, 4, 5-й эск.)

3-й резервный кавалерийский корпус генерала графа Груши 3-я легкая кавалерийская дивизия генерала барона Шастеля

10-я легкая кавалерийская бригада генерала Жерара 6-й конно-егерский полк (1-й—3-й эск.) 25-й конно-егерский полк (1-й—3-й эск.)

17-я легкая кавалерийская бригада генерала барона Домманже

1-й баварский легкоконный полк быв. «Минуччи»

2-й баварский легкоконный полк «Таксис» (1, 2, 4,5-й эск.)

Саксонский легкоконный полк «Принц Альбрехт» (1, 3, 4-й эск.)

25-я легкая кавалерийская бригада генерала барона Готрена

Полурота 6-й роты 4-го конного артиллерийского полка (3 орудия)

6-я тяжелая кавалерийская дивизия генерала Лебрун де Лауссе

(замещал раненого при Бородине командира дивизии)

28-й драгунский полк (1-й—3-й эск.) 30-й драгунский полк (1-й—3-й эск.)

5-я рота 4-го конного артиллерийского полка (7 орудий)

Общая численность всей пехоты, кавалерии, саперов и артиллеристов 4-го армейского и 3-го резервного кавалерийского корпусов на 28—31 августа 1812 года — около 24 тысяч солдат и офицеров.

Численность орудий артиллерии 4-го армейского и 3-го резервного кавалерийского корпусов не может быть просчитана точно, ввиду значительности потерь в Бородинском сражении. Ее составляли: полковая и дивизионная артиллерия пехотных дивизий; артиллерия, приданная кавалерийским дивизиям; артиллерия итальянской гвардии роты артиллерийского резерва; роты артиллерийского парка. Приблизительная общая численность — около 90—100 орудий.

Этим войскам противостояло несколько полков русского отряда, большинство из них было казачьих, иррегулярных, собранных только на время боевых действий и не входивших в состав постоянной регулярной армии. Вот первая попытка предоставить сведения о составе отряда по традиционной схеме.

Боевое расписание русских войск под Звенигородом 31 августа (12 сентября) 1812 года .

«Летучий корпус» Первой и Второй Западных армий

генерал-адъютант барон Фердинанд Федорович Винценгероде

флигель-адъютант Его Императорского Величества

гвардии ротмистр князь Сергей Григорьевич Волконский

Непосредственно под командой генерал-адъютанта Ф. Ф. Винценгероде:

Шеф — генерал-майор Иван Иванович Чарныш (не при полку)

Войска Донского казачий Чернозубова 8-го полк (5 сотен)

войсковой старшина Михаил Григорьевич Чернозубов 8-й

2-й резервной артиллерийской бригады (2 орудия)

Командующий полковник Василий Дмитриевич Иловайский 12-й

Войска Донского казачий Иловайского 4-го полк (5 сотен) Командир — генерал-майор Иван Дмитриевич Иловайский 4-й

Войска Донского казачий Иловайского 12-го полк (5 сотен) Командир — полковник Василий Дмитриевич Иловайский 12-й

Командир — капитан Оренбургского гарнизонного полка Павел Иванович Диомидий (Диомиди)

Командующий — флигель-адъютант Его Императорского Величества полковник Александр Христофорович Бенкендорф

Войска Донского казачий Харитонова 7-го полк (5 сотен) Командир — подполковник Константин Иванович Харитонов 7-й

Войска Донского казачий Денисова 7-го полк (5 сотен)

Командир — генерал-майор Василий Тимофеевич Денисов 7-й'

(не при полку, возглавлял бригаду в «летучем корпусе» М.И.Платова в 1-й Западной армии)

Командующий — войсковой старшина Григорий Петрович Победнов 1-й

Командир — подполковник князь Ахмад бей Хункалов 1-й[xxxvi]

Конечно, Богарне не мог ввести в бой все войска и даже большую часть своих войск, иначе русский отряд был бы, действительно, в недолгое время «раздавлен». Ни геройское сопротивление, ни выгоды занимаемой позиции не могли бы существенно повлиять на исход боя при десятикратном превосходстве противника, если бы он мог задействовать всю мощь своей артиллерии и бросить на отряд большинство пехотных батальонов. Но большая часть 4-го корпуса была вынуждена проходить многочисленные дефиле и только авангард, правда, достаточно сильный, мог непосредственно с марша атаковать русскую позицию. Эта позиция была хороша тем, что позволяла защищать дефиле между Москвой-рекой и горами по левую сторону дороги от Саввинского монастыря в Звенигород, не только преграждая путь в дефиле, но и создавая фланговую угрозу атакующим вход войскам со стороны возвышенностей вдоль берега речки Разводни (теперь Сторожка), впадающей в Москву-реку у монастыря, и отвлекая на себя значительную часть сил, направленных на дефиле.

Не существует документального описания боя, как нет и рапорта командира отряда. Его сообщение о бое в письме Императору Александру весьма скромно. Основными источниками сведений о бое при Звенигороде, кроме немногих полковых документов, упоминаемых Н. П. Поликарповым, служат с французской стороны — «Дневник дивизии Прайзинга» баварского лейтенанта фон Флотова, с русской — воспоминания С. Г. Волконского и «Записки Бенкендорфа». Приведем сообщение фон Флотова о событиях 31 августа (12 сентября по новому стилю).

«12 сентября. Мы выступили в 6¹/₂ часов. Нас сопровождала бригада Гюйона; мы должны были выдвинуть эскадрон в авангард и отделить офицера и 50 всадников арьергарду. Не успели мы продвинуться немного вперед, как уже начали перестрелку с весьма многочисленными казаками, поэтому мы должны были отправить еще один эскадрон для усиления авангарда, который при помощи нескольких орудий заставил вскоре неприятеля покинуть свою позицию. Мы много дефилировали и часто останавливались на привал, чтобы дать время пехоте следовать за нами. Эскадрон 6 полка сменил авангардный, который расстрелял все патроны. В полулье от городка Звенигорода мы вошли в город, имевший очень большую крепость, развернулись вправо и очутились перед рекой Москвой; мы расположились на небольшой равнине позади стрелков». (Перевод Ф. Гайды)[i].

Разобраться в том, что написано баварцем, помогает «екатерининский» план Звенигорода 1783 г. На нем видно, что Саввинский монастырь («очень большая крепость» фон Флотова) был окружен несколькими селениями, которые из-за их близости были восприняты пришельцами как единый «город». От монастыря все части «города» отделены водой: Саввинская слобода — речкой Разводней, подмонастырская Зарецкая слобода и «деревня Устья» — Москвой-рекой.

«Перед нами был высокий холм, весь покрытый лесом; время от времени оттуда спускались казаки, чтобы столкнуться с выдвинутыми вперед стрелками. Однажды (будучи, вероятно, численностью с эскадрон) они бросились на них с криками «ура» и сперва опрокинули, однако стрелки соединились, решительно атаковали и преследовали их, несмотря на большое превосходство, вплоть до лесной поросли». (Перевод Ф. Гайды)[ii].

Высокий холм — это гора Сторожа и возвышенность, продолжающаяся от горы на север вдоль речки Разводни.

«Неприятель также произвел два орудийных выстрела, но орудия были на таком отдалении, что не принесли никакой пользы. Значительное число пехоты и артиллерии было выдвинуто вперед; мы прошли ложбину и город, постоянно перестреливаясь с казаками, и расположились лагерем; перед нами в нескольких сотнях шагов были выставлены пикеты. Генерал Орнано расположил свою штаб-квартиру в городе, вице-король — в монастыре». (Перевод Ф. Гайды)[iii].

Фон Флотов создает картину боевых действий довольно живую, но, безусловно, не полную, не соответствующую напряженному шестичасовому бою. Вероятно, по своему местонахождению он мог наблюдать только его начало и действия левого фланга атакующих против бригады Бенкендорфа вдоль Разводни севернее входа в дефиле. Но детали его рассказа весьма информативны.

Приведем еще и записанный значительно позже события рассказ князя С. Г. Волконского.

«...отряд его (Винценгероде. — П. Г.), подкрепленный одним егерским полком и шестью (в действительности только двумя. — П. Г.) конными орудиями, получил назначение как можно поспешнее занять Звенигород и затруднять по дороге от этого города к Москве те войска, которые будут направлены по этому тракту от неприятеля. Винценгероде, в сопутствии моем опять поскакал (от Кутузова из Можайска 27 августа. — П. Г.) ... к отряду, и на пути чуть мы не попались в плен: мы выезжали из одной деревни, когда с другой стороны входил отряд французов. Прибыли к отряду и пошли к Рузе, городу, где застали назначенное нашему отряду подкрепление. Из Рузы мы ретировались по пути, слабо преследуемые французами, и так прошли до Звенигорода; тут довольно выгодная местность дала возможность генералу попытать сделать маленький отпор; это было тем более удобно, что близ Саввинского монастыря, в ущелье, можно было устроить засаду казачью, скрытную от глаз неприятеля. Когда они подошли на уровень этого монастыря, казаки из засады гикнули, причинив расстройство в авангарде французском, и положили некоторых на месте, а некоторых взяли в плен. Весь отряд встал в позицию и тем приостановил на несколько часов, натиск неприятеля. Но нашему отряду не было по силам принять сражение и мы перед рассветом отступили, делая возможный по малочисленности нашего отряда отпор в наступательном движении неприятельских, по этому тракту колонн; и таким образом, соображаясь с мерами отступления главной армии, подошли к святой и милой для каждого русского, и в особенности в то время, белокаменной Москве»[iv].

Князь Сергей Григорьевич допускает в своем сообщении некоторые объяснимые большой временной дистанцией неточности. Он не упоминает о резерве из трех казачьих полков, о том, что егери и пушки пришли не к Рузе, а они были доставлены к Звенигороду, тогда как три казачьих полка прибыли под Рузу в Велькино; говорит об отступлении от Звенигорода «перед рассветом», т. е. 1 сентября, а отступить пришлось вечером 31-го августа. Все это корректируется другими источниками. Важнее другое. «Маленький отпор» продолжался «более шести часов», как сообщает и Н. П. Поликарпов со ссылкой на месячные рапорты казачьих полков и некоторые формулярные списки офицеров, участников боя[v]. Князь Волконский подтверждает это. «Маленький отпор» был произведен всем отрядом, «вставшим в позицию». Весьма ценно сообщение о засаде в «ущелье» за Саввинским монастырем, т. е. в большом овраге, по которому к обоим вратам монастыря отходит «ветка» от дороги, идущей через дефиле в Звенигород.

«Записки Бенкендорфа» сообщают то, что позволяет связать все немногочисленные свидетельства и выстроить вполне достоверную схему боя, правда, без уточнений по времени.

Бенкендорф получил в команду три казачьих полка, прибывших в Велькино. Они образовали второй арьергард; первый составляли три «штатных» казачьих полка отряда под командой Иловайского 12-го. Бенкендорф рассказывает о взаимодействии арьергардов против авангарда французов, в состав которого входили два полка конных егерей (стрелки, как пишет фон Флотов), поддержанные сначала одним, а затем двумя эскадронами баварских легкоконников. Этот вид кавалерии идентичен уланам, т. е. конным пикинерам, предназначение которых, кроме самостоятельных действий значительными массами, состояло в прикрытии, чаще всего фланговом, действий тяжелой кавалерии (кирасиры, драгуны), конных стрелков, пехоты. (Современные русские историки-«наполеонисты» называют всех легкоконников «шволежора-ми», но вряд ли стоит называть так, на французский манер, баварских кавалеристов.) Общая численность «первого» авангарда французов — 12-й бригады Гюйона и двух баварских эскадронов была около 900—1000 кавалеристов. За ними шла легкоконная («шволежорская») дивизия Прайзинга численностью около 1500 человек. Судя по всему, генерал граф Орнано (один из многочисленных родственников Наполеона) был при авангарде и возглавлял его. Из подчиненных ему соединений не упоминается фон Флото-вым лишь 13-я бригада генерала Виллаты — два полка итальянских конных егерей. Уместны следующие предположения.

Первое. Бригада Виллаты следовала за дивизией Прайзинга, перед Звенигородом дивизия Прайзинга, не принимавшая участия в атаках на русскую позицию, пропустила ее вперед вместе с пехотой, и итальянские конно-егери атаковали высоты за речкой Раз-водней (Сторожкой) вместе с французской бригадой Гюйона.

Второе. Бригады Виллаты не было в авангарде генерала Орнано, она шла вместе с другими итальянскими соединениями — 15-й дивизией и гвардией — и была на марше далеко от авангарда.

Третье. Бригада Виллаты сопровождала в качестве флангового прикрытия пехотные дивизии 4-го корпуса.

