Жак-Арсен-Франсуа Ансело. Шесть месяцев в России

Как я и предвидел, мой друг, настало время покидать Петербург, и это письмо будет последним, отправленным мной из этого города. Остается еще много зданий и мест, которые я хотел бы описать тебе, но время торопит, Москва зовет меня, и я коротко расскажу тебе о тех предметах, о которых еще не сообщал.

Итак, мне предстоит уехать — быть может, навсегда — из этого огромного города, исполинского творения могучей воли и настоящего чуда покорности! Я писал тебе сразу по приезде и должен снова повторить, что путешественник не может удержаться от чувства удивления и восхищения перед городом, чья величественная регулярность ослепляет, поражает — и одновременно утомляет своим однообразием. В самом деле, на свете есть города больше Санкт-Петербурга, но ни один из них не кажется больше. Здесь не встретишь ни одной кривой линии, ни одного коварного поворота, что заставил бы обмануться в расстоянии. Ты не найдешь здесь ни магазинов, ни лавочек, ни лотков, что разнообразили бы твой путь: торговцы помещены здесь, словно в казарму, в Гостиный двор — обширный рынок, объединяющий сотни магазинов. Те же магазины, которые необходимость рассеяла по прочим кварталам города, помещаются либо в подвалах, либо на втором этаже, так что взгляд пешехода никогда не сталкивается с разнообразием различных предметов, какие привлекают взор, занимают любопытство и развлекают парижских или лондонских зевак. Человеку праздношатающемуся необыкновенно досадно, что первые этажи домов в Петербурге не содержат магазинов, которые так занятны в других городах, поскольку ни в одном другом городе так не поза ботились о безопасности и удобстве людей, которые, повинуясь требованиям вкуса или состояния, передвигаются пешком. Тротуары из плотного камня, широкие и высоко поднятые, избавляют их от любых неприятностей и обеспечивают самую приятную прогулку. Эти тротуары, устроенные на всех улицах по приказу императора Александра, любившего гулять по Петербургу без провожатых, тем более ценны для пешехода, что мостовые отвратительны. Мелкие, круглые, неровные булыжники положены на рыхлую, песчаную почву, в которую они проваливаются под колесами запряженных четверками карет, мчащихся галопом. Кирпичная крошка и мелкий песок, которые засыпают между камнями, не дают достаточной опоры колесам экипажей и производят двойное неудобство: летом — невыносимую пыль, в дождливое время — глубокую грязь[i]. Это обстоятельство весьма огорчительно в городе, где напрасно стали бы вы искать общественных удобств, столь привычных у нас в Париже, где скромные художники своего дела наводят блеск на башмаки пешеходов. Меня поразило отсутствие этого важного установления в стране, так быстро овладевшей всеми достижениями европейской цивилизации.

Население Петербурга, насчитывающее всего двести пятьдесят — триста тысяч человек, недостаточно, чтобы оживить его просторные улицы. Кроме того, все эти дома, все эти здания, выстроенные из дерева и кирпича и покрытые белой гладкой штукатуркой, отнюдь не имеют монументального вида, несмотря на их величину, элегантность формы и чистоту линий. Они производят впечатление хрупкости, кажутся сделанными из картона. Если бы гранитные набережные, несколько внушительных дворцов и церквей не свидетельствовали о неподвижности окружающих их строений, иностранец чувствовал бы себя как в городе, который был поставлен здесь вчера, а завтра будет перенесен на другое место.

Раз уж я вспомнил о церквах, мой дорогой Ксавье, скажу о них несколько слов. На одной только улице (Невском проспекте) я насчитал десять храмов, посвященных разным конфессиям. Прежде всего обращает на себя внимание Казанская церковь: пятьдесят шесть гранитных колонн высотой в тридцать пять футов, отполированных до хрустального блеска, выстроены полукругом, окружая с двух сторон главные врата[ii], а другие колонны того же размера украшают храм внутри. Вообще греческие церкви, менее просторные, но более освещенные, чем римские, имеют менее величественный вид и внушают верующим менее меланхолические, более отрадные чувства. В них нет скульптур, ибо греческие схизматики

прочли одно место Священного Писания как запрет на ваяние из камня или металла, однако изобилие образов, писанных на слоновой кости и покрытых золотыми и серебряными окладами, пышность царских врат, великолепие священнических облачений — все ослепляет взор. Гармония песнопений, мелодичное согласие голосов, исполняющих торжественную службу без всякого музыкального сопровождения, рождают в душе самые нежные чувства и уносят ее в край надежды и блаженства. Между верующими в греческом храме царит полное, равенство: никаких рангов, никаких кресел! Все стоят пред лицом Божьим: здесь обнаруживается терпимость, главная отличительная черта этой религии. Иностранец, присутствуя на церемониях чужой ему религии, может не опускаться на колени, но оставаться стоять, и не привлечет внимания, не вызовет осуждения. От него не требуется никаких знаков благоговения, никакого участия в религиозном ритуале.

В Казанской церкви я нашел памятники наших недавних катастроф, и это собрание трофеев невольно напомнило мне, что из всех человеческих слабостей русской нации наиболее свойственно тщеславие. Рассказывая иностранцу о памятниках своей страны, русский никогда не скажет «Это прекрасно», но обязательно «Это прекраснее всего на свете!». Посмотрим же, какие трофеи столь помпезно выставлены в этом храме! Во-первых, жезл маршала Даву. Но разве этот символ бранной чести был добыт победой? Нет! Он оставался в обозе, брошенном по приказу самого маршала, и русские просто подобрали его[iii]. Неужели стоит гордиться забытым трофеем? Рядом с жезлом — ключи от нескольких французских городов, которые никогда не имели ворот и коих никто не осаждал. Покажите нам, если можете, ключи от укрепленных городов, охранявшихся французскими гарнизонами, и мы поклонимся вашему мужеству, хоть и будем оплакивать трофеи. Но не хвалитесь тем, что вошли в открытые города!

Среди десяти церквей, украшающих Невский проспект, есть одна католическая[iv]. Она не выделяется ни размером, ни убранством, но в ней заключена могила, на которую француз не может смотреть без боли: это могила Моро. Разве в Петербурге хотели бы мы видеть прах генерала, столь прославленного на полях сражений, столь величественного во дни опалы? Честолюбие соперника осудило его на изгнание: отчего французское ядро осудило на изгнание и его бренные останки[v]? Ах! обратим наш взор на поля Гогенлиндена и Шварцвальда[vi]! Вспомним эту блестящую, хоть и столь краткую, военную карьеру и, стоя у могилы воина, будем вспоминать лишь о его жизни.

Если, несмотря на все величие этого города, общий вид Петербурга производит впечатление грустное и однообразное, когда объезжаешь его в экипаже, то совершенно иным он предстает с высоты башни или колокольни. Тысячи светло-зеленых или пепельно-серых крыш, золоченые шпили, отражающие лучи солнца и устремляющиеся ввысь подобно языкам пламени; пять сверкающих золотых куполов, возвышающихся над каждой греческой церковью, словно восточная диадема, возложенная на чело европейского города; многочисленные каналы, чьи прозрачные воды бегут под изящными, легкими чугунными мостами; зелень парков, дающая отдых ослепленному глазу; широкая и глубокая река, где снуют многочисленные корабли и лодки и над которой вздымается сверкающая игла крепости, составляют восхитительную и разнообразную панораму, дополненную к тому же картиной окружающих Петербург островов. Нет ничего прелестнее, мой друг, чем загородные дома Крестовского и Каменного островов. Разнообразные, как человеческие капризы, выкрашенные в жизнерадостные цвета, построенные из ели и легкие, как воздушные дворцы фей, кажется, они едва касаются зеленого ковра. Здесь нет единого архитектурного стиля; строители заимствовали образцы из Италии, Франции, Англии, Голландии или Китая, и это живописное архитектурное столпотворение кажется конспектом фантазий всех известных народов.

Окидывая взглядом Петербург, я замечаю, дорогой Ксавье, что еще не рассказал тебе о конной статуе Петра I, восхитительном памятнике, которым Россия обязана французскому скульптору (Фальконе); но не было, кажется, ни одного путешественника, который не описал бы этот шедевр, и их восторг, столь оправданный смелостью этого исполинского творения, не дает мне добавить ничего нового. Вообще этот город на каждом шагу тешит нашу национальную гордость, и на каждом шагу мы встречаем здесь следы наших соотечественников. Эти грациозные мосты, эти элегантные здания были задуманы и спроектированы французскими архитекторами и инженерами. Они направляли подражательное мастерство русских ремесленников, и эти люди, еще полудикие, создали удивительные произведения, не подозревая, какое восхищение они будут вызывать. Им показали модели, сказали: «Сделайте так», — и они покорились. Я часто слышал, что этот народ упрекают в отсутствии изобретательности, но разве до настоящего времени русские могли быть чем-то иным, как не искусными подражателями? Разве не принуждены они к этому с тех пор, как Петр I решил поставить свою нацию в ряд европейских? Взойдя на престол в начале XVIII века, могущественный монарх бросил взгляд вокруг себя — и что же увидел? Медленным и постепенным развитием человеческого духа Европа достигла совершенства цивилизации, его же окружал варварский народ. Но он изучил этот народ, он знал его силу, он чувствовал, что заставить его идти шаг за шагом, как шли европейские народы в течение шести столетий, значило осудить его на вечное отставание; это значило оставить достижение заветной цели на произвол времен и обстоятельств. Вооруженный неколебимой волей, абсолютный повелитель нации, знающей только один долг — повиноваться, он заставил ее преодолеть одним прыжком огромное пространство, отделявшее ее от остальной Европы. Толчок был дан, и русский народ перешагнул через несколько столетий. Однако, внезапно поднявшись из природного состояния на вершину цивилизации, этот народ оставил позади себя все промежуточное пространство и мог схватить только поверхность вещей, предоставленных ему для подражания. Его образованию не хватало прочного основания. Подобно умному и послушному ребенку, который сумел бы скопировать академическое полотно, не выучившись рисовать глаз, этот народ, творя чудеса, повсюду демонстрирует отсутствие первых элементов, и пока обучение задним числом не заполнит эти пробелы, он будет копировать результаты, не умея усвоить то, что позволяет их достигнуть[vii].

На этом я остановлюсь, мой дорогой Ксавье; завтра я покидаю Петербург. Я вовсе не претендую на то, что своими беглыми набросками познакомил тебя с этим огромным городом, но если они заинтересовали тебя хоть на минуту, моя цель достигнута. В одном из писем ты предлагаешь ознакомить публику с моими дружескими посланиями, но боюсь, что твоя снисходительность вводит тебя в заблуждение. Впрочем, я буду и дальше сообщать тебе свои наблюдения. Подлинно русский народ, который я найду в Москве, без сомнения, даст мне повод для многих заметок; там встречу я еще живые следы пребывания нашей армии, и если по моем возвращении ты сочтешь, что и те читатели, которые не приходятся мне друзьями, смогут прочесть эти письма, не пожалев о потраченном времени, я отдам их на суд публики.

Прощай еще раз, и под сенью бельвильских рощ[viii] вспоминай о твоем лучшем друге. Он же отправится тем временем сквозь еловые и березовые леса, где от жаркого солнца бушуют пожары, но никто не обращает на них ни малейшего внимания.

Как ни сильны чувства, которые внушил мне величественный и необычный вид города, где меня ждут ужасные воспоминания и пышные празднества, как ни горячо мое желание провести тебя мысленно среди его причудливых зданий, нагромождений монастырей, дворцов, церквей и хижин, я должен, мой друг, оглянуться назад и представить тебе краткий отчет о проделанном мной пути.

Санкт-Петербург отделен от Москвы расстоянием в семьсот двадцать семь верст (около двухсот французских лье), и эта дорога, проложенная по прямой через леса, песчаные равнины и болота[ix], преодолевается с невероятной быстротой, ибо нет в мире другой страны, где можно путешествовать дешевле и быстрее. Поэтому здесь самое время, мой дорогой Ксавье, рассказать тебе о русских кучерах, чья ловкость и бесстрашие заслуживают большего, чем простое упоминание.

Сидя на возвышении и управляя четверкой лошадей, перекладывая вожжи из руки в руку, русский кучер, кажется, не боится ничего на свете. Как бы ужасна ни была дорога, он пускает свою квадригу в галоп и, крайне редко пользуясь висящим на руке кнутом, подбадривает скакунов криком. На протяжении всего перегона, что часто составляет двадцать пять — тридцать верст (то есть более восьми лье), он не перестает беседовать со своими лошадьми, а они, кажется, действительно понимают его. Вообрази, что, обращаясь с этими животными мягче, чем его хозяин с ним самим, он не отдает им ни одного приказа, не объяснив его мотива! Я попросил слугу, служившего нам переводчиком, перевести некоторые из этих нескончаемых монологов, лишь изредка сменяемых народной песней. Меняя тон и интонацию голоса в зависимости от возраста, силы и характера каждой из четырех лошадей, русский кучер взывает к опыту старшей, побуждая ее подать добрый пример подругам, поддразнивает

ленивую разнеженность той, которая, простояв несколько дней на конюшне, должна искупить постыдное бездействие новым рвением, не сомневается, что гордость не позволит самой крупной уступить менее статным, а самую молодую, поставленную в ряд с заслуженными бегунами, убеждает доказать своим усердием, что она заслужила эту честь. Таков, мой друг, смысл разговоров русского кучера со своими лошадьми. Речи эти, то доброжелательные, то ворчливые, производят очевидное действие на животных. Когда возница доволен, он награждает их нежнейшим именем «голубчики мои»: это самое лестное прозвище, ибо голуби составляют для русского народа предмет особой любви и даже поклонения. Он нежно заботится об этих птицах, убивать или есть их считается преступным: это одно из многочисленных здешних суеверий.