Наиболее вероятно первое. Иначе дивизия Прайзинга не была бы только зрителем. Она прошла (см. план Звенигорода 1783 года) севернее нынешней Саввинской слободы (G) и через нее, оказалась в центре «города», образуемого, кроме Саввинской слободы, деревней Устья, как она названа в легенде к плану (Н), и слободкой Зарецкой (I), ныне называемой в Звенигороде «посад». Дивизия Прайзинга заняла Саввинскую слободу и местность между дорогой в Звенигород и Москвой-рекой. Бригада Гюйона действовала, в основном, вдоль правого берега Разводни слева от дороги. По дороге прошла пехота, скорее всего, части 13-й дивизии Дельзона (в 4-м корпусе она всегда была авангардной из числа пехотных: и при Бородине, и на дороге в Петербург, и при Малоярославце) и ее полковая и дивизионная артиллерия. Присутствие бригады Виллаты представляется необходимым, т. к. уже утром по пути из села Карийского против первого авангарда французов (около 1000 конных егерей и легкоконников) действовали два русских арьергарда, каждый из которых был по численности сопоставим с французским. Само выделение второго эскадрона баварских легкоконников в авангард, о котором говорит фон Флотов, косвенно свидетельствует о его усилении вдвое. В тактическом соединении тяжелой или других видов кавалерии у французов один эскадрон улан (лансьеров, «шволежоров») обеспечивал фланговое прикрытие достаточно больших масс, в кирасирскую дивизию входил всего один усиленный эскадрон. В силу этого можно предположить с большим основанием, что второй эскадрон баварцев прикрывал не бригаду Гюйона, а прошедшую вперед бригаду Виллаты, которая уравняла численность французского авангарда и двух русских арьергардов. Тогда действия обеих бригад дивизии Орнано перед Звенигородом должны были производиться совместно вдоль Разводни влево от дороги, дивизия Прайзинга прикрывала правый фланг боевого расположения французов от берега Москвы-реки до дороги, также тыл и левый фланг севернее Саввинской слободы, в самой слободе и за нею. Обе дивизии — Орнано и Прайзинга — насчитывали не менее 3 тыс. кавалеристов.

Сколько пехоты и какие части были выдвинуты против входа в дефиле, не ясно. Наиболее вероятно участие в бою первой бригады 13-й дивизии Дельзона (командовал бригадный генерал барон Юар де Сент-Обен) в составе 8-го легкого, 84-го линейного и 1-го хорватского полков. Численность бригады была не менее 3 тыс. человек (с учетом максимальных бородинских и небоевых потерь). Менее вероятно участие в бою, во всяком случае в его начале, второй бригады 13-й дивизии (92-й и 106-й линейные полки), ее потери при Бородине были весьма значительны, а командир, генерал Плозонн, был убит. Но действия 92-го полка во втором эшелоне атаки не могут быть исключены. Всего пехоты перед Звенигородом могло собраться не более 4—5 тысяч, а общая численность войск перед русской позицией не должна была превышать 7 ¹/₂—8 тысяч, т. е. не более трети численности всей группировки Богарне. Эта численность представляется максимальной, которую можно было развернуть против позиции отряда Винценге-роде. Больше местность вдоль правого берега Разводни в окрестностях Саввинской слободы вместить не может, ибо ограничена густыми лесами и берегом Москвы-реки.

Отметим предусмотрительность Винценгероде, сформировавшего два казачьих арьергарда, численность которых составляла около двух третей общей численности всего отряда. Этим имитировалась значительность основных сил отряда, и противник должен был замедлять свое движение, подтягивать в авангард дополнительные соединения и, предполагая в основной позиции русских силы, пропорциональные значительной численности их арьергарда, должен был подтянуть перед атакой соответствующее число пехоты и артиллерии. Все это замедляло движение, создавало паузы в активных действиях противника, русскими выигрывалось драгоценное время.

Большая часть головной пехотной дивизии французов была подтянута к входу в дефиле и частично к правому берегу Разводни выше моста. Достоинство русской позиции у Саввинского Сторожевского монастыря заключалось, помимо прочего, и в том, что противник не мог ввести в бой все те силы, о которых говорит Бенкендорф, и которые могли быть подтянуты на дороге и по сторонам от нее западнее Саввинской слободы. Большая часть пехоты и артиллерии непременно должны были остаться бесполезным скоплением вне сферы боевых действий. Вытягивать войска в ниточку вверх по Разводне казалось небезопасно, ибо численность русских была неизвестна, как было неизвестно и то, что могло скрываться в лесу за тылом тех войск, что потянутся вдоль Разводни обходить арьергард Бенкендорфа с севера. Поэтому северный фланг французов не мог быть протяженным, скорее всего, он оканчивался где-то на уровне половины расстояния между монастырем и скитом Св. Саввы, а вся протяженность фронта — не более километра-полутора вверх по правому берегу речки Разводни от места ее впадения в Москву-реку.

Успех совместной атаки полков Иловайского 12-го и Бенкендорфа на авангардную кавалерию французов был непродолжителен, не позволил выиграть достаточно времени, чтобы всем спокойно перейти мост через Разводню. Неизвестно даже, успели ли казаки уничтожить мост, скорее всего, успели, иначе положение было бы сложнее. В пользу этого говорит то, что Бенкендорф, прикрываясь спешенными казаками-стрелками, занял высоты от входа в дефиле вдоль подножия монастыря и далее над левым берегом Разводни. Этим он обеспечил от обхода противника правый фланг защитников дефиле (слева Винценгероде был прикрыт течением Москвы-реки). Казакам Бенкендорфа надо было биться насмерть, чтобы не пустить неприятеля на занимаемые ими высоты. Иначе судьба войск в дефиле была бы решена: они должны были бы поспешно уходить в Звенигород и далее, но большей частью погибли бы под двойным ударом вдоль дефиле и с высот от монастыря и за ним. Вход в дефиле закрыл 34-й (или 40-й?) егерский полк и взвод артиллерии, в прикрытие которого был выделен эскадрон Казанских драгун во главе с полковым командиром полковником И. И. Юрловым. Возможно, было сооружено небольшое полевое укрепление, позволявшее какое-то время задержаться на этом открытом месте русским артиллеристам, действовавшим против многократно превосходящих сил неприятеля (следы подобного сооружения можно увидеть на рисунке французского офицера художника Альбрехта Адама, выполненном на следующий день после боя).

Казаки Иловайского 12-го заняли овраг за монастырем с дорогой к двум монастырским воротам — восточным и северным, а также высоты вдоль дефиле и над ним, дабы сверху прикрывать главные силы Винценгероде. (Уточним: Бенкендорф называет командиром первого арьергарда полковника Иловайского 12-го, но месячный рапорт за август 1812 г. Донского казачьего Иловайского 4-го полка, на который ссылается Н. П. Поликарпов, говорит, что в день боя их полковой командир возглавлял три казачьих полка. Скорее всего, верны и данные рапорта, и сведения Бенкендорфа. При бригаде были оба брата Иловайские.) Донской полк Чернозубова 8-го и три эскадрона Казанских драгун должны были составлять резерв, который, скорее всего, был введен в бой полностью. При необходимости и драгуны, и казаки могли (конными или спешенными) поддержать егерей и выступить в качестве стрелков, а драгуны, вооруженные, кроме палашей, ружьями со штыками, могли действовать и как тяжелая кавалерия, и как тяжелая пехота.

Бенкендорф предельно краток в описании подвига всего отряда и, в особенности, своей бригады. Он весьма скромен и, в отличие от большинства мемуаристов, не распространяется о собственных заслугах. Но о том, как действовали его казаки, сообщает баварец фон Флотов, а он, как почти все свидетели с «той» стороны, весьма скуп на описания действий русских и говорит о них преимущественно с уничижительной интонацией. То, что фон Флотов пишет о казаках Бенкендорфа, их действиях с высот над берегом Разводни, говорит о значительном впечатлении, которое произвели эти действия на противника, и об их эффективности. Только один Бенкендорф пишет, что его бригада была отрезана от остального отряда и вынуждена вечером уходить на север и далее в обход Звенигорода на встречу с Винценгероде уже за городом, а, может быть, и далее на восток. Отрезать Бенкендорфа от Винценгероде противник мог только одним способом. После того, как французская артиллерия заставила Винценгероде отступить от левого берега Разводни в дефиле, передовые части французской пехоты и конных егерей протиснулись за русскими егерями по дороге и правее сожженного моста (слева был пруд, через который ни пехота, ни кавалерия пройти не могли). Они попали под фланговый удар казаков братьев Иловайских из засады в «ущельи», как пишет Волконский, т. е. казаки атаковали сверху вниз по дороге между Е и F (см. «екатерининский» план Звенигорода). Были взяты пленные, потери наступающих должны были быть значительны. Но уже следующая атака дефиле должна была предусматривать и действия вдоль монастырской дороги снизу вверх (от F к Е), а также атаку левого фланга бригады Бенкендорфа, т. е. горы Сторожи у подножья монастыря. В случае успеха противник захватывал у северных ворот монастыря соединения дороги F-E и дороги Е-А, т. е. дороги, ведущей от северных ворот монастыря к древнейшей части Звенигорода (Княжий городок) по высотам над дефиле. Безусловно, эта борьба должна была затянуться. Бенкендорф долго не уступал подножье монастыря и не ушел по дороге Е-А, несмотря на угрозу окружения, если бы противник начал такие же действия против его правого фланга и пересек бы на высотах дорогу в обход Звенигорода значительно севернее от монастыря (на плане условно обозначена дугой, оборванной на повороте на северо-восток от Е). Своей «неуступчивостью» складывающимся обстоятельствам Бенкендорф создал для Винценгероде возможность как можно дольше держаться в дефиле. Если бы он стал отходить по дороге Е-А, то неприятель занял бы высоты на левом берегу Разводни и имел бы возможность теснить русских по высотам вдоль дефиле по дороге Е-А от монастыря к Звенигороду, обходить их с севера, кроме того, главные силы Винценгероде были бы атакованы сверху, с этих высот. Поспешное, со значительными потерями отступление было бы неизбежно. Видимо, бой за узел дорог у северных монастырских ворот был долгим и упорным, возможно, французам пришлось штурмовать еще и овраги, параллельные первому, находящиеся далее в глубине дефиле. Потери французов неизбежно должны были значительно превысить русские. Не ранее шести часов вечера французам удалось окончательно взойти на высоты севернее и северо-восточнее монастыря. Только тогда и Винценгероде, и Бенкендорф, и братья Иловайские начали с боем отступать. (Ранее у старожилов Звенигорода и его окрестностей сохранялось предание о массовом захоронении французов где-то на высотах и в оврагах между монастырем и Городком. Это вполне соответствует гипотезе о напряженном бое в районе оврага с монастырской дорогой и в других оврагах в дефиле).

Винценгероде отступал по дефиле, братья Иловайские — над ним по высотам, но чуть отставая, чтобы не дать французам сверху обстреливать и атаковать егерей и драгун, а сами атаковали наступающих внизу французов во фланг сверху через спускающиеся к дороге многочисленные овраги. Бенкендорф уходил сначала на север, затем на восток в обход лесов, по крутой дуге; оставляя слева горящие деревни (нынешние Дютьково, Скокове, Коралово, Ер-шово); возможно, он шел левее дороги от монастыря на северо-восток, но контролировал ее, как не мог в своем движении не контролировать и спуски с высот в долину Разводни, откуда исходила угроза возможных действий неприятеля. Лишь на высоте деревни Скокове или в виду усадьбы Ершово он должен был повернуть на северо-восток и начать ближе к ночи обход Звенигорода.

К этому времени необходимый результат боя был достигнут. Группа Богарне — три пехотных и четыре кавалерийских дивизии плюс две бригады итальянской гвардии с артиллерийскими резервом и парком — не смогли в течение дня 31-го августа пройти Звенигород. В Звенигороде и в Саввинском монастыре в ночь на 1-е сентября смогли расположиться только те части, что вели бой, а остальные войска бивакировали западнее. Объединенные армии Кутузова получили еще один день для спокойного движения к Москве. Наполеон не получил ни малейшего стратегического преимущества. К Москве неизбежно первой подходила русская армия.

Почему так важно исследование Звенигородского боя, которому посвящена значительная часть статьи, комментирующей мемуары одного из главных его участников?

В русской, затем в советской и в настоящее время в российской историографии совершенно не освещен краткий, но весьма важный период войны 1812 года — от Бородинского сражения до начала Тарутинского маневра (до оставления Москвы, если принимать во внимание не только собственно военную линию событий). Между тем, этот период весьма важен и показателен. Его содержание важно для осмысления (результатов) предыдущих событий и понимания последующих. Этот краткий период (всего девять дней с 27-го августа по 4 сентября включительно) вместил три крупных арьергардных боя после великого Бородинского сражения 26 августа 1812 года:

Платов против Мюрата при Можайске 27—28 августа;

Милорадович против Мюрата при Крымском дворище 29— 30 августа;

Винценгероде против Богарне при Звенигороде 31 августа.