Бесстрашие русских кучеров и их презрение к опасности часто подвергает суровому испытанию мужество путника и прочность коляски. Преодолеть расстояние как можно скорее — такова, по мнению этих храбрецов, их первейшая обязанность. Гоня лошадь во весь опор, они мало заботятся о том, что происходит у них за спиной, главное для них — добраться до места. Рассказывают, что один кучер доехал однажды до станции с половиной коляски, тогда как другая половина вместе с пассажирами осталась в пыли за лье от места назначения. Кучер же ничего не заметил: он мчал во весь опор, покрикивал на лошадей и распевал песни[x]³.

Совершенно уверенные в своей ловкости, русские возницы обычно пренебрегают предосторожностями, часто так необходимыми в дороге. Оказывается, что и в самом деле почти нет такой поломки, которую они не могли бы устранить. В их искусных руках в дело идет все, что подвернется под руку: ось они сооружают из ветви дерева, прочную веревку — из березовой коры. Как бы серьезно ни было происшествие, первое, что скажет русский крестьянин, это «ничево» (то есть ничего страшного), и добавит: «небось» (не бойтесь). В деревнях эти люди сохраняют детскую наивность, жизнь кажется им игрой. Когда вы приезжаете на станцию, вас ожидает человек пятнадцать—двадцать длиннобородых крестьян. Чтобы решить, кому из них ставить вам лошадей и везти до следующей станции, они бросают жребий: берутся за правую постромку и перебирают ее по очереди. Тот, чья рука окажется последней, и есть избранник судьбы, и, приняв поздравления товарищей, он принимается за исполнение долга, выпавшего ему по воле случая[xi].

Я говорил, мой друг, что нигде в мире нельзя путешествовать так дешево, как в России, и могу это доказать. В этой стране плата за лошадь составляет 5 копеек (5 сантимов) с версты, что во Франции соответствовало бы семи су за один перегон между почтовыми станциями. Определенных чаевых не установлено, ямщики полагаются на великодушие путешественника, и крохотная сумма делает его в их глазах гением щедрости. Заплатив 80 копеек (16 су) за целый перегон, который, как я говорил, часто равняется двадцати пяти или тридцати верстам, вы станете объектом безграничной благодарности, выраженной самым живейшим образом. Подъезжая к станции, кучер будет кричать: «Поспешай, орлов везу!» Если же седоки скупы, он упреждает своих собратьев, что везет ворон. Кто же откажется прослыть орлом за столь сходную цену?

В повозку обычно впрягают четверку лошадей; таким образом, вы проезжаете одну версту за 20 копеек (или сантимов), а так как 7 верст составляют один французский почтовый перегон, нетрудно сосчитать, что за 1 франк 40 сантимов можно проехать 2 лье, тогда как во Франции то же расстояние обходится в 5 франков — и на двух лошадях.

Первый достойный упоминания город на пути из Петербурга в Москву — знаменитый Новгород. Когда думаешь о его былом величии, когда вспоминаешь старую русскую пословицу «Кто устоит перед богами и великим Новгородом?»[xii] — начинаешь испытывать страх, осматривая печальные руины древнего великолепия. Здесь колыбель русской монархии; на этих улицах, сегодня столь малолюдных, некогда блистал военным великолепием еще дикий двор. Эти разрушенные стены выдержали многочисленные осады, эти шестьдесят церквей, куда сегодня лишь изредка забредают прихожане, некогда едва вмещали толпу верующих, чье благочестие служило их благоденствию. Теперь все пустынно, уныло, и молчаливый Новгород стоит между двумя столицами как урок превратности судьбы!

В этом городе можно полюбоваться также деревянным мостом длиной в триста футов и собором св. Софии с древними фресками; полагают, что они старше эпохи итальянского Возрождения.

В сорока верстах от Новгорода, среди бескрайних песчаных равнин, удивленного путешественника встречает холм. Говорят, что это курган, могила знаменитого колдуна, о чудесных деяниях которого сложены легенды.

Вскоре взор путника, утомленный однообразием этих вечных лесов и бескрайних равнин, где ничто не привлекает к себе внимания, с восхищением начинает открывать плодородные поля, озера, холмы и горы. Это русская Швейцария, и в самом деле напоминающая миниатюрный слепок с богатых и живописных кантонов Гельвеции. На фоне очаровательного пейзажа, на берегу озера и у подножия холма стоит городок Валдай. Но стоит путешественнику въехать в него, как неожиданно его неопытность оказывается под угрозой. Коляску окружает несметная толпа торговок баранками, Армид[xiii] в коротких юбках, чья бесстрашная навязчивость не дает чужестранцу ни минуты покоя. Если, он остановится здесь на ночь, посягательства возобновятся, ибо эти торговки, большей частью молоденькие и хорошенькие, занимаются не только открытым промыслом, но и тайным, менее невинным и более выгодным. Хозяйки гостиниц, их сообщницы и наперсницы, отворяют им двери, и чтобы сохранить добродетель, путешественник должен призвать на помощь всю свою осторожность[xiv].

Город Торжок славится на всю Россию изделиями из вышитого сафьяна и восхищает путешественников благородной архитектурой своей церкви. В шестидесяти верстах отсюда расположена Тверь, губернский город, один из самых красивых в этой стране. Здесь вы переезжаете Волгу по мосту длиной в пятьсот пятьдесят футов. На всех этих станциях вполне приличные трактиры, однако от надежды спать на кровати приходится отказаться. В каждой комнате стоит большой кожаный диван, набитый конским волосом. На них и проводят ночь путешественники, каков бы ни был их чин. Русские, привыкшие спать на чрезвычайно жестких матрасах, легко смиряются с таким отдыхом, но я должен признать, что и иностранец, сначала пораженный внезапным переходом от немецких перин к российским диванам, вскоре привыкает к этой разновидности походных кроватей и засыпает довольно покойно.