Первый, двухдневный бой при Можайске начался вечером 27 августа, когда Мюрат с Молодой гвардией и кавалерией пытался ворваться в Можайск, но был отбит пехотой генерала Розена, кавалерией и казаками Платова. Вместо Можайска Наполеон вынужден был провести ночь на 28 августа в селе Успенском (Криушино) шестью верстами западнее (более чем неважный результат для полководца, объявившего себя победителем в Бородинской битве после ухода русской армии с поля). Но на следующий день натиск французов был столь яростен и столь велика была угроза обхода и окружения арьергарда, что Платов вынужден был оставить Можайск ранее, чем рассчитывал Кутузов, которому нужна была небольшая передышка для выдержавшей чудовищное напряжение сил при Бородине армии, Кутузов заменил Платова на своего лучшего тогда генерала. Милорадович во главе арьергарда сражался с Мюратом вечером 29-го и в ночь на 30-е августа при Крымском дворище и отбросил его с такой силой и с таким уроном, что генералы и маршалы потребовали у Наполеона отзыва из-под командования Мюрата временно подчиненных ему полков. И репутация арьергарда, и дистанция между армиями Кутузова и Наполеона были восстановлены, тыл главной армии на марше был обеспечен.

Третий бой при Звенигороде был сложным, неудача могла иметь самые печальные последствия. Винценгероде имел против себя не только авангард, но всю группировку Богарне (хотя она и не могла вся действовать одновременно). За ним же не было ни главной армии, ни вообще никакой дивизии, бригады, полка, на которые он мог бы опереться. Никакой надежды на подкрепления, за спиной никаких «своих» войск, только дорога на Москву. Винценгероде должен был не только задержать Богарне как можно дольше. Он должен был сохранить отряд в боеспособности, так как только он был прикрытием северного фланга главной армии. Погибнуть с честью в той ситуации — только полдела, не решение задачи. И неприятелю не удалось ни «раздавить» отряд, ни убрать его с дороги. Отряд Винценгероде «нависал» над Богарне вплоть до Москвы и после — на северном направлении на Петербург.

Результаты всех трех боев, и последнего по времени Звенигородского в особенности, говорят о том, что русская армия после Бородина нисколько не утратила ту боевую энергию и тот боевой дух, что невозможны для потерпевшей поражение армии. Ее командование нисколько не утратило энергию и остроту стратегического и тактического мышления. Все это обеспечило успех арьергардных боев, превратив их в стратегические победы. Фланговый марш-маневр на Москву и вся операция по захвату Москвы и поражению армии Кутузова Наполеону и Великой армии совершенно не удались.

То, что бой при Звенигороде и доселе не оценен по достоинству, видно из недавней статьи научного сотрудника Звенигородского исторического музея[vi]. Что баварский генерал фон Прайзинг называется в ней «Трейзинг» — не беда, но то, что анализ боя дан на основе только части дневника фон Флотова вне общего корпуса источников с воспоминаниями С. Г. Волконского и А. X. Бенкендорфа, работой Н. П. Поликарпова, рапортами и письмами М. И. Кутузова и без соответствующего комплексного аналитического исследования, приводит автора к интерпретации боя как мелкой стычки, а общий смысл события сводится автором к следующему: «усилиями небольшого отряда Винценгероде корпус вице-короля на 6 часов был задержан у Звенигородского монастыря, русские обозы, шедшие по Звенигородской дороге, сумели благополучно отойти к Москве»[vii]. Это утверждается, несмотря на то, что давно известен кутузовский рапорт Александру I от 4 сентября, в котором полководец говорит, что Наполеон, направив Богарне по Звенигородской дороге, «старался действовать на мой тыл от Москвы»[viii]. И вины в этом автора статьи, никогда не занимавшегося военной историей, нет. Сказалась запущенность в нашей историографии общей темы 1812 года и ее частных проблем.

Бой при Звенигороде не был оценен еще и в ранней историографии. Первый крупный историограф войны 1812 года Д. П. Бутурлин, работавший под опекой знаменитого Жомини, вообще не упоминает о Звенигородском бое. Позднейшие авторы писали о бое в лучшем случае как о малозначительной стычке. Эта историографическая традиция, к сожалению, продолжена и поддерживается по сей день.

Отчасти в недооценке Звенигородского боя повинен сам Винценгероде. Его письмо Александру I с рассказом о бое также давно опубликовано и хорошо известно, и также давно пренебрегаемо исследователями.

Генерал-адъютант барон Винценгероде — Императору Александру

Будьте уверены, Государь, что Вы с толикой уверенностию и милостию не обращаетесь к человеку неблагодарному; мне невозможно изъяснить Вашему Величеству чувства, которые обуревали душу мою при чтении рескрипта Вашего от 9-го, полученного мною сего утра. Ваше Величество повелеваете мне описать подробности о том, что побудило главнокомандующего к оставлению Москвы: одна необходимость, Всемилостивейший Государь; ибо мы принуждены были примкнуться к городу в самой мерзкой позиции. Чтобы не говорили, но последствия достаточно доказывают, что сражение 26-го (Бородинское) было проиграно. Армия, а особливо левый фланг, понесли чрезвычайную потерю. Одна из других причин, послуживших к проигрышу сражения, произошла, как меня уверяли, от беспорядка, поселившегося в артиллерийском парке, после того как убили графа Кутайсова; недостаток был также и в амуниции, и не знали, где ее взять.

Хотя и достоверно, что неприятель понес равномерно чрезвычайную потерю и может быть более нашей, но он мог себя подкрепить на следующий день <...>

<...> 28-го неприятель отрядил из Можайска 4-й корпус под командою вице-короля и составленный из четырех дивизий пехотных и 10-ти или 12-ти кавалерийских полков в Рузу, дабы обойти и правый фланг нашей армии, если б она хотела взять позицию. Малый отряд мой, находившийся на сей дороге и который состоял из одного драгунского и трех казачьих полков без артиллерии и пехоты, делал все что можно было для сопротивления сему многочисленному корпусу, но естественно принужден был уступить превосходству; по донесению моему, которое я об оном сделал, мне присланы были на подкрепление 2 орудия, 324 егеря и 330 казаков. Способы сии были недостаточны. 31-го августа вице-король атаковал меня в Звенигороде. Казаки мои оказали в сем случае чудеса; двое из храбрейших их штаб-офицеров были тяжело ранены; мы взяли пленных, не потеряв ни одного человека, а к ночи я велел продолжить отступление, сохраняя притом всегда сообщение с арьергардом армии, которая следовала по Можайской дороге.

1-го сентября тот же маневр и отряд мой провел ночь в 25-ти верстах от Москвы. 2-го я находился в деле с 4-м корпусом в девяти верстах от Москвы, когда я получил известие, что неприятель вступает в город. 1-го поутру князь Кутузов писал ко мне, чтоб я приехал к нему для переговоров. Я сдал команду полковнику Бенкендорфу, отличному и достойному офицеру, и отправился в главную квартиру, находившуюся в-двух верстах от Москвы. Проездом я нашел и увидел армию в так называемой позиции, в которой слишком неблагоразумно было бы ожидать неприятельского нападения. Князь принял меня очень хорошо, но он показался мне нерешительным, а время было дорого. Он предложил мне командовать частью кавалерии, чрезвычайно жаловался на тех, кто ею командовали и на то, что некому было поручить командование оною. Я сделал на сие замечание, что под командою человека моих дарований такое назначение не произведет желаемых последствий, а особливо в тогдашних обстоятельствах и в отношении к кавалерии, которая требует скорой решимости, и так я предложил себя на служение адъютантом генерал-лейтенанта Уварова. За таковой поступок князь изъявил мне свою признательность, принял мое предложение и обещал доставить мне список состояния кавалерии и ее распределения. Это было 1-го числа в полдень; тогда он еще ни на что не решился; говорено было о позиции, об атаке, об отступлении. Славу Богу, что меня не почтили приглашением к совету. Я уже во весь день не видел князя, но узнал, что собран был военный совет и что решено было отступать. Но здесь я должен откровенно сказать, что я сего же был бы мнения, если б меня спросили, судя по положению главной квартиры и дурной позиции, в которую упрятали армию и которая не была даже удобна для составления из нея наступательной колонны, если б положено было покуситься на атаку.

В ночи с 1-го на 2-е получено было известие, что полковник Бенкендорф находился в 25-ти верстах от города, имея пред собою 4-й неприятельский корпус. Князь, решась отступать на рассвете, приказал мне тогда возвратиться к моему корпусу, взять опять команду над ним и прикрывать отступление его армии, правого фланга и арьергарда его по Можайской дороге, потом же самому мне отступить через город и прикрыть Владимирскую дорогу <...>

<...>Неожиданный случай подкрепил меня гвардейскими казаками и изюмскими гусарами, которые, отрезаны быв от армии, присоединились ко мне.

Признаюсь, что мне несколько прискорбно делать описание сие Вашему Императорскому Величеству. Я сим исполняю волю Вашу; в противном случае были бы тут моей стороны сплетни <...>[ix].

Вышеприведенное письмо написано, когда Москву занимали французы, Винценгероде тогда опасался, что Императора Александра могут убедить пойти на мировую. Письмо содержит три важных свидетельства: о Бородинском сражении, о бое у Звенигорода и о событиях перед оставлением Москвы. Все, что пишет генерал о сражении при Бородине, нисколько не является его собственными представлениями и убеждениями. Это изложение той пессимистической оценки результатов побоища, что, как известно, принадлежит Барклаю де Толли. Это легко объяснимо. В Филях Винценгероде встречался не только с Кутузовым, но, это совершенно очевидно, и с Барклаем. Барклай был его непосредственным начальником, ибо разделение на две армии еще существовало, как существовал и штаб Первой Западной армии. Все, что пишет Винценгероде, он услышал от Барклая и изложил в письме Императору. Рассказ о Звенигородском бое интересен тем, что названа численность егерей и доставившего их в ночь с 28 на 29 августа в Звенигород Донского казачьего полка. Бой 31 августа закончился тоже только к ночи, видимо, тогда Винценгероде вышел из дефиле и, собрав весь отряд, кроме полков Бенкендорфа, пошел к с. Спасскому (Уборы). Самое важное: Винценгероде сообщает, что он после боя держит связь с арьергардом главной армии, с Милорадовичем. Бой не нарушил его взаимодействий с главной армией. Это подтверждение того, что русская армия после двух исключительно сложных боев при Крымском дворище и при Звенигороде, бывших следствием Бородинского сражения, не потеряла ничего в действенности своего управления, не были нарушены связь и координация ее взаимодействий с отрядами вне колонн главной армии.

Далее Винценгероде пишет о невозможности сражения под Москвой и верности решения Кутузова оставить Москву, о предложении ему возглавить кавалерию главной армии и о своем отказе, прямо пишет о дальнейших задачах своего отряда, который называет «корпусом». Кутузов высоко ценил Винценгероде и как боевого генерала, и как человека чести. И история корпуса Винценгероде впрямую связана с «главной историей» русской армии 1812 года, армии Кутузова, с историей важнейших ее действий, решавших судьбу той войны. Помещаем ниже (в сокращении) письмо Кутузова Винценгероде, которое проливает свет на многое в истории великой войны 1812 года.

Генерал-фельдмаршал князь М. И. Голенищев-Кутузов — генерал-адъютанту барону Винценгероде

<...> Я чрезвычайно одобряю сделанные вами распоряжения и нужным нахожу известить вас об операциях, которые я стану предпринимать, дабы вы могли сообразно с оными действовать. Намерение мое есть сделать завтра переход по Рязанской дороге; потом другим переходом выйду я на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу в Подольск. Сим движением я надеюсь привлечь на себя все внимание неприятеля, угрожая ему с тылу. Подольск есть такой пункт, где мне можно будет подкрепить себя и посылать партии по Можайской дороге. Я постараюсь остаться в Подольске три или четыре дня. Изложив вашему превосходительству будущие мои операции, я предоставляю вам действовать по вашему усмотрению с искусством, коему вы неоднократно являли опыты. Первым движением вашим, на которое должно быть обращено внимание ваше, будет занятие снова Клинской или Тверской дороги, оставя на Ярославской один из ваших казачьих полков под командой расторопного офицера, который ответствовать будет за все ложные тревоги, могущие дойти до великой княгини. Сей самый пост должен ежедневно доносить в Ярославль и стараться сохранять сообщение с казачьим постом, который я учрежду в Покрове на Владимирской дороге; сей пост сноситься будет с другим, учрежденным при Георгиевске, откуда учреждены будут мною еще другие до армии. Я предоставляю вашему превосходительству делать сообщения ваши Государю Императору, дабы успокоить его в ложных известиях, кои могут доходить до Петербурга.