Двенадцать часов прошло с момента, как мы выехали из Твери, но, горя нетерпением скорее увидеть Москву, мы решили ехать всю ночь. Солнце уже садилось за горизонт, густые тени ложились на дорогу, и лишь несколько слабых лучей еще светились на западе, подобно нежному воспоминанию в душе страдальца. Мы пересекали темный еловый лес и старались развеять дорожную тоску, рассказывая друг другу страшные истории. Мы воображали, что эти молчаливые края населены вооруженными разбойниками, представляли себе, как они набрасываются на нас, делят наши пожитки, и, смеясь над кровавыми сценами, читанными у Радклиф[xv], невольно кидали окрест беспокойные взгляды, чтобы проверить, не воплотится ли игра нашего воображения в реальность. Вдруг мой товарищ по путешествию схватил меня за руку и показал на группу людей, стоявших впереди по нашей дороге и, казалось, поджидавших нас. Не меньше двадцати человек грелось у костра. Огонь освещал их варварские лица и позволял нам как следует их рассмотреть. Обувь из древесной коры, меховые шапки, рубахи из грубого холста, овечьи шкуры на плечах, длинные усы и рыжие бороды, спадающие на волосатую грудь, медные лица и устремленные на нас горящие глаза явили нам картину, возможно, весьма живописную, но несколько волнующую, особенно на фоне наших недавних фантазий. Стараясь не выдать своего волнения, мы протянули руки к пистолетам, заряженным еще в Париже и ни разу не востребованным, и продолжали двигаться вперед. Когда мы поравнялись с этими страшными людьми, они встали и... согнулись в низком поклоне, самым почтительным образом желая нам доброго пути. Оказалось, то были ломовики; на этих долгих дорогах, где деревни далеко одна от другой, для них нет харчевен. Когда наступает ночь, они распрягают лошадей, отпускают их пастись в лес и разбивают лагерь у большого костра, а на рассвете собирают умных и послушных животных, которые покорно возвращаются под хомуты.

Счастливо избавившись от испуга, воспоминание о котором развлекало нас до конца поездки, мы продолжили свой путь и на четвертый день увидели блистающие купола, золоченые колокольни и наконец въехали в великолепный город, так скоро восстановленный из руин героическим патриотизмом. Если празднества, на которых я буду присутствовать и которые должен буду описать тебе, помешают мне осмотреть все так же тщательно, как в Петербурге, я постараюсь, по крайней мере, мой друг, не упустить ни одного из впечатлений, которые ожидают нас здесь в изобилии.

В облике Москвы, мой дорогой Ксавье, меньше регулярности и великолепия, чем у Санкт-Петербурга, но это придает ей гораздо больше своеобразия. Если путешественник и не испытывает на каждом шагу восхищения, взор его с любопытством останавливается на причудливых и странных сооружениях, не принадлежащих ни к одному из известных архитектурных стилей; прообразы их до сих пор ищут в разных концах света[xvi]. Город располагается на холмистой местности и, окружая подковой знаменитый Кремль, открывает взгляду живописнейшие картины, каких не увидишь в современной сопернице старой столицы.

Москва явилась в анналах истории около середины XIII века, когда стала столицей княжества, возглавляемого Михаилом Храбрым, братом Александра Невского[xvii], о котором я рассказывал тебе во время наших прогулок по Петербургу. Своим именем она обязана пересекающей ее неширокой и неглубокой реке Москве. Среди этимологов утвердилось мнение — впрочем, самое убедительное, — что имя этой речки происходит от сарматского слова, означающего «извилистая». Есть еще Яуза и Неглинка, но последняя — ручей, протекавший некогда во рвах Кремля, — забрана теперь в подземный канал. После того как зловонные рвы, находившиеся у подножия старинной крепости, были осушены, здесь разбили великолепный сад, непонятно почему не пользующийся любовью горожан. Местные жители предпочитают ему Тверском бульвар, улицу около четверти лье в длину, обсаженную молодыми деревьями, не дающими еще ни тени, ни прохлады, ни убежища от пыли с прилегающих улиц. Тем не менее гулять здесь считается хорошим тоном.

Кремль, находящийся в центре Москвы на самом высоком месте, представляет собой неправильный многоугольник, окруженный высокими зубчатыми стенами с башнями на каждом углу. Три расположенные вокруг крепости части города ведут свои названия от стен, и доныне их окружающих: это Китай-город, Белый город и Земляной город. Первый, торговый квартал, обнесен, как и Кремль, очень высокой стеной и сообщается с городом шестью воротами. Здесь располагается большой рынок, огромное множество всевозможных лавок. Пожар 1812 года разрушил их, но гением торговли они скоро возродились в еще более красивом виде. Это постоянно действующая ярмарка, средоточие всех интересов, арена непрерывного движения. Именно здесь надо наблюдать население Москвы. Представители всех сословий и областей наводняют этот квартал, включающий четыре улицы, три площади, шестнадцать церквей, четыре монастыря и различные государственные учреждения. На одной из площадей возвышается исторический памятник, установленный императором Александром в 1816 году: бронзовая статуя изображает купца Минина, призывающего князя Пожарского организовать поход за освобождение родины от поляков и передающего свои богатства на это героическое предприятие, завершившееся победой[xviii]. Хотя стиль скульптуры недостаточно возвышен, она прекрасно смотрится на этой площади, которая, хотя и невелика, являет все самое интересное, что можно увидеть в Москве. Куда ни обратишь взгляд, все будит воображение и вызывает исторические воспоминания. Там — Кремль, священная обитель и последнее прибежище царей, стенам которого угрожали стрелы татар и монголов, копья поляков, а потом мины французов и который все же устоял среди руин. Здесь — каменный эшафот, обагрявшийся кровью по приказу основателя российской цивилизации, чья рука не колеблясь вершила тут суд над непокорными стрельцами. Неподалеку церковь Покрова Богородицы, называемая в народе Василий Блаженный, причудливое творение необузданного воображения, памятник эпохи варварства, и, наконец, пятьдесят пять украшенных элегантными аркадами открытых галерей рынка, каждая из которых носит название продающегося в ней товара. Какое пестрое зрелище открывает взору путешественника толпа в этих галереях! Черкесский тюрбан соседствует здесь со шляпкой от французской модистки, европейский фрак — с длинным азиатским платьем, московская шапка, рабочая блуза и сандалии из коры — с блестящим мундиром и кивером с султаном. Вокруг рынка — запряженные четверкой экипажи, легкие дрожки (деревянные скамьи на четырех колесах) и телеги с волочащимися по земле оглоблями, на которых привозят продукты из деревень. Взгляд не устает примечать разнообразие манер, одежд и лиц в городе, который, кажется, соединил в себе все нации и все противоположности.

Улицы Москвы по большей части менее широки и не утомляют однообразной прямизной, как в Петербурге, где взор не может достигнуть их конца. Сменяющие друг друга яркие виды заставляют пешехода постоянно останавливаться. Оживленный Кузнецкий мост, где обосновались французские модистки, — место встречи московских модниц, ежевечерне посещающих сей арсенал кокетства. Идя по этой длинной улице, изобилующей магазинами, заполненной продавцами и покупателями, иностранец воображает себя в центре густо населенного города, когда вдруг огромные парки, распаханные поля и обширные сады переносят его в сельскую местность; но не подумайте, что он покинул столицу могущественной империи!