P.S. Изюмский гусарский полк останется у вас[x].

Этот документ не входил в состав корпуса источников по 1812 году, несмотря на давний срок публикации, ибо он не может обслужить квазинациональный миф о неприязни «русского» Кутузова к «немцам», о том, что «человек» Александра I, каковым был Винценгероде, обязательно должен был быть Кутузову неприятен и вызывать его недоверие, именно в силу доверия к нему Императора. Письмо показывает степень доверия Кутузова генералу-иностранцу, которого Александр I назвал «орлом». Главнокомандующий сообщает ему концепцию своего, ставшего после знаменитым, стратегического маневра, по сути решившего судьбу кампании, хотя в этом и не было прямой необходимости. За сутки до поворота с Рязанского направления на южное и в штабе у Кутузова почти никто не знал о его намерениях. Это письмо свидетельствует и о том, что план выиграть кампанию маневром, «ногами» своих солдат, и схема его реализации уже были у Кутузова готовы ко времени оставления Москвы. Вряд ли столь продуманная и взвешенная форма сложного при своей видимой простоте маневра выработана Кутузовым в суматохе событий 1-го и 2-го сентября при оставлении Москвы. Кутузов прямо сообщает и основную цель маневра — занять позицию в тылу вошедшей в Москву Великой армии в случае ее движения на север. Эта позиция наилучшим образом защищала северную столицу России — Петербург. В этом заключается главная цель тарутинского маневра: угрожать с тыла Наполеону, если он, разорив Москву, пойдет на северную столицу. Все остальные проблемы, решенные маневром, вторичны, хотя их считают важнейшими, а названную самим Кутузовым главную цель даже не всегда упоминают. Да, Кутузов прикрыл южные губернии, ставшие источником снабжения для русской армии и не допустил их разграбления французами. Да, русская армия в результате маневра заняла фланговую позицию по отношению к коммуникационной линии Великой армии и не только угрожала ей, но и наносила по ней удары своими армейскими «партиями» (Денис Давыдов, Александр Фигнер и др. партизаны). Но главная цель была иная. Движение Наполеона на Петербург стало практически невозможно. Потому-то столь долго и бездейственно стоял в Москве Наполеон, что не мог отказаться от победного движения на Петербург, поскольку его вступление в Москву сверх его ожидания не решило судьбу войны. Надежда обойтись против Кутузова заслоном из войск Мюрата вблизи от Тарутина быстро померкла. Разведка боем, когда все тот же 4-й корпус частью своих дивизий пошел на север и отодвинул отряд Винценгероде (прикрытие фуражиров лишь побочная цель этого движения), о чем пишет Бенкендорф, можно рассматривать и как выступление авангарда всей французской армии, расчищающего путь следующим за ним контингентам. Но под Винковым Мюрат терпит поражение от Беннигсена и Ермолова. Тыл Великой армии более не обеспечен, ее движение на Петербург стало абсолютно невозможно. Остается единственное: идти на Калугу. И 4-й корпус Богарне перебрасывается с петербургского направления на калужское. Приходится Великой армии идти не за победоносным миром в Петербург, а в Калугу, за хлебом на зиму.

Отряд Винценгероде занимает в стратегии Кутузова под Москвой исключительное место. Только этот «летучий корпус» самостоятельно «ассистирует» главной армии, прикрывая направление на Петербург и наблюдая за другими направлениями от Владимирской дороги до Можайска. Он — главный партнер Кутузова в рискованной «игре» с попавшим в сети «Бонапартием».

Кутузов разрешает Винценгероде писать Императору без согласования с ним, с главнокомандующим, ибо уверен в том, что от него, Винценгероде, высшая власть России будет иметь правдивую информацию. Винценгероде становится посредником между Кутузовым и Александром I, и в силу доверия к нему обоих — Императора и Главнокомандующего всеми армиями — он способствует восстановлению тех нормальных отношений между ними, что отсутствовали со времен Аустерлица.

Письмо Винценгероде Императору написано на следующий день по получении кутузовского.

Генерал-адъютант барон Винценгероде — Императору Александру

<...>Сейчас я получил приложенное здесь письмо от главнокомандующего, который одобряет все мои распоряжения и предписывает между тем стараться достичь до Петербургской дороги, что я немедленно и исполню.

Итак, повеления Вашего Величества найдут меня на Тверской дороге. По прибытии же моем на сию дорогу, я каждый день доставлять буду к Вам рапорт о положении дел.

Всего же около 2 000 строевых и два конных орудия.[xi]

Всемилостивейший Государь! Теперь настало критическое время. Я отнюдь не думаю, чтобы неприятель много выиграл взятием Москвы, и я уверен, что последние распоряжения наших начальников, которые ведут армию к Туле и Калуге, весьма важны, беспокоить и препятствовать будут чрезвычайно неприятелю. Я с достоверностию повторяю Вашему Величеству, что неприятельская армия весьма далека от того, чтобы быть ей в хорошем положении.

Наполеон обещал им мир в Москве. Если они еще будут обмануты, то сие произведет весьма дурное над ними влияние.

Сейчас аванпосты мои уведомляют меня, что неприятель перед ними показался .

Винценгероде полностью поддерживает действия Кутузова перед лицом Императора, он убежден, что Наполеон, войдя в Москву, отдал свою армию во власть обстоятельств и стратегического дара Кутузова. Это делает честь его проницательности.

Вскоре в Петербург прибыл еще один иностранец, отдавший свою шпагу России, француз, полковник Александр Мишо де Боретур, также пользовавшийся доверием и Александра I, и Кутузова. Он доставил Императору рапорт главнокомандующего от 4-го сентября и в личной беседе с Александром I сообщил ему, по поручению Кутузова, о положении армии[xii]. Письмо Винценгероде, рапорт Кутузова и подтверждающая их дополнительная информация Мишо дали Александру I возможность тогда же, 8-го сентября, обратиться к нации:

«Во всенародное известие по Высочайшему повелению[xiii].

С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалию сим возвещается, что неприятель Сентября 3 числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив да клянется всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Главнокомандующий по совету с присутствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель. Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что первопрестольный град Москва вмещает в себя врагов Отечества своего, но она вмещает их в себя пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, сделаться повелителем всего Российского царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит; но он обманется в надежде своей и не найдет в столице сей не только способов господствовать, ниже способов существовать <...>.

Собранные и отчасу больше скопляющиеся силы наши окрест Москвы не престанут преграждать ему все пути, и посылаемые от него для продовольствия отряды ежедневно истреблять, доколе не увидит он, что надежда его на поражение умов взятием Москвы была тщетная, и что по неволе должен он будет отворять себе путь из нее силою оружия.

Положение его есть следующее: он вошел в землю нашу с тремя стами тысяч человек, из которых главная часть состоит из разных наций людей, служащих и повинующихся ему не от усердия, не для защиты своих отечеств, но от, постыдного страха и робости. Половина сей разнородной армии его истреблена частию храбрыми нашими войсками, частию побегами, болезнями и голодной смертию. С остальными он пришел в Москву. Без сомнения смелое, или лучше сказать дерзкое стремление его в самую грудь России и даже в самую древнейшую Столицу удовлетворяет его честолюбию, и подает ему повод тщеславиться и величаться; но конец венчает дело. Не в ту сторону зашел он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войски и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплей крови станет защищать их. Всеобщее повсюду видимое усердие и ревность в охотном и добровольном против врага ополчении свидетельствует ясно, сколь крепко и непоколебимо Отечество наше, ограждаемое бодрым духом верных ее сынов. И так да не унывает никто, и в такое ли время унывать можно, когда все состояния Государственные дышут мужеством и твердостию? Когда неприятель с остатком отчасу более исчезающих войск своих, удаленный от земли своей, находится посреди многочисленного народа, окружен армиями нашими, из которых одна стоит против него, а другие три стараются пресекать ему возвратный путь и не допускать к нему никаких новых сил? Когда Гишпания не только свергла с себя иго его, но и угрожает ему впадением в его земли? Когда большая часть изнуренной и расхищенной от него Европы, служа по неволе ему, смотрит и ожидает с нетерпением минуты, в которую бы могла вырваться из под власти его тяжкой и нестерпимой? Когда собственная земля его не видит конца проливаемой ею для славолюбия своей и чужой крови? — При толь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который перенеся все неизбежные с войною разорения, наконец терпеливостию и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим Державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют? — Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром.

Боже Всемогущий! обрати милосердыя очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Российскую Церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. Сими да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его, и спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств».

Содержание этого обращения (его можно условно назвать «манифестом о сдаче Москвы», поскольку по сути своей он и был таковым) настолько говорит само за себя, что не нуждается в подробном комментарии. Оно снимает всевозможные измышления о непреодолимых противоречиях во взаимоотношениях Александра I и Кутузова в 1812 году и о негативной роли Императора, «неспособного» будто бы «понять» гениального, а, следовательно, «антимонархически» настроенного полководца. В действительности дистанция между ними была значительно меньше, и в этом сближении роль Винценгероде представляется столь же важной, сколь и служба его отряда для русской армии и России.

Необходимо заметить, что в историографии последнего времени создается совершенно неверный образ Винценгероде. Это характерный пример того, с какой безответственностью историческим личностям даются характеристики, «...барон Фердинанд Федорович фон Винценгероде ... был чрезвычайно колоритной личностью, своего рода кондотьером XIX века. Он питал лютую фамильную ненависть к Французской революции и ее «исчадию» — Наполеону». Такую характеристику дает известный историк Н. А. Троицкий.

Заметим, что категорически «не приняли» и «люто ненавидели» Французскую революцию и почитали Наполеона за «врага рода человеческого» не только Винценгероде, но длинный ряд выдающихся генералов и офицеров русской армии, выходцев из европейских государств и из самой Франции: Ланжерон и братья Сен-При, Ламберт и Мишо, Теттенборн и Прендель, Д'Олон и Клаузевиц, Пон-сет и Орурк, Паулуччи и Вольцоген — это только самые известные имена непримиримых «контрреволюционеров», честно служивших России. Они служили не из корысти, не были наемниками, и нет оснований называть их «кондотьерами». Винценгероде был, наверное, одной из самых ярких личностей среди «немцев» русской армии. Личные достоинства, значительное дарование военачальника и боевые заслуги вызывали уважение к нему и у Императора, и у Кутузова, и у Барклая. С полным основанием можно назвать его «рыцарем без страха и упрека»... И преданным без лести.

Под Москвой отряд Винценгероде остановился у Черепкове (Бенкендорф, а следом и Федор Глинка называют его Черенково). Эта деревня некогда была селом, откуда его владельцем был перенесен в соседнее селение приход. Знаменитое и ныне своим храмом, выдающимся памятником архитектуры XVII века, Троице-Лыково является преемником Черепкове. По старинному местному преданию, по воспоминаниям давно уже ушедших старожилов деревушки, здесь были похоронены вывезенные казаками и скончавшиеся от ран участники Звенигородского боя. Позднее выстроенная около 1879 года Всехсвятская часовня (возможно, это было уже не первое подобное сооружение) воспринималась обитателями Черепкова и окрестностей как воинский храм-памятник войны 1812 года. Часовня долгие годы стояла в запустении, пока не была снесена вместе с остатками деревни в 1984 году. Теперь их место занимает территория известного кардиологического центра, называемого в народе «чазовским». Сохранилось лишь несколько старых фотографий, на которых запечатлены руины часовни-памятника.

Под Москвой отряду Винценгероде была определена новая задача — прикрытие северного фланга уходящей через Москву в сторону Рязани армии. Затем, как видно из письма Кутузова Винценгероде от 3-го сентября, прикрытие северных направлений и фактическая блокада оккупированной Москвы от Дмитрова до Волоколамска и даже до Можайска становятся основной задачей. Отряд охраняет пути к северной столице России. Среди свидетельств Бенкендорфа об этом времени обращает на себя внимание следующее. Великолепное в своем лаконизме описание зрелища московского пожара содержит важную деталь: оценку офицерами отряда последствий бедствия для Великой армии. Национальное бедствие, трагедия России не будет торжеством врага, поскольку пожар уничтожает те ресурсы города, что врагу столь необходимы. Наполеон и его армия на них рассчитывали, они, эти ресурсы, были для них самым главным в столице. Их утрата в пожаре невосполнима. Строгий военный взгляд на положение врага помогает воинам отряда пережить всеобщую, воспринимаемую каждым как личную, беду. Можно без тени сомнения перенести это на всю русскую армию, получившую после московского пожара уверенность в том, что этот пожар есть бедствие и для армии неприятелей, уверенность, которая стимулировала процесс восстановления того боевого духа, той воли к исполнению своего воинского долга, что были поколеблены при оставлении Москвы. И доверие к командованию, вера в мудрое смирение Кутузова были восстановлены московским пожаром среди тысяч солдат, не отвечавших на воинское приветствие убеленному сединой полководцу при исходе из Москвы. «Что Москва в руках французов — это, братцы, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов их на смерть завел туда». Источник этой хрестоматийной песни в солдатских впечатлениях от московского пожара.