Неправильность московских зданий придает городу причудливый облик, какого не встретишь больше нигде: индийский купол соседствует с готической башней, греческое здание — с восточным сооружением. Эта пестрота не вызывает восхищения и все же не лишена очарования. Впрочем, это разнообразие сегодня должно быть не столь велико, как было до пожара 1812 года, ибо частные дома, уничтоженные огнем, были отстроены вновь по относительно регулярному плану. Первоначальный, старинный характер был сохранен в общественных и церковных зданиях. Я слышал мнение, что в Москве уже не осталось следов пожара; те, кто это утверждают, видели город лишь бегло, из окна экипажа. Я же исходил город пешком, тщательно изучил его и могу свидетельствовать, что на многих улицах недостает домов, местами торчат черные стены, а некоторые фасады возведены только для видимости и заполняют пустоты между зданиями. И все же, конечно, сколь ни многочисленны последствия недавней катастрофы, они рассеяны в огромном городе и их едва замечаешь. Восстановление Москвы — невероятное чудо патриотизма. Подумать только, что в городе, который всего четырнадцать лет назад был кучей пепла и руин, стоят теперь десять тысяч домов!

Большая часть мест, заслуживающих нашего внимания, дорогой Ксавье, скоро станет ареной праздников, где я должен буду присутствовать, и я воспользуюсь этим случаем, чтобы описать их тебе. Пока же, в ожидании приезда императора, мы посетим с тобой те здания, что не будут использованы в церемонии коронования, и займемся русским народом, нравы, характер и обычаи которого здесь можно изучить гораздо вернее, чем в Петербурге.

Позавчера, мой дорогой Ксавье, окинув Москву беглым взглядом, я рассказал тебе о Кремле и сегодня вернусь к этой древней крепости, где, кажется, обитает история старой Москвы.

Считается, что само слово «кремль» — из татарского языка и означает «камень». Крепость эта, окруженная высокими зубчатыми стенами, сообщается с городом через пять ворот. Спасские ворота примечательны тем, что древний обычай неизвестного происхождения обязывает обнажать голову всех, кто через них проходит. В Кремле находятся дворец древних царей, где родился Петр I, дворец патриарха, здание Сената, Арсенал,

Успенский собор, где проходят церемонии коронования и куда мы отправимся вместе в знаменательный день; наконец, церковь Благовещения и церковь Михаила Архангела, где расположены могилы первых государей этой державы.

Если рассматривать их по отдельности, эти здания не поразят ни грандиозностью, присущей готическим памятникам, ни грациозной элегантностью, какую античные постройки завещали современным подражаниям. Архитекторы, которые возвели это множество зданий, были свободны от всяческих правил и подчинялись лишь капризу собственного воображения, и тем не менее ансамбль весьма привлекателен своим необычным разнообразием. Небольшие колокольни и сверкающие золотом сферы, венчающие кровлю дворца и всех церквей, разнообразие линий и цветов, изобилие балконов, террас и лестниц, смешение всех стилей и строительных систем надолго приковывают изумленный взор путешественника к этой совокупности зданий, то массивных и тяжелых, то легких и изящных, но всегда оригинальных.

Кремлевская сокровищница примечательна множеством ценных предметов, которые нам предложили осмотреть. Бросив взгляд на каждую из этих вещей, принадлежавших правителям России от великого князя Владимира Мономаха до императрицы Екатерины II, словно обозреваешь всю историю этой империи и присутствуешь при всех ее главнейших событиях; короны Казани, Астрахани, Сибири, Грузии и Польши напоминают о ее победах. Оружейная палата содержит множество оружия всех видов и родов, расположенного по народам и эпохам. Среди этих устрашающе разнообразных орудий разрушения в числе прочих трофеев находятся и простые носилки, на которых передвигался Карл XII во время Полтавской битвы.

Патриарший дворец представляет любопытству путешественника священнические облачения, сияющие золотом и драгоценными камнями, а библиотека его состоит из греческих и славянских рукописей, преимущественно богословских, но я заметил среди них и Гомера, Эсхина и Софокла[xix].

Огромное здание Сената было построено в царствование Екатерины; купол, возвышающийся посередине крыши этого здания, увенчан кубом, на четырех сторонах которого крупными буквами начертано по-русски слово «закон». Если перечислить тебе все учреждения, помещающиеся в пределах этого обширного дворца, ты легко сможешь составить представление о его размерах: здесь расположены правительственные архивы, Департамент государственных имуществ; межевая канцелярия, архитектурное училище, банковская контора, архив Коллегии иностранных дел, провиантский склад; наконец, шестой, седьмой и восьмой департаменты Сената[xx].

Арсенал, заложенный в 1702 году при Петре I, в 1812 году был заминирован по приказу Наполеона. Взрыв, хотя и не разрушил здание полностью, нанес ему значительные повреждения, которые до сих пор не вполне исправлены, и, словно бы для того, чтобы возместить ущерб, нанесенный национальному чувству русских, перед Арсеналом выставлены французские пушки, захваченные во время рокового отступления нашей армии. Никольские ворота, расположенные позади этого здания, были также частично разрушены взрывом, однако, невзирая на силу сотрясения, стекло, покрывавшее икону св. Николая, осталось неповрежденным. Табличка с надписью подтверждает этот факт, еще более, если только это возможно, увеличивающий веру русских в могущество этого святого, чье присутствие, как они полагают, спасло стекло от разрушения.

Колокольня Иван Великий — один из самых замечательных и почитаемых памятников Москвы. Это самое высокое здание в городе, и вид, открывающийся с галереи этой башни, поистине великолепен. Скользя по гигантскому амфитеатру, раскинувшемуся во все стороны, взгляд блуждает по лесу сверкающих шпилей и не знает, где остановиться в этой мозаике разноцветных крыш, оживленной ярким солнцем. Говорят, этот памятник должен был увековечить память об ужасном голоде, опустошившем Москву около 1600 года[xxi]. Он имеет форму восьмиугольника; купол его покрыт червонным золотом, а благоговейно почитаемый крест, увезенный французской армией в 1812 году, но оставленный во время отступления, был заменен на деревянный, покрытый медью. На башне тридцать два колокола, и один из них — некогда перевезенный сюда знаменитый новгородский набат.

Рядом с Ивановской башней можно полюбоваться самым большим в мире колоколом. Надпись возле него гласит, что вес его составляет триста пятьдесят тысяч фунтов. Колокол этот, бесполезная тяжесть которого продавливает почву, никогда не был подвешен. Каждый год он все более врастает в землю, и по специально устроенной лестнице можно спуститься и осмотреть его исполинские внутренности.

Могилы патриархов находятся в Успенском соборе, который мы подробно осмотрим во время коронования, а могилы древних царей украшают церковь св. Михаила. Эти саркофаги, которые в праздничные дни покрывают великолепными покровами, некогда служили трогательными посредниками между несчастием и властью. Когда кто-нибудь из подданных хотел просить владыку о милости, он оставлял свое прошение на одной из могил, и только царь мог взять его оттуда. Так смерть ходатайствовала за несчастного у трона, и к милости монарха обращались, взывая к священным именам его отцов[xxii].