В рассказе об этих трагических днях воспоминания Бенкендорфа требуют только одного уточнения. Переправа отряда через Москву-реку, которую Бенкендорф блестяще осуществил в отстутствие Винценгероде, происходила не у Хорошева, а ближе к Черепкову у села Троице-Лыково.

Переправа была произведена даже «качественнее» перехода через Разводню при Звенигороде. В виду всего корпуса Богарне произвести столь удачную атаку на его конный авангард мог только очень смелый и уверенный в своем отряде командир, Которого прекрасно понимают все подчиненные от старших офицеров до самого «низшего чина».

Время пребывания французов в Москве стало самым «партизанским» в истории отряда, и Бенкендорф весьма живописно рассказывает об этом времени, описывая свой лагерь около Волоколамска. Но важнейшим его свидетельством, может быть, самым главным из всех воспоминаний, является его описание Москвы в первые часы по уходе из нее Великой армии. Описание Кремля и Успенского собора, в который они с Сергеем Волконским вошли первыми, имеют силу первого свидетельства. Все сведения, сообщаемые Бенкендорфом о состоянии собора, находят подтверждения в иных, позднейших свидетельствах. Но ни у кого более нет столь сильного описания того страшного зрелища, что представилось взорам двух императорских флигель-адъютантов. Никто, кроме Бенкендорфа, не передает с такой силой в столь немногих словах боль и печаль, порождаемые этой картиной безумного кощунственного разрушения.

Бенкендорф немного пишет в мемуарах о своей деятельности в освобожденной Москве. Именно освобожденной, ибо отряд входил в Москву с боем — между Петровским замком и Тверской заставой произошла кавалерийская схватка, в которой верх одержали казаки Иловайского. «На плечах» противника они вошли в Москву, за ними следовала «бригада Бенкендорфа» — лейб-казаки и изюмские гусары, за ними тверское конное ополчение и остальной отряд. Отступление французов превратилось в бегство, казаки преследовали бегущего через центральную часть города противника, захватывали пленных, громили застрявшие в московских улочках «хвосты» уходящих обозов. Бенкендорф, которому старший в чине Иловайский 4-й передоверил командование (полковник, но Его Величества флигель-адъютант, и к «верхам» близок), вынужденно вступил в должность временного коменданта Москвы. Его энергия столь велика, деятельность столь кипуча, сколь велико и то множество проблем, которые должно было решать незамедлительно. Бенкендорф был на высоте того положения, которое он занял в силу экстраординарных обстоятельств.

Вот свидетельство князя А. А. Шаховского, известного драматурга, в 1812 году начальника пешего казачьего полка Тверского ополчения, вошедшего в состав отряда Винценгероде (был расположен между Клином и Тверью), затем начальника походной канцелярии отряда в Москве.

«Возвратясь из Кремля в квартиру генерала Иловайского, я уже в ней нашел графа Бенкендорфа, успевшего осмотреть весь квартал Воспитательного дома, привесть в устройство госпиталь, найти пищу голодающим детям и не только нашим, но и неприятельским раненым, брошенным в беспорядке, без присмотра и помощи на произвол судьбы, заставить тотчас убрать тела их товарищей, валявшиеся по коридорам и лестницам, отрядить своих офицеров, с явившимися в мундирах московскими полицейскими, для осмотра и вспоможения в других больницах, для запечатания и расставления часовых по домам, сохраненным стоявшими в них французскими чиновниками, и учреждения караулов на заставах из полков, расположенных по бывшим некогда городским валам»[xiv].

Воспоминания Бенкендорфа о кошмаре, творившемся в первый день освобождения Москвы, дополняет текст его письма к графу М. С. Воронцову. Необыкновенная картина состояния Москвы в эти дни, описанная Бенкендорфом в доверительном письме старому другу, потрясает своей безжалостной правдой.

Флигель-адъютант полковник А. X. Бенкендорф — генерал-майору графу М. С. Воронцову

<...> Мы вступили в Москву вечером 11-го числа. Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром.

Войдя в город с гусарами и лейб-казаками, я счел долгом немедленно принять на себя начальство над полицейскими частями несчастной столицы: люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома. Наконец все утихло, и огонь потушен. Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений. Город, разделенный мною на три части, вверен трем штаб-офицерам. Дворники выполняют обязанности будочников; крестьян, мною задержанных, я заставил вывозить трупы и павших лошадей. Вход в Кремль для всех закрыт, чтобы народ не видел бесчинств, учиненных в церквах. Огромность города, малое число состоящих в моем-распоряжении людей, винные погреба и запасы соли, отданные на разграбление крестьянам, — все это делает весьма затруднительными обязанности полицеймейстера. Я с нетерпением ожидаю прибытия какого-нибудь начальства и войск и того времени, когда я смогу оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце.

Все русские, состоявшие на службе у французов, взяты мною под стражу, у всех них отобраны документы. Наши раненые, оставленные здесь в разных домах, собраны в одно место и обеспечены продовольствием. Около трех тысяч раненых французов взбунтовались; они разоружены и накормлены; дети в Воспитательном доме также больше не умирают с голоду. <...> (Перевод Е. Э. Ляминой).

Это письмо поразительно простотой и силой в передаче трагической реальности. Не успел уйти враг, а свое воронье уже слетелось на мертвечину. Бенкендорф — свидельством тому многие строки его мемуаров — не равняет народ и тот полуразбойный люд, что собрался в Москву грабить недограбленное. И хотя часто народ, жертвенно отстаивающий свои национальные ценности, и лихая толпа — суть две «физиономии», два проявления одного и того же «национального характера», но склонный к анализу и обобщениям, Бенкендорф «дифференцированно» подходит к каждому конкретному проявлению народных воли, нрава, характера, не уклоняется ни в лесть народу, ни в его порицание.

Мемуары Бенкендорфа не содержат лжи и клеветы ни на народ, ни на видных людей. Нелицеприятие и честность автора подтверждаются воспоминаниями других свидетелей. Эти свидетельства бледнее бенкендорфовских, настолько, насколько их авторы менее талантливы и личностно, и литературно.

«...если какие-либо и были сделаны распоряжения о преследовании неприятеля (при вступлении отряда в Москву. — П.Г.), то они были сделаны по настоянию и указанию полковника Бенкендорфа. Но если Иловайский 4-й не заботился о распоряжениях по военной части и о внутренних первых мерах устройства Москвы и поруганной святыни, то об этом сейчас озаботился Бенкендорф и, чтоб скрыть все неистовство учиненных в соборе Кремлевском пакостей, он, Бенкендорф, совместно со мною наложил печати на все входы вовнутрь, чтобы скрыть от глаз православных эти поругания до приведения в должное устройство по распоряжению митрополита и духовной части.

Но зато Иван Дмитриевич Иловайский с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые обозы у французов, которые без исключения препровождались к нему на личный осмотр. Он тогда имел свое пребывание на Тверской в теперешнем доме Белосельского. Все вносилось в личное его обозрение, и как церковная утварь и образа в ризах были главною добычею, увозимой французами, то на них более обращал внимание Иловайский и делил все на два отдела: что побогаче в один, что победнее в другой. Эта сортировка Бенкендорфу и мне показалась странным действием, и Александр Христофорович спросил его: «Зачем этот дележ? ведь все это следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей Московских и следующие обратно в оные». Но на это Иловайский отвечал: — Нельзя, батюшка, я дал обет, если Бог сподобит меня к занятию Москвы от рук вражьих, все, что побогаче, все ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храмы Божьи на Дон, а данный обет надо свято исполнить, чтоб не разгневать Бога. — Попало ли все это в церкви на Дон или в кладовые Иловайского, — мне неизвестно, но верно то, что ни убеждения Бенкендорфа, ни мои увещания не отклонили Иловайского от принятого им распорядительного решения»[xv].

«По очищении церквей Божиих от хлама, я запечатал их моей печатью (начальника канцелярии временного коменданта города Москвы. — П.Г.) до возвращения духовенства и, вышед из Кремля, был удивлен уже не небесным, а земным промыслом, — наваленных в кремлевском рву и валявшихся по улицам человеческих тел не стало. Подмосковные крестьяне, конечно самые досужие и сметливые, но за то самые развратные и корыстолюбивые во всей России, уверясь в выходе неприятеля из Москвы и полагаясь на суматоху нашего вступления, приехали на возах, чтобы захватить недограбленное, но гр. Бенкендорф расчел иначе и приказал взвалить на их воза тела и падаль и вывезти за город на удобные для похорон или истребления места, чем избавил Москву от заразы, жителей ее от крестьянского грабежа, а крестьян от греха. Но если подмосковная промышленность встретила неудачу в дурном намерении, то успела в добром. Я нашел на площади против дома главнокомандующего целую ярмарку. Она была уставлена телегами с мукой, овсом, сеном, печеным хлебом, папушниками, сайками, калачами, самоварами со сбитнем, даже с разной обувью, и ясно показывала, что около Москвы не было пропитания только неприятелям, и к народной чести надобно заметить, что цена на съестные припасы ни мало не возвысилась против прежней, а изобилие беспрерывно умножалось по мере наполнения опустелой Москвы»[xvi].

Это повествование свидетельствует не только о достоверности сообщаемого мемуаристом Бенкендорфом, но и о его скромности: он нигде не говорит о себе и своих делах в частом для мемуаристов стиле «самоутверждения». Даже в письме к Воронцову он не полностью перечислил свои «полицейские» подвиги по организации и нормализации городской жизни в послепогромной Москве. Его административные таланты были не меньше, чем военное дарование, — от импровизированной вывозки мертвецов до организации городской торговли.

Народ, «общество» и автор в «Записках Бенкендорфа»

Все привыкли к таким характеристикам графа Бенкендорфа: самая мрачная личность мрачной эпохи, выразитель интересов крупных землевладельцев-крепостников и сам крепостник, душитель всего лучшего, что было в современном ему обществе и гонитель «лучших» людей, гениальных поэтов, царский сатрап и соучастник, вместе с царем Николаем Первым, в убийстве Пушкина и Лермонтова, гонитель и душитель русской литературы и культуры, жестокий солдафон, член Следственной комиссии по делу декабристов и участник суда над ними, участник казни декабристов и т. д. — словом, «враг народа». Он еще и националист: начинает свои «Записки» с демонстрации ненависти к полякам.

По такому «принципу» формируется и по сей день отношение не только к Бенкендорфу, но и ко всей истории и населяющим ее историческим личностям. И имеет этот «принцип» столь же давнюю традицию, как и «освободительное движение», которое приучило (при деятельном содействии «охранительного направления») российское образованное общество на все смотреть, обо всем и обо всех судить с позиций определенной политической тенденции, а в крайнем виде, и с позиций идеологических, политико-конъюнктурных. Но не с позиций истины, совести и чести. Навыкли признавать истинными «классовую» мораль — взамен морали подлинной, «общечеловеческие ценности» — вместо ценности извечных общечеловеческих идеалов, в основе которых лежат критерии совести и милосердия.

Записки Бенкендорфа позволяют взглянуть на истинное лицо (точнее, истинную многоликость) общества и на облик народа в ту грозную и великую эпоху именно с позиций совести и чести.

«Дворяне этих губерний Белоруссии, которые всегда были поддонками польского дворянства, дорого заплатили за желание освободиться от русского владычества. Их крестьяне сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились благодаря скупости и разврату дворян: они взбунтовались почти во всех деревнях, переломали мебель в домах своих господ, уничтожили фабрики и все заведения и находили в разрушении жилищ своих тиранов столько же варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты.

Французская стража, исходатайствованная дворянами для защиты от своих крестьян, еще более усилила бешенство народа, а жандармы или оставались равнодушными свидетелями беспорядков, или не имели средств, чтобы им помешать».

Вот что пишет об этом бунте бригадный генерал голландец Дедем де Гельдер из 2-й пехотной дивизии корпуса маршала Даву:

«В окрестностях Витебска население проявило революционные чувства. Помещики со всех сторон стали обращаться к витебскому губернатору генералу Шарпантье с просьбой прислать охрану для их защиты от крестьян, которые грабили помещичьи дома и дурно обходились с самими помещиками (я сам видел, как многие семейства переехали в Витебск, заботясь о своей безопасности)»[xvii].