Среди зданий, возвышающихся в ограде Кремля, мне осталось упомянуть, мой дорогой Ксавье, только церковь Благовещения, примечательную расположением, кровлей, новыми позолоченными куполами, ведущей к ней прекрасной лестницей и, наконец, своими фресками. Они представляют сюжеты из Священного Писания, но по странной прихоти художник поместил среди этих благочестивых картин портреты древнегреческих философов и историков. Аристотель, Анахарсис, Менандр, Птолемей, Фукидид, Зенон, Анаскарид и Плутарх, сами, вероятно, немало удивленные, держат в руках свитки с евангельскими изречениями, а для того, чтобы набожные московиты не ошиблись, художник заботливо подписал каждый портрет[xxiii]. Мера эта отнюдь не была излишней, ибо жестоко было бы, если бы русский, так благоговейно почитающий изображения святых, вдруг узнал, что обращал напрасные молитвы и поклоны к известным язычникам.

На этом мы покинем Кремль, мой дорогой Ксавье; но, снова оглядываясь на эту древнюю цитадель, пожалеем о том, что, исправляя разрушения, нанесенные взрывом, строители сняли со стен вековую патину, придававшую им столько величия. Белая краска, скрывающая трещины, придает Кремлю видимость молодости, не соответствующую его форме и зачеркивающую его прошлое.

Вчера, мой дорогой друг, я последовал приглашению одного любезного русского, г. Исленьева, который перед отъездом в свое имение дал великолепный обед нескольким французам, находящимся сейчас в городе. Обед происходил в Петровском, у французского ресторатора.

Петровское — это императорский дворец, построенный Екатериной II при въезде в Москву[xxiv]; тем же именем называется и небольшая деревня, точнее, несколько дач, окружающих дворец. Именно в этом замке, причудливая форма которого напоминает древние татарские дворцы, останавливался Наполеон с частью своего штаба и гвардии, скрываясь от зрелища горящей столицы[xxv]. Чтобы добраться сюда, надо проехать небольшой лес, где среди елей и берез глаз иностранца радуют несколько вековых дубов, устоявших перед жестокостью местного климата и напоминающих ему о милой родине.

На обеде, где веселость гостей беспрестанно возбуждалась не только бордоскими, бургундскими и шампанскими винами, но и веселыми напевами Дезожье[xxvi] и Беранже, нашему любопытству были предложены также песни и пляски цыганской труппы, приглашенной нашим амфитрионом. Цыгане принадлежат к бродячим племенам, потомкам коптов и нубийцев, историю которых ты прослеживаешь в одном из прелестных рассказов, которые завещал тебе Джонатан Духовидец[xxvii]. Употребляемое здесь название «цыгане» напоминает слово «чингены», как их зовут в Турции, и означает, вероятно, «бродяги». Признаюсь, мне не доводилось слышать ничего более гармоничного, чем эти песни, исполняемые на несколько голосов, мужских и женских, с удивительной верностью. Их неистовые пляски, вносящие в душу невыразимое смятение, объясняют силу воздействия этих чужестранок на молодых русских аристократов. Цыган и цыганка встают в середину круга, образованного остальными, чьи песни и выкрики, нарастая, возбуждают танцующих. Та, что играет на гитаре, сидит, а звуки, извлекаемые ею из инструмента, действуют на нее саму так, что она словно забывает все вокруг. Я не мог отвести взгляда от ее желтоватого лица и горящих черных глаз. Наклоняясь вперед, отстукивая такт ногой, она следовала за движениями танцующих, чьи сладострастные жесты отвечали ее напеву. Красная сетка, покрывавшая ее голову, упала, длинные черные косы разметались по плечам, но ничто не отвлекало ее. Пот катился по ее лицу, она выпустила гитару, изнемогая от усталости, и замерла в оцепенении. Мне казалось, что передо мной древняя сивилла, и я вспомнил стихи из шестой книги «Энеиды»:

Subito non vultus, non color unus, Non comptoe mansere сотое: sed pectus anhelum Et rabie fera corda tument: majorque videri, Nee mortale sonans, afflata est numine quando Jam propiore del[xxviii].

Женщины эти, мой дорогой Ксавье, как я уже сказал, оказывают магическое влияние на молодых русских дворян: нет такой жертвы, такого безумия, на какое они не пошли бы ради них. Когда, окончив танец, они обходят зал, взывая к щедрости зрителей, те, под действием пережитого возбуждения, высыпают им в руки содержимое своих кошельков и за малейший знак благосклонности готовы отдать все, чем располагают в данный момент. Для меня было совершенно непостижимо, каким образом эти цыганки с медными лицами и бесцветными губами могут внушать такие страстные чувства, но г. Исленьев назвал мне нескольких русских, что разорились ради них, а указав на самую юную, добавил: «Взгляните на нее. Один офицер, к несчастью располагавший состоянием, за два года проел с нею две тысячи крестьян!» Признаться, расточительность офицера удивила меня не меньше, чем те слова, в которых мне передали его историю. Вероятно в стране, где крестьянин представляет собой товар стоимостью от трехсот до четырехсот франков, такой способ выражения, справедливо нас возмущающий, считается обычным и не свидетельствует о злонравии того, кто к нему прибегает.

[i] В пассаже о мостовых, хотя он и отражает, вероятно, собственные наблюдения Ансело, нельзя не усмотреть параллели с книгой Фабера «Безделки»: «Применяемый здесь способ посыпать новые мостовые полуфутовым слоем песка представляет собой лишь полумеру, которая, как все полумеры, причиняет одни лишь неудобства, не устраняя главного зла. В самом деле, эти кучи песка производят в сухую погоду невыносимую пыль, а в дождливую — чрезмерную грязь» (Faber. P. 64).

[ii] Ошибка Ансело. Ср. у Свиньина: «...сколько вещей достойных удивления, сколько предметов единственных, совершенных! Особо сии 56 колонн, украшающих внутренность собора: каждая из них высечена из целого гранита и имеет пять сажень вышины и полтора аршина в диаметре и блестит как зеркало» (Свиньин. С. 19).

[iii] Даву Луи Никола (1770—1823) — маршал Франции (1804), герцог Ауэрштедтский (1808), герцог Экмюльский (1809). Во время Ста дней (1815) был военным министром Наполеона. При отступлении из Москвы командовал арьергардом наполеоновской армии. В сражении под Красным 5 ноября 1812 г. его части потерпели поражение, результаты которого так описывал адъютант П.М. Волконского Н.Д. Дурново: «Последствием этого дня было взятие тридцати пушек, пяти штандартов, свыше тысячи пленных. Почти три тысячи остались на поле битвы. Остаток корпуса Даву вместе с ним самим спасся бегством. Его маршальский жезл попал в наши руки» (1812 год... Военные дневники. М., 1990. С. 103).

[iv] Костел св. Екатерины (Невский пр., между д. 32 и 34) построен в 1762— 1783 гг., архитекторы Ж.Б. Валлен-Деламот и А. Ринальди.