Маркиз Пасторе, наполеоновский «интендант» Витебской губернии:

«...в стране царил самый крайний беспорядок, распространяемый восстанием крестьян, убежденных тайными агентами революции, что свобода, о которой шла речь, состоит именно в безудержном произволе. ... Дворяне Витебской губернии по собственному побуждению обратились к императору, надеясь, что ему удастся подавить эти беспорядки, наконец раздражавшие их, так как они посягали уже на их права. Император принял их просьбу и приказал мне обнародовать вместе с комиссией и от ее имени прокламацию, которую он лично поправил и в которой несколько строк продиктовано им самим. Губернатору было поручено послать по деревням летучие отряды, которые должны были выполнить двоякое назначение: подавить крестьянское восстание и перехватить мародеров. Благодаря ужасу, повсюду внушаемому этими войсками (можно представить, что это были за бандиты! — П.Г.), и благодаря суровости некоторых дворян (вот это живодеры! — П.Г.) может быть, получивших на то приказ, скоро было подавлено это мимолетное восстание, которым наши враги не сумели воспользоваться, после того как возбудили его»[xviii].

Оставим на совести наполеоновского чиновника обвинение русских в «возбуждении» бунта, а на совести пехотного генерала наименование бунта «проявлением революционных настроений». Важно, что Бенкендорф ничего не преувеличил, описывая бунт. Рассказ о нем одновременно является и анализом причин, вызвавших бунт. И здесь оказывается, что для Бенкендорфа характерно суждение не с «классовой» или, по старинке, с сословной позиции, не с полицейской точки зрения — бороться с печальными следствиями, не касаясь причин. Позиция автора — нравственная, критерий — этический, древний, как мир. А виновник в «классовом конфликте» для Бенкендорфа тот, чьим «искусством» он создан — «поддонки польского дворянства».

Может быть, в данном случае заметна — «полонофобия»? Бенкендорф служил вместе с поляками: офицерский корпус русской армии был по национальному составу весьма пестр, но его «полонофобия» или «германофобия» и другие «фобии» проявлялись только тогда, когда проявлялись в полной мере насилие, унижение, жестокость; когда попирались нормы морали, когда забывались обязанности по отношению к людям, обществу.

Другая ситуация, в центре России, под Москвой, но Бенкендорф тот же: «На основании ложных донесений и низкой клеветы я получил приказание обезоруживать крестьян и расстреливать тех, кто будет уличен в возмущении. Удивленный приказанием, столь не отвечавшим великодушному и преданному поведению крестьян, я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам вооружил и которые служили к уничтожению врагов отечества, и называть мятежниками тех, которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жен и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых усердных и верных защитников. Этот ответ произвел сильное впечатление, уничтожил опасения, которые старались внушить Императору, и, может быть, навлек на меня вражду некоторых Петербургских интриганов».

Действительно ли так было? Не преувеличивает ли мемуарист собственное благородство? Зачем ему из-за каких-то мужиков с ружьями вступать в конфронтацию с «сильными мира сего», с теми, чья вражда опасна, с «петербургскими интриганами»?

Е. В. Тарле был единственным из историков «советского периода», кто рассказал об этом эпизоде с «интриганами» и процитировал текст донесения Бенкендорфа³. 24 сентября 1812 года в Петербурге Комитетом министров на основании клеветнического доноса было вынесено решение, и «взбунтовавшиеся крестьяне Волоколамского уезда и один священник, соучаствовавший с ними» (так сказано в документе Комитета министров) были обречены на репрессию. Роль главного карателя, который бы «в страх другим велел их повесить» была поручена Винценгероде. Волоколамский уезд был «зоной ответственности» части его отряда(«партии») под командой Бенкендорфа. Бенкендорф написал своему командиру донесение (на французском языке), которое Винценгероде, как ответ на «почетное» определение его на роль карателя, отправил в Петербург вместе с рапортом Императору. Такимператорские генерал-адъютант и флигель-адъютант спасли крестьян и возглавлявшего их священника. Тарле приводит (в своем переводе) развернутую цитату из донесения Бенкендорфа: «Позвольте говорить с вами без обиняков. Крестьяне, коих губернатор и другие власти называют возмутившимися, вовсе не возмутились. Некоторые из них отказываются повиноваться своим наглым приказчикам, которые при появлении неприятеля, так же как и их господа, покидают этих самых крестьян, вместо того, чтобы воспользоваться их добрыми намерениями и вести их против неприятеля... Имеют подлость (on a 1'infamie) утверждать, будто некоторые из крестьян называют себя французами. Они избивают, где только могут, неприятельские отряды, отправляют в окружные города своих пленников, вооружаются отнятыми у них ружьями и защищают свои очаги... Нет, генерал, не крестьян нужно наказывать, а вот нужно сменить служащих людей, которым следовало бы внушить хороший дух, царящий в народе Я отвечаю за это своей головой. ... Я пользуюсь крестьянами для получения известий о неприятеле».[xix]

Тарле был весьма смел — цитировал такой документ в 1938 году. Не менее смел был Бенкендорф, поручаясь за крестьян и объявляя их своими соратниками перед лицом Комитета министров. И Винценгероде, имевший в Петербурге и в армии недругов, смел и рыцарствен. И Император, который, ознакомившись с донесением, прекратил «дело», тоже — не «на классовой позиции».

Освобождение от вестфальских мародеров села Самойлове — самый колоритный эпизод «Записок». Здесь крестьяне предстают живо, во всем противоречивом разнообразии народного характера. А сказанное об их хозяйке, «некоей княгине Голициной» совершенно неожиданно для читателя, приученного считать всю русскую общественную элиту того времени неким единством крепостников-эксплуататоров.

Мемуары Бенкендорфа — против любых мифов о России 1812 года. Они свидетельствуют, что все было сурово и сложно, и единство нации в 1812 году и Отечественная война имели иную основу в обществе и народе, нежели о них писали Лев Толстой, а после многочисленные историки-обществоведы разных направлений. Все межнациональные, сословные и иные противоречия, все проявления обывательского малодушия меркли перед единством тех, кто не мыслил себя иначе, как в противостоянии нашествию, его кровавому насилию и лжи. Невозможно было пришельцам использовать противоречия и пороки русской жизни потому, что объединяющая идея в России была сильнее всех ее внутренних разделений, неизмеримо сильнее и той идеи, что влекла в Россию завоевателя и его полчища. Противоречия и разделения в русском обществе были велики, но «линия раздела» в 1812 году шла «по вертикали», через все сословия, классы, национальности. И те, кто собрались под русские знамена из других государств, воевали, в большинстве своем, не для карьеры, не за плату, не за оставленные их предками в далекой родине имения, а потому, что были солидарны с русскими «идеалистами», свою идею отстаивавшими. В 1812 году победило единство тех, кто шел против врага, разоряющего Отечество, за родные святыни и попранное национальное достоинство, и не только русское и российское.

[i] Ibidem, c. 199.

[ii] Ibidem, c. 199.

[iii] С. Г. Волконский. Записки декабриста. СПб., 1902, с. 180—182.

[iv] Н. П. Поликарпов, с. 544.

[v] О. Н. Шлеина (Яшина). Саввинский Сторожевский монастырь в 1812году // Москва в 1812 году. М., Мосгорархив, 1997, с. 27—35.

[vi] Там же, с. 29—30.

[vii] Автор задачей марша Богарне считает только «отрезать русский арьергард» (с. 30). Конечно, общая цель работы не военно-историческая, но коли подобная проблематика присутствует, использовать сколь возможно более полно корпус источников необходимо, тем более, если в числе консультантов Звенигородского музея автор называет такого авторитетного историка 1812 года, как А. Васильев. Не использована возможность должным образом осветить столь значительное историческое событие в контексте истории Саввинского Сторожевского монастыря и в фундаментальном издании Звенигородского музея под редакцией В. А. Кондрашиной. (Саввино-Сторожевский монастырь. М., 1998).

Сказывается и довольно долгая традиция «не пускать» в русскую историю чужаков, «немцев», каковые все поголовно считаются для России зловредными.

Здесь не повезло ни Винценгероде, ни одиозному Бенкендорфу. Что касается казаков с братьями Иловайскими во главе, то позднейшие «заслуги» казачества перед освободительным движением известны, а полное взаимопонимание с реакционными «немцами» совсем портит их национальное лицо. Вот и не могут до сих пор они вместе войти в русскую историю.

[viii] Н. Дубровин. Отечественная война в письмах современников (1812—1815 гг.). Приложение к XLIII тому Записок Императорской Академии наук. СПб., 1882, с. 136—139.

[ix] Н. Дубровин. Там же, с. 121—122. М. И. Кутузов. Сборник документов,т. IV. М., 1954, с. 231—232.

[x] Там же, с. 122—123.

[xi] В письме к Императору Винценгероде сообщает также и о численности своего отряда. Она сильно расходится с данными переклички 6 сентября (РНБ,Отдел рукописей, ф. 1000, оп. 2, № 245). Документ озаглавлен так: «Имеет быть в строю полков в отряде состоящем в партии генерал адъютанта и кавалера Венценгероде Сентября 6-го дня 1812-го года». Для удобства его содержание дается в изложении, опущены сведения о конском составе.

К этому списку следует добавить нескольких офицеров, составлявших штаб и дежурство при командующем отрядом (полковник Бенкендорф, ротмистр С. Г. Волконский, штаб-ротмистр Л. А. Нарышкин и др.), лекарей, а также немногих нестроевых нижних чинов (денщики и пр.).

Лейб-Гвардии Казачий полк

штаб-офицер 1

обер-офицеров 6

всего 206

унтер-офицеров 25

музыкантов 3

рядовых 171

Лейб-Гвардии Черноморская сотня (прикомандирована к Лейб-Гвардии Казачьему полку)

обер-офицеров 2

унтер-офицеров 5

всего 50

музыкантов 2

рядовых 41

Казанский драгунский полк (4 эскадрона)

штаб-офицер 1

обер-офицеров 18

всего

355

унтер-офицеров 27

музыкантов 11

рядовых 298

Изюмский гусарский полк

(4 эскадрона, сформированы из 8 штатных эскадронов)

штаб-офицер 1

обер-офицеров 20

унтер-офицеров 44

музыкантов 20

рядовых 373

Взвод конной роты № 5

2-й резервной артиллерийской бригады

обер-офицер Т 1

унтер-офицеров 3

рядовых 30

Войска Донского Казачий Иловайского 4-го полк

генерал 1

обер-офицеров 15

унтер-офицеров 12

рядовых 420

Войска Донского Казачий Иловайского 12-го полк

штаб-офицер 1

обер-офицеров 12

унтер-офицеров 14

рядовых 383

Войска Донского Казачий Чернозубова 8-го полк

штаб-офицер 1

обер-офицеров 11

унтер-офицеров 5

рядовых 315

Ставропольский Калмыкский полк

обер-офицеров 11

унтер-офицеров 16

рядовых 341

Перекопский Конно-татарский полк

обер-офицеров 10

унтер-офицеров 10

рядовых 275

Войска Донского Казачий Денисова 7-го полк (на посту в прикрытии Ярославской дороги)

штаб-офицер 1

обер-офицеров 8

унтер-офицеров 15

рядовых 237

Всего в отряде:

генералов 2

штаб-офицеров 6

обер-офицеров : 114

унтер-офицеров 176

музыкантов 36

рядовых 2784

всего 3118

Это, безусловно, самые полные сведения об отряде после Звенигородского боя и оставления Москвы. Расхождение в численности и составе войск с данными в письме Винценгероде Императору легко объяснимо. Винценгероде пишет о войсках, находящихся у него под рукой, не включает тех, кто находится «в командировках». В расписании 6-го сентября — полная численность собранного отряда. Расписание 6-го сентября позволяет судить и о потерях отряда при Звенигороде и о многом другом. При Звенигороде отряд был «концентрирован», но некоторые его «партии» еще не успели к нему присоединиться. Так, по сообщению Н. П. Поликарпова со ссылкой на месячный (за август 1812 года) рапорт Донского Иловайского 12-го полка, войсковой старшина этого полка Тацын 6-й совершил нападения в далеком тылу французской армии на Вязьму и Гжатск, «когда наша армия находилась уже под городом Можайском», т. е. 27 и 28 августа. Вряд ли эта крупная «партия» успела прибыть к Звенигороду накануне сражения. Общая численность войск под Звенигородом, согласно Бенкендорфу, — меньше, чем три тысячи солдат и казаков. 6 сентября весь отряд насчитывает 3216 человек (включая двух генералов — самого Винценгероде и старшего Иловайского). Из них под Звенигородом и в командировках было 2502 человека (не было 714-ти лейб-казаков с черноморцами и изюмских гусар). К этому числу надо добавить казаков Донского полка Харитонова 7-го, т. е. около 300 казаков (как в полку Денисова 7-го) и егерей 34-го (?) полка. Всего участников боя и командированных после Звенигорода было до 3000 человек. Потери бригады Бенкендорфа могли составить до 200 человек при исходной численности около тысячи (полк Денисова 7-го из этой бригады стал примерно на 70 казаков слабее резервного полка Чернозубова 8-го, потерявшего не более 15 казаков, и это число, 70, надо утроить по числу полков). Вероятные потери Казанских драгун не менее 50 человек, перед боем его четыре эскадрона должны были иметь не менее 100 человек каждый. Потери бригады братьев Иловайских должны были составлять не менее 150 казаков. Потери егерей и артиллеристов примем за четвертую часть их численности — до 95 человек. Общие потери отряда должны быть не менее 500. Если мы прибавим это число к 3000, то отряд, включая командированных, состоял на утро 31 августа из 3500 человек. Если более 500 казаков и драгун были «в командировках», в разных по численности «партиях» (только Тацын 6-й, чтобы действовать против вестфальцев в Гжатске и против французов в Вязьме, должен был иметь не менее 250—300 человек), то под Звенигородом было действительно чуть менее 3000 человек, а их боевые потери составляли до 18 процентов. Винценгероде пишет, что взяли пленных, «не потеряв ни одного человека», и этим дает повод интерпретировать бой как мелкую стычку. Но читать надо так, что отряд никого не потерял пленными, а это напоминает результаты Бородинского сражения, где при огромности общих потерь стороны взяли друг у друга пренебрежимо малое число пленных (около 2% от общей численности потерь). О потерях неприятеля должно судить с учетом того, что атакующая сторона в бою с упорным и умелым противником, находящимся в столь сильной позиции, как звенигородская, неизбежно несет потери значительно большие, нежели сторона обороняющаяся. Их можно предположительно определить, как близкие к 1000 человек. Так, сведения Бенкендорфа «в ансамбле» с показаниями других источников позволяют в какой-то мере судить и о масштабах потерь, хотя, конечно, и со значительной погрешностью.