[v] Моро Жан-Виктор (1763—1813) — французский генерал. Командовал ре волюционными войсками с 1794 г.; в кампаниях 1796, 1797, 1800 гг. команду ющий Рейнской армией; в 1799 г. возглавлял армию в Италии; 3 декабря 1800 г. одержал победу при Гогенлиндене (Пруссия), фактически положившую конец войнам против Французской республики. Помог Наполеону осуществить переворот 18 брюмера, но затем перешел в оппозицию. В 1804 г. Наполеон, вероятно опасаясь соперничества со стороны Моро, пользовавшегося популярностью в войсках, позволил суду обвинить его в участии в заговоре Ж. Кадудаля и Ж.-Ш. Пишегрю, хотя оба они отрицали его участие. Генерал был приговорен к двум годам тюрьмы, но получил разрешение уехать в Соединенные Штаты Америки. Фигура опального генерала заинтересовала противников Наполеона. В 1813 г. Моро, хотя и не изменил своим республиканским взглядам, принял предложение Александра I поступить на службу, получив завер ние в том, что будет соблюдена целостность Франции и народ получит право самостоятельно избрать форму правления и правительство. Он рассчитывал, что возглавит корпус из французских пленных и выступит посредником между Францией и союзными державами. Прибыв в Прагу 16 августа 1813 г., Моро узнал о невыполнимости своего плана и, отказавшись возглавить корпус иностранной армии, ограничился ролью советника. 27 августа в битве при Дрездене он был ранен ядром и скончался 2 сентября 1813 г. Похороны Моро описала в своих записках (1829) Р.С. Эдлинг: «Известна кончина генерала Моро. Государь окружил его трогательными попечениями, семейство его осыпано благодеяниями, и смертные останки республиканского полководца отправлены в Петербург для торжественного погребения. Двор и город присутствовали на этих необыкновенных похоронах в католической церкви, убранной трауром и давшей последнее убежище изгнаннику. В похоронах участвовал дипломатический корпус, состоявший из старых врагов революции, и, в довершение необычайности, надгробная проповедь произнесена иезуитом, а русские солдаты снесли гроб в церковный подвал, где Моро предан земле возле последнего польского короля, представляющего собою другой пример изменчивости судеб» (РА. 1887. Кн. 1. С. 226-227).

[vi] В 1796 г., потерпев поражение от австрийцев, Моро совершил сорокадневное отступление с рейнско-мозельской армией через теснины Шварцваль да к Рейну.

[vii] О том, что европеизация российской жизни была произведена прежде временно, впервые сказал Монтескье, поставив под сомнение благотворность петровских преобразований. Опираясь на описание русской жизни, данное Адамом Олеарием еще в 1649 г., он заключил, что Россия была цивилизована слишком быстро. В «Духе законов» (XIX, 14) он пишет, что России следовало бы не усваивать достижения западной цивилизации, а вернуться к ценностям Киевской Руси (см. об этом: Liechtenhan F.-D. La progression de 1'interdit: les recits de voyage en Russie et leur critique a Pepoque des tsars // Schweizerische Zeitschrift fur Geschichte. 1993. Vol. 43. P. 28).

[viii] Бельвилъ — в XIX в. пригород Парижа.

[ix] Князь Н.С. Голицын, выехавший из Петербурга в Москву 31 марта 1826 г. для подготовки прохождения войск на коронацию, писал в своих записках: «Московское шоссе в это время было уже почти совершенно докончено на всем пути, только некоторые мосты еще достраивались и около них были устроены временные, объездные» (PC. 1881. № 1. С. 28). Спустя десять лет Греч, описывая свою поездку в Москву, назвал Московское шоссе «благодеянием, оказанным Александром I своему народу». Однако недостроенные к коронации мосты и в 1830-е гг. все еще «заменялись временными, деревянными» (Греч Н.И. Сочинения. СПб., 1855. Т. 3. С. 235-236).

[x] Ловкость русских ямщиков и их вежливость отмечала и г-жа де Сталь в «Десятилетнем изгнании»: «Почти девятьсот верст отделяют Киев от Москвы. Русские возницы мчали меня с быстротой молнии; они пели песни и этими песнями, как уверяли меня, подбадривали и ласкали своих лошадей. "Ну, бегите, голубчики", — говорили они. Я не нашла ничего дикого в этом народе; напротив, в нем есть много изящества и мягкости, которых не встречаешь в других странах. Русский возчик не пройдет мимо женщины, какого она бы ни была возраста или сословия, чтобы не поклониться, а она отвечает наклонением головы, полным грации и благородства» (Россия XIX века. С. 25).

[xi] В «Северной пчеле» за 1837 г. (11 и 12 марта) помещены «Замечания на проезд от Петербурга до Москвы» С. Усова. Статья дает подробное пояснение обычая ямщиков Московского тракта бросать жребий: «По Московской дороге, кроме езды в дилижансах и по подорожным, можно в своих экипажах и ямщичьих повозках ездить на переменных лошадях по вольнонаемной цене. Эта езда скорая и, если ездок опытен и не скуп, не имеющая никаких неприятных остановок на станциях: на тройку, при легком и умеренно тяжелом экипаже, обыкновенно платится по 30 коп. на версту, считая платеж на монету. Но если ездок неопытен и притом захочет соблюсти мелкие выгоды, то неминуемо подвергается досадному и лишнему платежу за слазы. Например, иной, желая избегнуть расчета на каждой станции, рядит ямщика доставить из Петербурга до четвертой станции, до Чудова, 1Ь5 верст; ямщик соглашается и даже, вместо 34 1/2 рублей прогонных, берет только 9 целковых. Ямщик, провезя его до первой станции, до Ижоры, говорит, что он переменит старых лошадей на новые, но поверстного расчета не требует. Между тем седок может заметить, что в собравшейся толпе ямщиков, после вопроса прибывшему, со слазом или без слазу, в случае утвердительного ответа на первое, начинается хватанье руками за веревку. Это жеребей, кому ехать, а кто поедет, тот и слаз платит первому ямщику. Этот жеребей делается вот как: наличные ямщики хватаются руками за веревку, обыкновенно за постромку экипажа, кулак возле кулака, пока дойдут до конца веревки; потом из них четверо, два кулака самых нижних, и два кулака самых верхних, снова хватаются на той же веревке; наконец, из них двое, кулак сверху и кулак снизу, бросают по грошу в шляпу, и первовынутому достается ехать. Этот ямщик платит первому слаз и везет седока дальше. Слаз бывает различен, иногда составляет всю поверстную плату до следующей станции, иногда меньше; но от чего зависит эта разность, я не мог узнать. Всем, хватавшимся за веревку, достается доля: первый ямщик дает на всех двугривенный, или около того, что они и делят между собой. Из этих-то пустяков целая толпа бьется, проводя день по-пустому на улице, вместо того, чтоб, при правильной и строгой череде езды для каждого, они могли бы заниматься дома какою-нибудь полезною работою. Эта история перемены лошадей будет повторяться до самого Чудова, то есть до места самой ряды, и тут происходит с седоком разделка: все слазы сосчитываются и требуются с седока. Напрасно он говорит, что ехал по условленной ряде: первого ямщика тут нет, а прочие говорят, что за него плачено по стольку-то на станциях и что им не терять своих денег. Всех их доводов не пересказать. Но главное, седока никто дальше не везет, пока он не разочтется с привезшим его ямщиком. <...> Вот что значат эти слазы! <...> Лучший способ избавиться от них — платить поверстно каждому ямщику, при каждой перемене лошадей. Тогда и сами ямщики везут весело, а на станциях говорят: едем без слазов, по вольной».

[xii] Данное изречение заимствовано из книги Лекуэнта де Лаво «Guide du voyageur a Moscou» (M., 1824). Его приводит Карамзин в «Истории государства Российского» (примеч. 271 к т. 1): «Напрасно многие воображают Новгород уже великим и знаменитым прежде Рюрика: народная пословица, сведанная нами от Кранца, писавшего в XV и XVI веке: quis potest contra Deum et magnum Novgardiam ? кто против Бога и великого Новаграда? (Wandalia, стр. 5) может относиться единственно ко временам позднейшим».

[xiii] Армида— героиня поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим».

[xiv] Г.Р. Державин еще в 1766 г. сталкивался с этим и впоследствии вспоми нал о «непотребных ямских девках в известном по распутству селе, что ныне город, Валдаях» (Державин Г.Р. Записки. М., 2000. С. 28). Некий читатель воспоминаний Державина записал на полях напротив этого места книги: «Это правда, проезжая в 1845 г. через Валдай и это запомнил; едва почтовая карета, в которой я сидел, подъезжала к станции, несколько девок распутного вида с открытыми грудями обступили нас под предлогом продажи баранок» (цит. по: Беликова С.В. О чем рассказал автограф // Орловский библиофил. Орел, 2000. Вып. 7. С. 19).

[xv] Радклиф Анна (1764—1823) — английская писательница, классик готического романа.

[xvi] Главы, посвященные описанию московских памятников, написаны с опорой на «Путеводитель по Москве» Лекуэнта де Лаво. В 1824 г. было опубликовано переложение книги Лаво, сделанное С.Н. Глинкой: «Путеводитель в Москве, изданный Сергеем Глинкою сообразно французскому подлиннику г. Лекоента де Лаво с некоторыми пересочиненными и дополненными статьями».

[xvii] Указание на Михаила Храброго Ансело заимствовал у Лаво, подробно излагающего историю Москвы. Речь идет о Михаиле Ярославиче (? — 1248) — князе московском с 1247 г., великом князе владимирском с 1248 г.

[xviii] Памятник Минину и Пожарскому (скульптор И.П. Мартос) был установлен на Красной площади не в 1816-м, а в 1818 г.

[xix] Ср. у Лаво, в описании библиотеки Патриаршего дворца: «Среди литературных произведений мы замечаем. Гомера, Эсхила и Софокла» (Laveau. Р. 129), причем вместо «Эсхила» в первом издании Лаво значится — явная опечатка — «Эсхин», что и повторяет Ансело.

[xx] Здание Присутственных мест в Кремле (строилось как здание Сената) возведено в 1776—1787 гг. по проекту архитектора М.Ф. Казакова. «В сем же здании находятся еще несколько присутственных мест, как то: Кремлевская экспедиция, Межевая канцелярия с Константиновским при оной училищем, Статное и Остаточное казначейства, два архива — Государственный и Вотчинный, Комиссия провиантского депо и Аудиториатское отделение», — писал в 1820 г. А.Ф. Малиновский (Малиновский А.Ф. Обозрение Москвы. М., 1992. С. 83). Архитектурное училище — Архитектурная школа Экспедиции Кремлевского строения. Шестой, седьмой и восьмой из десяти департаментов Сената были московскими, остальные находились в Петербурге.

[xxi] Карамзин в «Истории государства Российского» называет голодным го дом 1601-й, а по поводу колокольни Ивана Великого делает примечание: «Надпись на главе Ивана Великого: "Изволением Святыя Троицы, повелением Вел. Государя Царя В.К. Бориса Федоровича, всеа России Самодержца, и сына его, благоверн. Вел. Государя Царевича и В.К. Федора Борисовича всеа России, храм совершен и позлащен во второе лето государства их 108-го" — то есть 1600: следственно еще до голода» (Т. XI. Гл. II. Примеч. 177).

[xxii] Анонимный автор письма в «Journal de Paris» оспаривал рассказ о том, что на могилах патриархов в Успенском соборе оставлялись прошения царю (см. ниже с. 186), однако Ансело следует тут Лаво (Laveau. P. 159); повторяет это утверждение и С. Глинка, который перенес в свою книгу только факты, за служивавшие, с его точки зрения, доверия.

[xxiii] Описываемые Ансело фрески иллюстрируют текст византийского происхождения «Пророчества еллинских мудрецов» (см.: Суслов В. Благовещенский собор в московском Кремле // Памятники древнерусского искусства. СПб., 1909. Вып. 2. С. 6-11; СПб., 1910. Вып. 3. С. 11-26; Казакова Н.А. Пророчества еллинских мудрецов и их изображения в русской живописи XVI—XVII вв. // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1961. Т. 17. С. 358—368). Имена знаменитых греков Ансело взял из книги Лаво, который, в свою очередь, опирался на описание собора, сделанное П.П. Свиньиным в 1822 г. (Прогулка по Кремлю // Отечественные записки. 1822. Ч. 10. № 25. С. 223); Свиньин перечисляет не все фигуры античных мудрецов, изображенных на галерее собора, а Лаво и Ансело точно повторяют его список. «Анаскарид» вместо «Анаксагор» — ошибка Свиньина, повторенная Лаво, а затем и Ансело.

[xxiv] Петровский дворец — путевой дворец Екатерины II (архитектор М.Ф. Ка заков, 1776-1796).

[xxv] Пожары начались в Москве в день вступления Наполеона, 2 сентября, и ему пришлось перебраться в Петровский дворец. Через неделю, после прекращения пожаров, он возвратился в Кремль.

[xxvi] Дезожье Марк Антуан (1772—1827) — поэт и драматург, плодовитый водевилист. В 1815 г., после возвращения на престол Людовика XVIII, был назначен директором парижского Театра Водевиля.

[xxvii] К. Сентину принадлежит сборник повестей «Jonathan le Visionnaire: Contes philosophiques et moraux» (2 vol. P., 1825). Книга выдержала много переизданий.

[xxviii] ...и в лице изменялась, бледнея, Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось. Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных, Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь.

Публикуется по изданию: Ансело Ф. «Шесть месяцев в России»
М.: Новое литературное обозрение, 2001.
© Н.М. Сперанская. Вступ. статья, перевод с фр., комментарии, 2001
© Новое литературное обозрение, 2001