[xii] См.: К. Военский. Две беседы полковника Мишо с Императором Александром в 1812 году. СПб., 1904, с. 12—14.

Известия о военных действиях Российской армии против французов 1812 года. СПб., 1813, с. 337—339.

[xiii] Единственное, что требует комментария, это указанная в «манифесте» численность наполеоновской армии на момент вторжения. В «манифесте» она сокращена в полтора раза по сравнению с той, что была известна до начала кампании, дабы не вызывать панику у населения и опасения за исход войны в армии. Ведь только первый эшелон армии вторжения был в три раза больше, чем самые крупные европейские армии XVIII — начала XIX века. 300 тысяч — эта численность довольно долго была «официальной», потом ее сменила численность из публикации графа Ростопчина — 575 500 (См.: Подробный список всех корпусов, составлявших французскую армию, вышедшую в поход против России в 1812 году. М., 1813, с. 8). Через десять лет маркиз де Шамбре в своем знаменитом труде Histoire de Г expedition de Russie (Atlas, Paris, 1823, tab. II) привел полную численность войск, перешедших в 1812 году в разное время западные границы России: 647 158 человек. Н. А. Троицкий. Первый армейский партизанский отряд в России 1812 года (отряд Винценгероде) // Военно-исторические исследования в Поволжье. Вып. 2, Саратов, 1997, с. 67.

[xiv] Князь А. А. Шаховской. Первые дни в сожженной Москве (сентябрь иоктябрь 1812 года) // Пожар Москвы. По воспоминаниям и запискам современников. Часть вторая. М., «Образование», 1911, с. 95.

[xv] С. Г. Волконский. Записки декабриста. СПб., 1902, с. 205—206.

[xvi] Князь А. А. Шаховской. Первые дни в сожженной Москве (сентябрь и октябрь 1812 года) // Пожар Москвы. По воспоминаниям и запискам современников. Часть вторая. М., «Образование», 1911, с. 99—100.

[xvii] Французы в России. 1812 год по воспоминаниям современников-иностранцев // Россия первой половины XIX века глазами иностранцев. Л., 1991, с. 79.

[xviii] Там же, с. 83.

[xix] Е. В. Тарле. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М., 1938, с. 179—180.

[i] Давно устоялось разделение на Отечественную войну 1812 года и Зарубежный поход 1813—1814 годов. По аналогии с Великой Отечественной войной 1941—1945 годов (ее никто не делит надвое или натрое по датам, к которым Красная армия достигала каких-либо территориальных границ), будем называть Отечественной войной все время с начала нашествия в 1812 году по вступление русской и союзных армий в Париж и заключенный там в 1814 году мир. Это был единый военно-политический процесс, завершивший эпоху революционных и наполеоновских войн, начавшихся в 1792 году.

[ii] Комментируя Приказ Военного Министра войскам Западных армий от 13 июня 1812 г., В. М. Безотосный пишет о той простой истине, которую долго не могли себе уяснить историки: «Приказ, бесспорно был согласован с русским Императором. Фраза «предводимым самим МОНАРХОМ» ставит точку в спорах, кто осуществлял единое руководство в первый период войны, и называет это лицо — Александр I. Стиль военной терминологии не терпит неточностей. Тем более, что на основании § 18 «Учреждения для управления Большой действующей армии», царь, прибывая к войскам, автоматически становился главнокомандующим». (Русский архив. VII, М., 1996, с. 93).

[iii] Главная армия идет на Варшаву, вспомогательный «корпус» (пятидесятитысячная армия) должен быть «придвинут ... во внутрь герцогства Варшавского», еще один «корпус» брошен через Пруссию для блокады Гданьска. (См.: Генерал Багратион. Сборник документов и материалов. М., 1945, с. 135. План кампании 1812 года, представленный П.И.Багратионом Александру!.) Этот сугубо «военный» план был совершенно неприемлен для Александра по политическим мотивам, ибо ставил Россию в положение «агрессора» по отношению к Польше и Франции и его исполнение давало Наполеону формальный повод вести войну против России, спасая Европу от нашествия хищных русских. Публикаторы документа дают верный комментарий: «План, построенный в наступательном духе, был представлен Александру I и хотя не был целиком принят, но некоторые его элементы были использованы в развертывании военных действий 1812 года». (Там же, с. 130—131).

[iv] Кратко и четко говорит о «Плане Пфуля» талантливый военный историк полковник Генерального штаба М. Иностранцев. См.: М. Иностранцев. Операции 2-й Западной армии Князя Багратиона от Немана до Смоленска, СПб., 1914, с. 31—33.

[v] «В русских штабах численность французских сил определялась в 400— 500 тысяч человек. Французские историки определили первый эшелон войск Наполеона в 450 человек». (В. Безотосный. Секретная экспедиция. // Родина. 1992, № 6—7, с. 24.) Так пишет исследователь организации и деятельности русской военной разведки 1812 года. Бенкендорф оперирует наиболее точной цифрой, что говорит об его уровне компетентности и о необходимости внимания не только к его тексту, но и к тому, что в нем дано намеком, «между строк».

[vi] Именно тексты этих документов являются поводом для обвинений России в агрессии и оправданием вторжения Наполеона как защитника европейской цивилизации от устремлений «русских варваров». И в наши дни имеются научные работы с опорой на эти документы, оторванные от общего контекста источнико-вой базы по вопросам о причинах и поводах нашествия 1812 года. (См. О. Соколов. Погоня за миражом. Политическая обстановка и план Наполеона накануне войны // Россия, 1992, № 6—7, с. 18—21.)

[vii] К. фон Клаузевиц. «1812 год» («Der Feldzug 1812 in Russland»). M.,1997, с. 25.

[viii] Пространное описание см. там же, с. 35—40.

[ix] Там же, с. 38.

[x] Там же, с. 38.

[xi] Секретная переписка генерала П. И. Багратиона. // «1812—1814». Реляции. Письма. Дневники. Из собрания ГИМ, М., 1992, с. 27.

[xii] Там же, с. 36.

[xiii] Там же, с. 29. Документ № 14.

[xiv] К. фон Клаузевиц. Там же, с. 39.

[xv] Его боевая биография весьма обстоятельно изложена в книге «Галлерея (sic!) гравированных портретов генералов, офицеров, и проч. которые мужеством своим, воинскими дарованиями, или любовию к Отечеству споспешествовали успехам русского оружия в течении войны начавшейся 1812 года». СПб., 1821(второе издание), листы 168—171 (пагинация экземляра РГБ).

[xvi] К. фон Клаузевиц. Там же, с. 39.

[xvii] Оригинал на французском языке: Rapport entre la Premiere et la SecondeArmee. См.: М. Иностранцев. Операции 2-й Западной армии Князя Багратионаот начала войны до Смоленска. Приложение 34-е. СПб., 1914, с. 450—451 (соссылкой на Бумаги Старынкевича, тетр. I, с. 121).

[xviii] Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-Ученого архива. ТомXVII. Исходящий журнал для записывания Высочайших распоряжений по секретной части, с 16 июня 1812 г. с. 274.

[xix] Там же, с. 274—275.

[xx] О том впечатлении, какое произвел оставленный Дрисский лагерь на разведку авангарда Великой армии, имеется выразительное свидетельство в воспоминаниях врача вюртембергского 3-го конно-егерского полка: «...вечером мы приблизились к русскому лагерю у Дриссы и к его окопам. При непрерывном приближении к главным окопам, необычайно высоким и снабженным большим количеством бойниц, у многих, вероятно, сердце забилось удвоенным или утроенным темпом. Чем ближе мы подходили, тем тише становилось все; не слышно было ни звяканья оружия, ни покашливания; ни одна лошадь не заржала; казалось, что и лошади умеют ходить на цыпочках. В любое мгновение мы ждали громового приветствия из этих окопов и из жерл их пушек и тихо подвигались к ним. Вдруг туман, застилавший нам глаза, рассеялся; тишина сменилась шепотом и затем хохотом; за огромными окопами не было ни одной пушки, ни одного солдата. Наверху бродил мужичок, которого раньше приняли за солдата, а посланные патрули скоро принесли известие, что русские на заре покинули свой лагерь и эти окопы». (Г. Роос. С Наполеоном в Россию. Воспоминания врача о походе 1812г. СПб., 1912, с. 49.)

Рассказ доктора Рооса о действиях конной разведки служит косвенным подтверждением тому, что Наполеон и его штаб принимали Дрисский лагерь, а, следовательно, и весь план Пфуля «всерьез».

[xxi] К. фон Клаузевиц. Там же, с. 25.

[xxii] Среди работ по вопросу о стратегическом плане на начало 1812 г. необходимо упоминутъ некоторые.

Автор одной из них (Омельянович. План Пфуля. Этюд из истории Отечественной войны. СПб., 1898) всерьез утверждает, что причиной «неповиновения» Багратиона в отношении Минска было их с Александром I различное понимание слов «соединение армий». Багратион понимал его как «непосредственное соединение», а Александр, который общался с генералами будто бы только через переводчика, понимал «соединение» как «сближение», ибо был слепой последователь Пфуля. По мнению автора, русские исполняли план Пфуля и по оставлении лагеря (ибо они весьма тупы — поголовно все — и неспособны самостоятельно мыслить). Поскольку сей автор не различает обеспечение собственных флангов на сложном марше от угрозы флангам неприятельской армии, то вся работа приобретает оттенок курьеза. Но безусловной заслугой Омельяновича было то, что он назвал Александра Первого главнокомандующим в то время, когда ученые историки мучительно решали вопрос, кто возглавлял русские армии, и писали о том, как Александр мешал Барклаю и Багратиону командовать.

Другой историк, генерал В. И. Харкевич, хотя и не занимался планом Пфуля специально, но был первым, кто обратил внимание на странное «совещание» в Видзах с участием князя П. М. Волконского, Аракчеева, Пфуля, Толя, Орлова и Клаузевица. Правда, Харкевич никак не предполагал, что это всего лишь одна из сцен спектакля с «планом Пфуля», разыгранного для французов русским командованием. Но главное, на что обратил внимание первый издатель «Записок Бенкендорфа», это стратегический «глазомер» (суворовский термин) Александра Первого. Жаль, что Харкевич не занялся проблемой русского стратегического плана глубже. Впрочем, для историка боевых действий и этого достаточно. Он пишет так: «Представляет интерес, что в то время, как Император Александр, разделяя воззрения Фуля (употребительный вариант фамилии ученого немца. — П.Г.) относительно действий 2 армии на сообщения Наполеона, в своих соображениях стремится ее поставить на операционное направление Минск-Смоленск». (В. Харкевич. Война 1812 года. От Немана до Смоленска. Вильна, 1901, с. 138.) В ряду лучших — работа «советского периода» — статья В. В. Пугачева «О форме выработки русского стратегического плана Отечественной войны 1812 года» (Ученые записки Горьковского государственного университета, вып. 78, 1966, с. 625—646). Статья ценна широким анализом историографии и мемуарных источников по данной проблеме. Автор едва ли не первый в недавнюю эпоху писал об исключительной роли Александра I в военном руководстве России и в деле выработки плана, о его статусе главнокомандующего армиями. Главное достижение автора заключается в следующем. В. В. Пугачев пишет: «Что касается уже выработанных планов, то об этом имеется уже довольно много сведений. Однако, следует отметить, что в числе документов нет плана, который был бы утвержден Александром I в качестве официального плана. О его содержании можно узнать из инструкций Барклаю, Багратиону, Тормасову и командирам корпусов о военных действиях». Причина, по мнению автора, опять-таки заключается в том, что при тогдашней форме выработки плана колоссальную роль играл устный элемент и поэтому «письменного плана, с которого списывались бы инструкции Багратиону и т. д., составлено не было» (с. 645). Автор приходит к выводу, что в реальности исполнялся так называемый «план Барклая», но выводы неизбежно будут ошибочны, если не принимать во внимание соблюдение строжайших условий военной тайны ввиду активности разведки противника, а также не включать в круг источников такие мемуары, как «Записки Бенкендорфа».

[xxiii] См. Н. П. Поликарпов. Очерки Отечественной войны // Новая жизнь.1911, № 8.

[xxiv] Н. А. Троицкий. Первый армейский партизанский отряд в России 1812года (отряд Ф. Ф. Винценгероде) // Военно-исторические исследования в Поволжье. Сборник научных трудов. Вып. 2, Саратов, 1997, с. 66—74.

[xxv] Изображение военных действий 1812-го года. Сочинение Барклая де Толли. СПб., 1912, с. 8—9.

[xxvi] В Бородинском сражении из 15-й дивизии участвовала только артиллерия (кроме полковых пушек) полковника Гаэтано Милло, очевидно, опередившая пехоту. Участие в сражении полковника Милло несомненно (свидетельства Ч. Ложье и др.). Вряд ли полковник догнал Великую армию, оставив позади свое подразделение. См. А. И. Попов. Бородинское сражение. Боевые действия на северном фланге. Самара, 1995, с. 50, 69, 100.

[xxvii] Лишь в конце кампании значительно увеличившийся численно отряд Дениса Давыдова осуществил несколько крупных самостоятельных действий (занял Гродно и др.), но все они не могут идти в сравнение с тем, что совершил «корпус Винценгероде» в труднейший период войны.

[xxviii] Причина этому та же, что и в 1805 году под Аустерлицем: французское командование узнало о планах русских еще до начала их наступления. Сообщение Барклая об этом до сих пор как следует «не учтено» в историографии: «В славном кавалерийском деле 27-го числа (наступление началось 26 июля. — П.Г.)нашелся на квартире генерала Себастиана (Себастиани. — П.Г.) дневной приказ, удостоверивший нас, что неприятель известился о намерении нашем и отступал с умыслом». Барклай пишет и об источниках «утечки информации», не обвиняя никого конкретно в предательстве. «Герцог Виртембергский, генерал Беннигсен, Корсаков, Армфельд имели между Адъютантами ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА и в обеих Армиях приверженцев, распространяющих все, что доходило до их сведения, я скажу более. Сам Начальник моего Главного Штаба, человек с достоинствами, но ложный и интригант, единственно из лести к некоторым вышесказанным особам, к Его Императорскому Высочеству (Вел. Кн. Константин Павлович, командовавший тогда 5-м корпусом. — П.Г.), Князю Багратиону совершенно согласовался с общим поведением. Что ж до меня в особенности, я и Канцелярии мои были утомляемы людьми, преданными сим лицемерам, алчущим узнать предполагаемые предприятия. Вскоре по исторжении ими какого-нибудь сведения, по их мнению нового, сообщали от себя вымышленные рассказы иногда всенародно на улице; следовательно, не мало неудивительно, что неприятель был обо всем известен. Для прекращения некоторым образом сего неудобства употребил я все, что от меня зависело. Я удалил особ, поспешающих все разведывать и распространять, а именно некоторых Адъютантов ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, Князя Любомирского, Графа Браницкого, Владека (Влодек. — П.Г-.) и многих других. Чрез сие, без сомнения, не доставил я себе друзей между ближними, окружающими RAM IF. ВЕЛИЧЕСТВО, я желал бы также иметь право отправить некоторых особ высшего звания». (Изображение военных действий 1812-го года. Сочинение Барклая де Толли. СПб., 1912, с. 11—12.)

Русские армии были спасены предусмотрительной осторожностью Барклая и поистине эпическим подвигом 27-й дивизии генерала Д. П. Неверовского, не позволившей многочисленной кавалерии Мюрата прорваться к Смоленску. Позднее, в Тарутино, Кутузов вынужден был фактически заменить штаб 1-й армии собственным; начальник штаба А. П. Ермолов был отправлен «в строй», все ключевые должности заняли люди Кутузова и князя П. М. Волконского.

[xxix] Там же, с. 15.

[xxx] Десятидневный «Рапорт о летучем корпусе генерала от кавалерии атамана Платова» от 21 мая 1812 г. сообщает о следующей общей (офицеры и нижние чины) численности полков: Иловайского 4-го — 443 чел.; Ставропольского — 549 чел. Средняя численность донских полков не превышала 450 чел. (М. Иностранцев. Операции 2-й Западной армии Князя Багратиона от начала войны до Смоленска, СПб., 1914, с. 425.) С учетом боевых и небоевых потерь через сорок дней после начала кампании средняя численность должна была колебаться около 400.

[xxxi] М. И. Кутузов. Сборник документов, т. IV, ч. I. M., 1954, с. 176.

[xxxii] Там же, с. 183—184.

[xxxiii] Н. П. Поликарпов. Боевой календарь-ежедневник Отечественной войны1812 г., М., 1913, с. 542.

[xxxiv] «Journal des operations de la division Preysing» par le lieutenant de Flotow //Campagne de la Russie (1812) par G. Fabry, vol. Ill, Document annexe, p. 198.

[xxxv] Относительно состава и численности отряда Винценгероде под Звенигородом нет полной ясности. Н. П. Поликарпов писал, «что о боевых действиях...отряда... имеются только отрывочные ... данные». (Полк. Н. П. Поликарпов. Боевой календарь-ежедневник Отечественной войны 1812 года. Часть I. Москва, 1913, с. 542. Далее: Поликарпов.) Н. П. Поликарпов не обнаружил рапорт Винценгероде о сражении. Скорее всего, его и не было, некогда и некому было его составлять, отряд был и после Звенигорода в бою. Винценгероде рапортовал Кутузову устно уже в Филях. Н. П. Поликарпов сообщает, что к Винценгероде были посланы Изюмский гусарский полк, Донские полки Денисова 7-го и Харитонова 7-го, а также взвод 5-й конно-артиллерийской роты. Но Изюмские гусары вместе с лейб-казаками вынужденно присоединились к отряду Винценгероде позже, в день оставления Москвы. Бенкендорф пишет о присылке трех казачьих полков в качестве арьергарда к отряду в Велькино под Рузу, а также о полке егерей и двух орудиях, присланных в Звенигород. Это уточнение Бенкендорфа позволяет предположить, что квартирмейстеры уже выбрали местом боя дефиле у Саввинского Сторожевского монастыря при входе в Звенигород и привели туда резерв. Какой из егерских полков прибыл к Винценгероде, абсолютно точно пока не установлено. Наиболее вероятно, что это был 34-й егерский полк. Его участие с большой степенью вероятия «вычисляется» следующим образом. Невозможно участие егерских полков арьергарда главной армии М. А Милорадовича (это не принимавшие участие в Бородинском сражении 4-й, 33-й, 30-й, 48-й, а также 11-й и 36-й егерские полки) и егерских полков Второй Западной армии, шедшей южнее Первой армии. Полковые истории 20-го и 21-го егерских полков (из 3-й пехотной дивизии 3-го корпуса, шедшего в северной колонне вслед за 2-м корпусом) говорят об их следовании к Москве с главной армией. Участие 19-го и 40-го полков (3-я бригада 24-й пехотной дивизии 6-го корпуса) весьма маловероятно, ибо они были в средней колонне, шли ближе других полков к арьергарду Милорадовича и, скорее всего, были ориентированы на его возможное подкрепление (2-я бригада их дивизии была в составе арьергарда). Краткая полковая история 19-го полка о Звенигородском бое ничего не сообщает. Наиболее вероятно участие егерского полка, шедшего в северной, ближайшей к Звенигороду колонне Первой армии. Ближе всех к Звенигороду должен быть 34-й егерский полк из 4-й пехотной дивизии 2-го пехотного корпуса. Но и участие 40-го егерского все же полностью исключить нельзя, из-за влияния ряда мелких факторов (возможное близкое к повороту на Звенигород расположение, маршрут транспорта для егерей — в этом качестве послужил Донской полк Чернозубова 8-го). Но наиболее вероятный (но все же, подчеркнем, гипотетический) кандидат на участие в Звенигородском бою — 34-й егерский полк. Сведения о его численности также в пользу этой гипотезы. Винценгероде в письме Александру I от 13-го сентября пишет о присылке в Звенигород 324 егерей. При Бородине на рубеже ручья Огник 34-й егерский потерял не менее 280 «нижних чинов», т. е. унтер-офицеров и солдат. Полк был в сражении малочисленным, ибо до этого понес значительные потери при Смоленске. 604 нижних чина — вполне вероятная минимальная численность полка при Бородине. Не менее сложно точно определить казачьи полки, прибывшие к Велькино под Рузу и составившие 31-го августа 2-й арьергард под командой Бенкендорфа. Поликарпов пишет о полках Денисова 7-го и Харитонова 7-го. Участие этих полков в Звенигородском бою подтверждается их полковыми документами, на которые ссылается Н. П. Поликарпов (Боевой календарь-ежедневник Отечественной войны 1812 года. М., 1913, с. 545). В расписании отряда Винценгероде от 6-го сентября отсутствует полк Харитонова 7-го и записан полк Чернозубова 8-го численностью 12 офицеров и 320 нижних чинов, а также Перекопский конно-татарский полк общей численностью 295 офицеров и нижних чинов. Под Москвой было два изменения состава отряда: пополнение Изюмским гусарским и Лейб-казачьим полками и отправка в главную армию егерей. Противоречия в сведениях о составе отряда становятся разрешимыми, если мы учтем, что егерский полк оба маршрута — к Винценгероде и к главной армии — проделал не своим ходом, а был доставлен. В Звенигород егерей доставил полк Чернозубова 8-го, составивший, вероятно, резерв основной части отряда. Винценгероде пишет Александру, что к нему прибыло 324 егеря и 330 казаков, не называя полков. Для трех полков, пришедших под Рузу, численность 330 казаков мала, а для полка, привезшего 324 егеря, вполне достаточна. Полк Чернозубова 8-го становится участником всех последующих действий отряда. Под Москвой егерей обратно в главную армию доставил полк Харитонова 7-го, участие которого в действиях отряда ограничивается всего лишь 30 августа — 2 сентября. Третьим полком, прибывшим под Рузу, был Перекопский конно-казачий полк, обозначенный в результатах переклички 6-го сентября, но отсутствующий у Поликарпова вместе с егерями.

[xxxvi] При составлении расписаний войск использованы следующие публикации источников и архивные материалы:

Campagne de Russie (1812) par G. Fabry, vol. IV. Situation de la Grande Ar-mee. Paris, 1903, pp. 285—293, 367—369, 389—390, 393—394.

А. Васильев. Кавалерия Наполеона в Бородинском сражении. // Цейхгауз 1995, № 4, с. 14—15, и № 6, с. 25—26.

А. Васильев, А. Елисеев. Русские соединенные армии при Бородине. Состав войск и их численность. М., 1997, с. 34—35.

Н. П. Поликарпов. Боевой-календарь ежедневник Отечественной войны 1812 г. Часть I. СПб., 1913, с. 526, 531, 540—545.

«Имеет быть в строю полков в отряде, состоящем в партии генерал-адъютанта и кавалера Венценгероде Сентября 6-го дня 1812-го года» (РНБ, Отдел рукописей, ф. 1000, оп. 2, № 245).

Journal des operations de la division Preysing par le lieutenant de Flotow // Campagne de la Russie (1812) par G. Fabry, vol. Ill, Document annexe, p. 198.

Публикуется по изданию: Записки Бенкендорфа. 1812 год. Отечественная война. 1813 год.
Освобождение Нидерландов / Сост., прим. и сопровод. ст. П.Н. Грюнберга. –
М.: Языки славянской культуры, 2001
© П.Н. Грюнберг. Составление, сопроводительные статьи, примечания, 2001
© Т.А. Иляшенко, Е.Э. Лямина, М. Тищенко. Перевод с фр., 2001
© В.С. Непомнящий. Примечание к книге, 2001